В наше время сутана священника смотрится нелепо в некоторых местах, например в больнице, даже если в нее облачен статный мужчина, к которому невольно обращаются все взгляды. Пьеру-Мари де Люзилю не удалось войти в клинику незамеченным. Старший сын пациентки доктора Метью, появление которого вызвало такое волнение, нисколько не смутился преувеличенным знакам почтения к его духовному сану. Если он и старался держаться учтиво, так только затем, чтобы за его некоторой надменностью никто не смог бы разглядеть страха, с каким он входил в это здание. Скорее бы это все кончилось, думал он, торопясь поскорее исполнить сыновний долг. После разговора с Батистом он, хотя и не обнаружил своего восхищения им, упрекал себя в том, что в последние годы отдалился от брата. Если говорить начистоту, то он мог бы служить Богу и в любой церкви в Турине, недалеко от их родового замка, но его амбиции возобладали над родственными чувствами, поэтому он уехал в Рим. Согрешил гордынею – так он мог бы сказать когда-то своему духовнику.

Сидя в кресле, в которое она с трудом втиснула свое массивное тело, Дельфин подняла светящиеся счастливым удивлением глаза на неожиданного посетителя. Она просила его прийти. Но не думала, что это будет так быстро, хотя знала, что сын приехал в Париж всего на несколько дней. Несомненно, он решил задержаться. По привычке она растянула губы в улыбке, заслонившись ею, как маской, так что трудно было понять, что она означает: то ли вежливое безразличие, то ли искреннее чувство.

Пьер-Мари, наклонившись, поцеловал мать:

– Как ты сегодня себя чувствуешь, мама?

– Прекрасно, – ответила она, прижимая руку к правой стороне груди, чтобы унять боль.

Пока ее старший сын подходил к другому креслу, подвигал его ближе к ней, Дельфин любовалась каждым его движением. Она всегда отличала его больше, чем Батиста, и ничего не могла с этим поделать, но всегда страдала от того, что ее сердце не способно любить обоих мальчиков одинаково. Пьер-Мари всегда был красивее и смышленее младшего брата. Ангел, а не ребенок: прилежный, послушный, вежливый, добрый, ей часто говорили об этом, что было очень лестно. Батист же, напротив, коробил ее своим пренебрежением к правилам приличия, к ее понятиям о работе, достойной аристократа, о самоотверженности, о скромности. Он пропадал в парке вместо того, чтобы учить уроки, возвращался с расцарапанными коленками и всегда охотнее проводил время с отцом. Его проделки постоянно вызывали семейные конфликты, огорчавшие ее так же, как и сознание того, что сын ее растет каким-то дикарем, они нарушали ровное течение жизненного потока, что пристало их положению в обществе.

– Ну как, тебе по-прежнему нравится жить в Ватикане?

– Да, там я могу реализовать свое призвание прославлять величие Божие в его Церкви.

– Твои предки могли бы гордиться тобой, но в современном мире многим такое занятие кажется довольно странным. Даже если они сами извлекают из него немало пользы.

На последней фразе Пьер-Мари удивленно приподнял бровь. Дельфин де Люзиль, вдруг став серьезной, спросила:

– Скажи, пожалуйста, священник может исповедовать собственную мать?

Этот вопрос ошеломил святого отца. Он застыл, собираясь для ответа с мыслями. С одной стороны, его принципы повелевали ему согласиться. С другой же – его добродетель не хотела слушать материнские тайны. Целую минуту он ломал голову над этой непростой дилеммой. Дельфин ждала молча. Тогда, с тяжелым вздохом, он решил согласиться, полагая, что только тяжелая внутренняя борьба могла подтолкнуть его мать на подобный вопрос.

– Если вам так необходимо, мама…

– Спасибо, Пьер-Мари. С того дня, как я нахожусь в этой клинике, меня не покидает странное чувство. Мне кажется, пришло время привести в порядок кое-какие мои дела.

Она пошевелилась в своем кресле, и гримаса боли исказила ее лицо. Сын встревоженно спросил:

– Вы и вправду выглядите неважно, может быть, позвать медсестру?

– Нет, пустяки. Исповедуй меня сначала, пожалуйста.

Пьер-Мари подвинул свое кресло ближе к матери, пригнулся к ней и начертал крест на ее лбу. Он боялся этой импровизированной исповеди, в больничной палате, среди стен, пропитанных антисептиками, боялся того, что предстояло услышать.

– Отец мой, я каюсь в том, что была плохой дочерью, плохой матерью и плохой женой.

Нелепость первых двух слов резанула слух сына-священника, они ожгли его, словно оплеуха, запоздавшая во времени и дошедшая, наконец, из его детства, от них перехватило дыхание, как от хука, посланного памятью. Другая же часть фразы поразила его в самое сердце. Он понимал, какой вопрос следует задать, но не мог его произнести вслух. В конце концов, чуть слышно, запинаясь, он выдавил из себя:

– Но… почему же, дочь моя?

При этих словах волна гнева перехватила его дыхание. Это невозможно, это немыслимо. Нельзя ему было соглашаться на эту пародийную исповедь, на этот смешной и пафосный спектакль. Она старается, ни больше ни меньше, манипулировать им. А он сам, зачем он явился в священническом облачении, а не в обычном костюме, как подобает сыну, решившему навестить мать в клинике?

– Мама, прости, но я не могу продолжать. Я услышал уже достаточно много, даже слишком, и мне кажется, вы не очень хорошо себя чувствуете.

Взгляд Дельфин де Люзиль ничего не выражал.

– Ты прав, прости меня, я думала, что с тобой мне будет легче говорить, чем со здешним психиатром.

– Да, вы можете со мной разговаривать! Просто я ваш сын, но не исповедник. Именно этого не хватало нашей семье все эти годы: искреннего разговора!

– Видишь ли, я никогда не умела исповедоваться. Я не знаю, то ли это возраст, то ли эффект от лечения, но с недавнего времени старые воспоминания все чаще стали навещать меня.

Содрогаясь от мысли, что он может открыть хранилище тайн, страшась, что они могут стать ему известны, но вовлеченный против своей воли в этот поток воспоминаний, священник растерялся, не зная, что предпринять. Попробовать оборвать все объяснения или рискнуть и прорвать плотину?

В конце концов он решился:

– Какие воспоминания?

Руки мадам де Люзиль сжались в кулаки.

– Канун смерти вашего деда, что же тогда на самом деле произошло?

– Ничего особенного.

Дельфин наклонилась к сыну и необычно пристально взглянула ему в глаза.

– Что делал ваш дед в вашей комнате, и почему вы с Батистом, оба, были в тот момент нагими? Почему вы кричали, призывая своего отца, и почему он грубо оттолкнул вашего деда, как только вошел в комнату? Я пришла самой последней, и никто из вас не сказал мне, что же на самом деле там произошло. Я уверена, что вы солгали мне, я знаю это, не отрицай.

– А что вы хотите узнать?

– Ваш отец увидел, как ваш дед пытался вас соблазнить, так?

– Нет, мама, ничего подобного! Как вам могла прийти в голову подобная… такая отвратительная мысль?

Глаза мадам де Люзиль наполнились слезами, и она закрыла руками лицо. Ее сын обнял мать за плечи.

– Успокойтесь, я вам объясню все, что произошло в тот день. Дедушка зашел в нашу комнату как раз тогда, когда мы с Батистом вернулись из душа. Он споткнулся, мы с братом подумали, что он, как обычно, уже не раз «заложил за воротник». Имел он такую слабость, разве не так?

Дельфин начала всхлипывать с удвоенной силой. Пьер-Мари подал ей пачку бумажных носовых платков. Она судорожно сжала их в кулаке.

– По-моему, он хотел сказать нам, что ему плохо. Он упал на пол и опрокинул ночной столик. Мы перепугались, что он расшибся, и позвали папу, тот и прибежал почти тотчас же. Дедушка был одет кое-как, от него разило коньяком, я все это отлично помню. На лице у папы была брезгливая мина, когда он его поднимал, потом он понес дедушку в его комнату и при этом кричал, что недопустимо и немыслимо заходить в таком состоянии к своим внукам. Тут-то мы и услышали ваши шаги в коридоре.

Скомканные бумажные платки, впитавшие в себя горе и боль, валялись на полу вокруг кресла Дельфин. Из ее глаз лились слезы нескончаемым потоком.

– Дедушка смог взять себя в руки, кое-как привел одежду в порядок и прижал палец к губам: мол, помалкивайте. Папа гневно сверкнул на него глазами, а потом, тоже глазами, подал нам знак исполнить дедушкину просьбу. А когда вы вошли в комнату, мы все уже сделали вид, словно ничего и не произошло. А на следующий день вы сообщили нам с Батистом, что ночью дедушку увезли в больницу. А через несколько часов дедушка умер, нам даже не удалось с ним проститься. Вот и вся история, мама, могу поклясться на святом Евангелии. Ничего подозрительного и двусмысленного, все предельно ясно, нет никаких причин вбивать себе в голову невесть что.

Дельфин вытерла покрасневшие глаза и ласково сжала руку сына.

– Я верю тебе. Это не ваша ошибка, а моя.

Озадаченный этим «чистосердечным признанием», которое открывало новый взгляд на пережитую боль и возможную причину многолетнего недуга матери, Пьер-Мари снова сел в кресло и принялся терпеливо ждать, когда она выплеснет, наконец, все тяготы, накопившиеся у нее на сердце. Несколько десятилетий молчания – какое жестокое нравственное испытание! Только сейчас ее думы осветил луч. Со всеми этими не произнесенными вслух проклятиями и подавленным в себе отчаянием немудрено, что…

– Во всяком случае, сейчас я думаю именно так. Я прекрасно знала, что мой отец был алкоголиком. Он страдал алкоголизмом так же, как я сейчас ожирением. Вот уж поистине ирония судьбы. Когда я в тот день вошла в вашу комнату, вы все выглядели такими смущенными, лицо вашего отца так полыхало от гнева, вы с братом так испуганно озирались, словно нашкодившие сорванцы, застигнутые на месте преступления, что я вообразила самое ужасное. Какой пыткой было думать, что мой родной отец, напившись до беспамятства, совершил такое… Спустя несколько дней после похорон я попыталась обиняками выведать у Луи правду, но он на мои вопросы не ответил ничего вразумительного. Я не осмеливалась настаивать, полагая, что он не хочет говорить мне правду из уважения к памяти моего отца, а оказывается, все совсем не так. С тобой же и с твоим братом я просто была неспособна разговаривать на эту тему, даже коснуться ее издалека.

– Мама, но почему вы чувствуете себя виноватой? – спросил Пьер-Мари, удивившись про себя, какое направление приняла их беседа, а также глубине той пропасти молчания, в которой оказалась его мать.

– Потому что в том, что мы все жили под одной крышей, – целиком моя вина. Когда я вышла замуж за твоего отца, я отказалась бросить своего отца, оставить его одиноким. Он так и не оправился после смерти жены, моей матери, и я внушила себе, что если и я покину его, он умрет. Поэтому я заставила вашего отца, а затем и вас жить вместе с этим вздорным и склонным к депрессиям алкоголиком, в этом мрачном, надо признать, замке.

– Вы так думаете? Простите, что я осмелился перебить вас, но в этом вы не правы. Напротив, с замком связаны мои самые счастливые детские воспоминания. Парк, старые конюшни, пруд – все это было неиссякаемым источником для игр. А играть там было просто фантастикой! В трех мушкетеров, да и просто в прятки. Там было столько укромных мест, уголков, тайников. И почти все в паутине – это я точно помню.

Дельфин, заметив, как от нахлынувших внезапно воспоминаний загорелся взгляд ее сына, едва заметно улыбнулась.

– Спасибо, что сказал это, ты очень добр, – произнесла она, снова вдруг нахмурившись, словно опять сомневаясь в искренности сына. – Но сколько я себя ругала, если бы ты знал… Когда ты захотел поступить в семинарию, я успокаивала себя тем, что это поможет тебе забыть ту детскую травму. Но вот Батист так и скатился в гомосексуалисты.

– Простите, мама, но кто вам такое сказал? Батист никакой не гей! Я знаю нескольких его подружек, так что в мужеложестве он уж никак не грешен.

– Решительно, – облегченно и устало вздохнула Дельфин, – я заблуждалась буквально во всем! Почему, ну почему у меня никогда не хватало смелости поговорить с вами откровенно, тогда все мои страхи развеялись бы намного раньше. – Голос ее задрожал, а пальцы, крепко сжимающие подлокотники кресла, побелели.

– Потому что вы не были уверены в ответе и боялись его.