В машине «скорой помощи», которая везла ее в больницу, Дельфин де Люзиль уже воображала, что пришел ее смертный час. Слишком толстая, слишком уставшая, слишком, пожалуй, мертвая, она была уверена, что сердце ее сдалось и силы полностью исчерпались в борьбе за истину с ее же сыновьями и что ниточка, которая в последние десятилетия связывала ее с жизнью, окончательно порвалась, лопнула с сухим треском, похожим на звук нежданной пощечины, на лязг захлопнувшейся мышеловки, отрезавший навсегда для своей жертвы дневной свет. Слишком много закупоренных сосудов, слишком много жира, нарушающего кровообращение и плохо поддающегося выведению из организма. Слишком много для одной жизни, растраченной почем зря. В действительности же эти мрачные мысли, явившиеся к ней в тот страшный миг, когда она, как ей казалось, стояла на краю пропасти, заставляли ее сердце колотиться сильнее и рождали страх вот так, вдруг, потерять жизнь, потерять все чувства, так и не успев по-настоящему никому о них рассказать. Как быстро прошла ее жизнь, слишком рано наступил конец, она не успела ни насладиться ее красотой, ни воспользоваться ее дарами. Ее жизнь прошла где-то рядом с нею.

Но сегодня, столько дней спустя, все ее прошлые страхи, необоснованные предположения и пустые сожаления вызывали у нее лишь горькую улыбку. Несмотря на все, несмотря на боль, на машину «скорой помощи», на операцию, она все еще по эту сторону пропасти, она может вдыхать нежный запах счастья, она может дышать. Блаженство, которое сильнее всех болеутоляющих, вместе взятых, повернуло ее мысли в другое русло. К ней наконец пришел покой.

Внешне, однако, ничто не указывало на такое внутреннее психологическое обновление. Такое внезапное погружение в больничную среду само по себе явилось для Дельфин большим стрессом. Она вполне отдавала себе отчет в том, что всегда жила в хорошо защищенном пространстве. Сначала – в своей комнате в фамильном замке, потом – в удобной палате в клинике. А в больнице, куда ее привезли, вряд ли кто будет с ней церемониться. Она чувствовала себя чем-то вроде подопытного кролика, говяжьей тушей, предназначенной для разделки, пленницей, связанной по рукам и ногам болезнью. Она ничего не имела против окружавших ее людей, просто сама система, частью которой они являлись, не оставляла им ни времени, ни возможности, ни желания проявлять к своим пациентам интерес как к людям. К тому же она еще могла считать себя счастливицей от того, что ею занялся, по личной просьбе доктора Сорина, хирург – давний его знакомый, и, кроме того, ее поместили в отдельную палату.

Лежа на кровати-каталке и осматриваясь по сторонам, Дельфин подумала, что эта холодная, освещенная люминесцентными лампами, без всяких украшений палата, с ее неистребимым запахом дезинфицирующих средств, предназначенных для истребления инфекций, которые, невзирая на все меры предосторожности, все равно возникают во всех крупных больницах, так вот эта палата показалась ей очень похожей на келью. В ней не было ничего человеческого, личного, успокаивающего взор, ободряющего. Только холод – необходимый для этого пространства, имеющего свое особое назначение. Но, возможно, здесь – конец всех поисков?

Она не могла даже хоть немного поспать после операции, потому что раз двадцать за день, с разными поручениями, в ее палату входили медсестры, санитарки и нянечки. Разделение обязанностей младшего персонала было таким мелкодробным, что ей не удавалось пробыть в одиночестве и покое даже часа. Кроме того, ей очень досаждали, ввинчиваясь в мозг, доносившиеся из коридора звуки снующих туда-сюда шагов, а из соседних палат – рев телевизоров, включенных на полную громкость и умолкавших только между часом ночи и пятью часами утра.

Но больше всего в этой больнице страдала ее природная стыдливость. Под предлогом умывания, гигиенических процедур и перевязок медсестры без объяснений задирали на мадам де Люзиль ее больничную рубашку. Одни беспардонно разглядывали ее наготу равнодушными глазами, другие позволяли себе подтрунивать над ней, третьи – и этих она запомнила навсегда – смотрели на ее тело с отвращением.

Медсестра, обрабатывавшая перед операцией ее тело тампоном, смоченным антисептической жидкостью, оказалась первым человеком, которому Дельфин, за очень долгое время, позволила прикоснуться к себе. Мадам де Люзиль казалось, что под пальцами этой незнакомой женщины ее кожа, когда-то такая нежная, становилась дряблой и вялой. Вездесущий, выходящий за все границы, душащий все жир коконом облекал то, что прежде было подвижным телом с развитыми мышцами. Красивая и соблазнительная грудь превратилась в бурдюк огромных размеров, который свисал бы чуть ли не до живота, если бы она не носила сшитых по особой выкройке бюстгальтеров. А живот, свисающий чудовищной жировой складкой, словно фартук, полностью закрывающий лобок! Итогом этого мысленного интимного осмотра, такого дерзко-неприличного и потому неожиданного для нее самой, была подступившая к горлу тошнота отвращения к собственному телу.

Сейчас, оставшись одна, Дельфин сделала то, чего никак от себя не ожидала: она осторожно принялась гладить свои соски. Они, к ее огромному удивлению, были по-прежнему чувствительны к прикосновению, несмотря на то что она так давно отказалась от половой жизни, что полагала умершими все инстинкты своего тела. Сразу после рождения детей она настояла на раздельных спальнях, объясняя свое решение тем, что ей приходится по нескольку раз за ночь вставать к малышам, а она не хочет, чтобы они своим криком беспокоили мужа. Луи не протестовал, а вскоре, после нескольких безуспешных попыток к супружеской близости, и вовсе махнул рукой. Он надеялся, что когда-нибудь жена одумается, а пока ему лучше покориться и принять воздержание. Сейчас же, подвергая себя и свою жизнь внезапному самоанализу, Дельфин вспомнила, что в первые дни своего замужества она находила удовольствие в интимной близости с супругом.

Из-за чего вдруг все изменилось? Подумав, она припомнила, что почему-то такие отношения стали ей неинтересны. Вообще-то было множество причин. Во-первых, ее религиозные убеждения, по которым она не могла прибегать к контрацепции, тогда как не хотела больше иметь детей. Потом – Батист, который рос слабеньким и очень нервным, она не спала ни одной ночи, пока ему не исполнился годик. А постоянное недосыпание плохой стимулятор к исполнению супружеского долга. Наконец, и самое главное – это то стыдное и ужасно досадное воспоминание об одной из последних попыток восстановить близость с мужем, когда ее супруг решил обратить их кровать в ристалище, и на протяжении нескончаемо длящихся минут она больно ударялась об стену, пока он наконец не получил назначенного ему природой удовольствия, бурно и громко выразив, как обычно, восторг по этому поводу. В ту ночь дети проснулись и заревели от страха. А на следующее утро, за завтраком, ее отец заявил, что ему показалось, будто прошлой ночью на их этаже кто-то сначала крушил деревья, а потом резал поросенка. Пунцовая от стыда и унижения, Дельфин, уткнувшись в свою тарелку, в душе клялась, что никогда впредь не даст повода к таким оскорбительным, гадким упрекам. Но самое страшное было то, как воспринял эту обличительную речь ее муж. А он глупо и беспечно улыбался, слушая, какие громы и молнии сыплются на голову жены. С тех пор она начала посещать психоаналитика. Ее больно ранило нежелание мужа прийти ей на помощь и вести себя как благородный, любящий и воспитанный семьянин. Эта горечь и обида так и не растворилась за все прожитые вместе годы, невзирая на мелкие, но обязательно выставляемые напоказ знаки внимания, оказываемые ей супругом.

Ее отец, опять отец, всегда отец. Хоть живой, хоть мертвый, постоянно он стоит у нее на пути, думала мадам де Люзиль, поддавшись нахлынувшим на нее откровенным чувствам, которые вскоре сменились угрызениями совести из-за своей решимости сформулировать мысль именно таким образом. После операции, как сказал хирург – удачной, даже несмотря на то, что период выздоровления может несколько затянуться, она только и делала, что по множеству раз передумывала свои переменчивые, мучившие ее память мысли. Почему ей никак не удается оборвать эту, связывающую их, нить? Почему она без конца в своих думах возвращается к нему? Она сама в этом виновата – нельзя давать себе волю пускаться в такие откровенные размышления. Она выпуталась из сетей болезни для того, чтобы стать на все согласной жертвой своего, теперь уже покойного, отца, хотя он никогда ее об этом не просил. Что касается мужа, то, отодвинув его на задний план, далеко после отца и сыновей, она никогда не испытывала по этому поводу угрызений совести, употребив все свои оставшиеся силы на упреки в его адрес, разумеется завуалированные, чтобы не вызывать открытого сопротивления с его стороны. Парадоксы и противоречия служили пищей для ее обиды. Муж предоставил ей полное право решать все в их совместной жизни, хотя она надеялась, что он в конце концов проявит себя настоящим мужчиной и покажет ей, кто здесь хозяин.

Она ждала, что он встряхнет ее, наконец, вытащит из комнаты-тюрьмы, заставит быть его женой. Она бы с радостью послушалась, но Луи, слишком воспитанный, слишком уважающий себя, чтобы повысить голос, ни разу не переступил эту черту. Еще одна крепостная стена молчания и недоговоренностей, сломать которую никто и не помышлял. И поскольку она не хотела ни с кем говорить о том, что все эти годы так мучило и терзало ее, то ничего и не сдвигалось с той мертвой точки. Вот такая супружеская идиллия!

Не будь того откровенного разговора с Пьер-Мари, размышляла мадам де Люзиль, она так бы и умерла, считая себя дочерью монстра-извращенца, соучастницей всех его преступлений, недостойной матерью двух несчастных жертв, чьи жизни навсегда загублены. В конце концов, если посмотреть внимательно, то вся ее жизнь – это жалкий кавардак. Руины, в которых не укрыться и ей одной, что уж говорить о муже. К счастью, похоже, что ее сыновья избежали ее участи, и она не знала, благодаря какому чуду.

Теперь она убедилась: боль – это в любом случае благо. Эта непредвиденная госпитализация, балансирование на грани жизни и смерти не что иное, как знак свыше. Начиная со следующей же недели, как только она вернется в клинику, она должна вновь обрести вкус к жизни, она должна воспользоваться этой отсрочкой судьбы, чтобы, наконец, начать жить и найти в себе силы говорить правду.