В душе Дельфин бушевали, боролись, попеременно одерживая верх, самые разные чувства. Испытав потрясение от разоблачений, сделанных ее сыном, она, с болью и несказанным ужасом, осознала, что строила – нет, хуже, разрушала? – свою жизнь, закрывшись броней ужасного презрения. Какое облегчение узнать, что отец твой – вовсе не монстр и сыновья ничем не запачканы, какая гора с плеч! Она словно вырвалась из отвратительного кокона, и на ее глазах все черное стало белым. Но на место исчезнувшего комплекса вины, мучившего ее столько лет, пришло чувство стыда за себя, за то, что она вообразила, будто бы ее несчастный родитель педофил, да еще и кровосмеситель в придачу. Угрызения совести по поводу того, что не смогла защитить своих детей, сменились сожалениями об упущенном времени, о том, что она сама себе не дала насладиться ни материнским, ни супружеским счастьем. Сначала, напрасно пряча все в себе, затем, одевшись в панцирь молчания, она решила похоронить эти ужасные воспоминания в своей душе, в своем теле, засыпая их слой за слоем калорийной пищей… а выходит – все было напрасно. Дельфин грустно посмотрела на «гармошку» из складок жира, в которых она утопала. И тут произошло что-то необъяснимое, словно включилась невидимая кнопка, как будто на лбу открылся третий глаз, который безжалостно сверху смотрел не нее, без прикрас показывая ей, как быстро она превратилась в груду жира. Эти складка на складке, огромный живот, пухлые, словно ватой набитые щиколотки, растянутая кожа – все это причиняет ей огромные, порой невыносимые страдания. Страдания, которые только что рассыпались в пух и прах, всего от нескольких фраз. Какой удивительной ей показалась сила слов, особенно тех, которых долго не решались произнести вслух.

Острая боль, возникнув где-то в середине живота, пронзила ее и побежала волнами, как от брошенного в воду камня, по всему телу. Боль была такой сильной, что перехватило дыхание. Неужели это смерть? Нет, только не теперь, есть еще один человек, с которым ей необходимо поговорить.

Пьер-Мари, встревоженный внезапной бледностью и тяжелым, прерывистым дыханием матери, бросился к ней.

– Мама, что случилось? Вам нехорошо?

– Да, позови, пожалуйста, доктора.

Пьер-Мари, охваченный необычным для него паническим ужасом, кинулся к посту дежурной медсестры.

– Скорее, – прокричал он, – по-моему, у моей матери приступ! Срочно вызовите врача!

Сестра схватила телефонную трубку, предупредила Метью и сама, в сопровождении епископа, быстрым шагом направилась к палате мадам де Люзиль.

Через минуту там же появился Метью. Пульсирующая жилка на его лбу выдавала нешуточную тревогу. Дельфин, распростертая на кровати, казалась еще более величественной, чем когда она стояла или сидела. Ее тело заполняло всю кровать по ширине, и тем более странным, режущим глаз, контрастом выглядели ее миниатюрные ступни. Ее дыхание было прерывистым, виски мокрыми от пота, губы мелко дрожали. Доктор, убежденный атеист, резко обратился к Пьер-Мари, подчеркнуто игнорируя его священнический сан:

– Мсье, будьте любезны, выйдите из палаты. Вы нам мешаете.

Потом, наклонившись к Дельфин, совсем другим тоном спросил:

– Где у вас болит?

Пациентка пальцем показала на живот. Точно напротив печени.

Ее лицо исказила такая гримаса боли, что окружающим стало не по себе. Метью встревожился не на шутку. Диагноз ему был сразу ясен: токсикация желчного пузыря. Довольно частое осложнение у людей, страдающих ожирением, когда они проходят какое-либо лечение. Обычно симптомы этого недуга развиваются очень быстро.

Жилка на лбу доктора забилась быстрее.

Метью приказал сестре измерить температуру у пациентки. Очень высокая, как он и боялся. Он прослушал через стетоскоп ее сердце. Удары ровные. Он измерил давление: девяносто на сорок. Очень низкое и едва прослушиваемое, как в состоянии шока.

Никаких сомнений: положение критическое. Если температура перевалит за сорок, придется незамедлительно делать операцию.

Тревога Метью достигла такой концентрации, что стала почти осязаемой. Жилка на его лбу вздулась сильнее, чем когда-либо.