Движение – это жизнь. Движение. После всех часов, так быстро пробежавших, разрешенных проблем, самых разных обязанностей, которыми его щедро нагрузило начальство и от которых он не сумел отказаться: частью из-за желания доставить удовольствие просящему, частью из-за желания доставить удовольствие самому себе. После внимания и нежности, отданных своим близким, удивления и благодарностей своих пациентов. После смутного образа самого себя, сложившегося в собственном воображении, даже после сознания взятого у жизни реванша за свое детство, погубленное Историей и изгнанием. Итак, он движется. Он идет вперед, он проталкивается, он действует, он сражается, он наседает, он обольщает. Он бросается в атаку, потому что сознает за собой правоту. И потому, что раз медицинская практика врача-диетолога накладывает на него дополнительные обязательства морального и личного характера, то он хочет, чтобы они послужили укреплению здоровья, морального и физического, других людей.

Его пациентов, его больных, всех тех «сложных случаев», кого он принимал в свою парижскую клинику, чтобы помочь им как можно скорее избавиться от своих недугов. Выбранная им судьба – это постоянная битва.

Но он движется. Он часто забывает сам следовать советам, которые дает другим, еще меньше ему удается скрупулезно соблюдать им же предписываемые рекомендации. Но, как ни парадоксально, все это побуждает его двигаться еще дальше.

Например, Метью очень редко использовал по назначению свой обеденный перерыв, вопреки советам, которые он давал пациентам. Главным образом, этот час он отводил на консультации тех, кто работает и не располагает никаким другим временем для визита к врачу. Он назначал прием за приемом и, часто пренебрегая собственным режимом питания, старался максимально сосредоточиться на словах пациента, чтобы за ними увидеть истинную проблему. Мог ли он наслаждаться обедом, будь тот составлен из гастрономических изысков или из простых сбалансированных компонентов, когда при этих встречах, в разговоре за обычными безобидными фразами, он мог разглядеть чью-то беду? Для него это было невозможно. Он знал, что неприятности с весом далеко не всегда связаны с питанием. А также знал, что во время этих встреч, когда пациент полностью раскрывается перед сидящим напротив доктором, ему придется в основном выслушивать названия всевозможных продуктов, гораздо чаще, чем простые житейские слова и фразы.

Однако усталость давала о себе знать, он угадывал ее приближение. Но сам не спешил придерживаться рекомендаций, которые раздавал другим. И все это отражалось на его здоровье… и на его фигуре. В самом деле, за последние годы он заметно располнел. Горький результат тех кулинарных фантазий, что он позволял себе дома, плюс непреодолимое желание «пожевать», преследующее его в клинике. Предпочтение он отдавал своим любимым постным крекерам, которые, не замечая, поглощал пакетами, чем очень веселил медсестер клиники, постоянно подтрунивавших над этой его странностью. Так было с любым его пристрастием или слабостями в еде.

Весь парадокс его профессии заключался в том, что для сохранения авторитета у своих пациентов он не имел права открыто демонстрировать собственные гастрономические пристрастия, а уж тем паче иметь внушительный живот. Но если бы ему были не знакомы те чувства, которые испытывают толстые люди, и те муки, с какими им приходится от чего-то отказываться, он никогда бы так глубоко не изучил эту болезнь. Ему бы не удалось понять причину огорчений своих пациентов, поставить себя на их место, влезть в их шкуру, примерить на себя их привычки и капризы. А значит, и помочь им надлежащим образом. Он еще помнит по собственному опыту и не устает это повторять: в средствах массовой информации часто говорят о проблемах веса невесть что, и даже не понимают, сколько эта болтовня причиняет боли и сколько комплексов она рождает у полных людей, которые испытывают чувство вины и стыда за себя, которые ненавидят свое тело и боятся осуждения со стороны. Он также знает, что для большинства накопленные жировые отложения являются защитой, помогающей, например, залечивать разрезы, нанесенные скальпелем хирурга, а кроме этого, и более глубокие раны – те, что оставляют в душе никогда не рассасывающиеся рубцы.

Закончив прием, Метью, с легким осадком от услышанного и увиденного им за сказанными словами, и все-таки ободренный тем, что сумел помочь, поднимался пешком на второй этаж, преодолевая четыре пролета по четыре ступеньки. Как раз тот редкий случай, когда он следовал собственным рекомендациям. Перед самым обедом ему звонил доктор Вебер, который хотел получить сведения о своей дочери и спрашивал, возможно ли ему приехать в клинику сегодня вечером, чтобы повидаться с ней. Метью ничем не выдал своих чувств по телефону, хотя он крайне удивился, узнав, что Эмили продолжает упрямо отказываться от разговора с родителями. Он постарался успокоить взволнованного отца и объяснить ему, что для такого визита, пожалуй, время еще не пришло. Не вдаваясь в подробности, опасные для отцовского сердца, Метью удалось предотвратить встречу, последствия которой могли бы быть непредсказуемыми. Врач уже достаточно хорошо знал эту свою пациентку, чтобы понять, что она не согласится ни видеть отца, ни разговаривать с ним. Пока Эмили не наладит отношения с матерью, она точно не сможет встретиться с отцом лицом к лицу.

С мыслями о «заморочках» в семье Вебер доктор подошел к палате Эмили. Метью постучал в дверь. Никакого ответа. Постучал еще раз – то же самое. Тогда он открыл дверь без приглашения и увидел Эмили. В ушах – наушники от плеера, с закрытыми глазами, она танцевала, совершенно не замечая появления Метью. Позабавившись комизмом положения, он наблюдал молча ее неистовство, пылкость, столь свойственную ее годам, весь этот спектакль, могущий стать гимном полноты и радости жизни. Когда девушка, наконец, заметила его, она вынула один наушник и протянула ему:

– Привет, Метью, хочешь потанцевать со мной?

– Я бы с удовольствием, да не могу, мне позвонил твой отец. Нужно с ним поговорить.