После обеда в кругу семьи Дельфин де Люзиль возвращалась в клинику. Муж провожал ее. Вспоминая все разговоры, что велись в ресторане, Люзиль не могла подавить в себе раздражение. Она так радовалась встрече со своими сыновьями, в которых заключался смысл ее существования, так была счастлива возможностью поговорить с ними, так гордилась тем, что ей удалось собрать всех своих мужчин за одним столом… Но, как всегда, не могла удержаться от колкостей, из-за которых все чувствовали себя не в своей тарелке. Что ей все время мешает быть просто счастливой? Откуда у нее такая способность везде создавать напряжение? Почему в кругу семьи они не могут разговаривать спокойно? Почему она не способна проявить нежность, высказать свою радость от того, что видит всех вместе, рядом с собой? Чем меньше оставалось расстояние до клиники и ее палаты номер 607, с тем большим удовольствием ее муж погружался в свое обычное молчание, а она – в свои личные переживания. Столько было неразрешенных вопросов, которые она, с самого дня смерти своего отца, не решалась задать самой себе. Она спрятала их в своем желудке, заперла на замок молчания и запеленала поглощаемыми калориями. Ее желудок превратился в какое-то подобие мешка скорбей, в котором как попало перемешались и еда, поглощенная ею за все прожитые годы, и расспросы, и стыд, и обиды, и сомнения. Но никто об этом даже не догадывался.

И потом, отказывать себе во всем, соблюдая диету, какой в этом прок? Дельфин возвращалась в клинику скрепя сердце, но ее муж заставил ее дать честное слово, что она там пробудет до тех пор, пока не сбросит лишние килограммы, которые угрожают ее здоровью. Ей ничего не оставалось, как повиноваться. Как всегда. Она никогда не понимала, как так выходит, что она всегда соглашается. Но всегда ли и со всем она соглашается? Возможно, в том, что она говорит «да», виноваты те минуты, когда она чувствует себя слабой и неуверенной. Ее пронзила внезапная мысль: она могла бы умереть в своей комнате в замке мужа. Потому что таковой была ее судьба, начертанная в таинственной книге семейных проклятий.

Припарковаться возле здания клиники не было возможности, поэтому Луи поставил свой «пежо» на стоянку для персонала. Вернувшись из своего прошлого, Люзиль раздраженно пожала плечами, возмущаясь таким нарушением правил, и язвительно заметила:

– Не надо этого делать, друг мой! Просто высадите меня здесь. В любом случае, вам незачем подниматься в мою комнату, ведь вы уже достаточно насмотрелись на меня сегодня.

Ее муж вздохнул и ничего не ответил. Он безмолвно терпел упреки супруги, стараясь избежать ссоры.

«Хоть бы иногда повысил тон, – думала Дельфин, раздосадованная, что муж никак не отреагировал на ее очередную провокацию, – тогда стало бы понятно, что он тоже чувствует, что я небезразлична ему, что мы оба живы, тогда можно было бы поговорить начистоту, не прячась за нашу привычку недосказывать, умалчивать… но ни он, ни я на такое не способны. Почему мы отказываемся от возможности разобраться с нашим прошлым, которое мешает нам обоим жить? Ну, пусть не обоим, но мне мешает».

– Как скажете, дорогая.

Дельфин подставила ему щеку, старательно избегая поцелуя в губы. Она бы очень хотела сказать на прощание что-нибудь дружелюбное, но не нашла подходящих слов:

– Будьте добры, Луи, когда придете в следующий раз, принесите мне шерстяной плед, он лежит у меня на кровати.

– Хорошо.

– Берегите себя, – наконец вырвалось что-то похожее на нежность.

Мсье де Люзиль был тронут этой последней фразой, ибо прекрасно понимал, чего стоило его жене произнести ее.

– Конечно, не волнуйтесь за меня, я буду дома уже через два с половиной часа.

– До встречи, – ответила Дельфин, с большим трудом выбираясь из машины.

В этом-то и была одна из трагедий, что делали невыносимым их обоюдное молчание. Ее слишком большой вес. Эти килограммы, которые убивали ее, подвергали риску ее здоровье. Этот вес, из-за которого она согласилась испробовать на себе особую, специально для нее разработанную методику, чтобы выпутаться из этой сети. Начало восхождения в ее 607-ю палату начиналось с выхода из машины. Для этого она правой рукой крепко ухватывалась за спинку сиденья. Затем поднимала правую ногу и поворачивалась вправо на своих огромных ягодицах. Затем с большим трудом она приподнимала левую ногу, тяжело и горестно вздыхая. Как только обе ноги оказались на земле, осталось самое сложное: приподнять туловище. С этой бедой она должна справиться, ухватившись руками за боковую стойку автомобиля и сделав рывок вперед, от которого у нее перехватило дыхание и выступил пот. Те двадцать кило, которые она уже сбросила за время лечения, несколько облегчили этот маневр, но, как объяснил доктор Сорин, необходимо распрощаться еще с двадцатью килограммами, чтобы действительно почувствовать разницу. Полпути уже пройдено, но финиш еще так нескоро, и где же взять прежнюю надежду, как захотеть этого с былой силой!

Не оборачиваясь, удовлетворившись коротким прощанием с мужем, дама бодро преодолела пять ступенек, ведущих ко входу в клинику, осторожно дотрагиваясь до перил и в глубине души испытывая облегчение от того, что вернулась туда, где на нее никто не показывает пальцем, где ее видят и слушают, потому что она – это она, а не та, за кого ее принимают.

Поздоровавшись с девушкой за стойкой регистратуры, Дельфин направилась к лестнице. Метью советовал ей возможно больше двигаться, вот эти ступени помогут делу. Возможно, настанет день, когда она сможет спуститься в цокольный этаж, где располагается спортивный зал, в котором регулярно занимаются все пациенты. До сих пор, когда врачи советовали ей ходить туда, она отвечала, мол, нет настроения, но на самом деле она боялась людских взглядов. Потому что даже здесь, где никто никого не судит за фигуру, внутренний голос нашептывал ей, что она самая толстая, ну и так далее. Кроме того, она боялась, никогда открыто не признаваясь в том самой себе, что не сможет подняться обратно из зала в свою палату. Она привыкла жить с этой ужасной, приводящей в оцепенение мыслью, что когда-нибудь ее тело откажется повиноваться мозгу.

Никто из ее семьи не понимал, что ее решение никогда не выходить из своей комнаты в замке, никакой не снобизм и не каприз, а всего лишь страх упасть на лестнице и не суметь подняться, ужас перед такой катастрофой, после которой она будет похожа на кита, выброшенного бурей на берег. Мадам де Люзиль, урожденная Тиллар де Серкуа, не имела права на риск, не могла вынудить своих родных, своего мужа стать свидетелями такого отвратительного зрелища.

Дельфин ухватилась за перила и, держась за них обеими руками, подтягивала свое тело, со ступеньки на ступеньку. По ее щекам побежали слезы. Она плакала бесшумно, как всегда. Ее горе было самым последним, чем она могла бы поделиться с кем-нибудь. Ни попросить о помощи, ни опереться на кого-либо рукой, но – держать себя в руках. Для себя. Для собственного достоинства.

Наконец она добралась до коридора, который вел к ее палате. Быстрее. Скорее передохнуть, скорее вытереть пот со лба и придать лицу дружелюбное выражение, быстрее залезть в свою пещеру и вновь приняться за свою работу, занять свои руки, чтобы не думать ни о чем.

Дельфин, как все тучные люди, семенила по коридору мелкими шажками – они помогали удерживать равновесие, сохранять центр тяжести в стабильном положении.

Все, дверь закрыта, тело успокоенно обмякло в кресле, которое распахнуло ей – только ей – свои объятия, теперь она словно заново родилась. Сплетение слов, чувств, она все знала. И вот, непроизвольно пальцы, сами собой, стали повторять движения, которые они проделывали столько раз. А она могла погрузиться в мечты. Мысли ее улетели далеко-далеко, для них не было преград. Ее сыновья, нашел ли каждый из них свой путь или нет? Что она знает об их горестях и радостях? А их блестящие карьеры, о чем они свидетельствуют: об их успехе или же о борьбе с собственными комплексами? А ее муж? Почему она всегда нападает на него с язвительными уколами? В чем она по-настоящему упрекает его? В том, что он всегда смотрит на нее глазами брошенной собаки? Разве ее вина в том, что он любит ее гораздо больше, чем она его? Разве ее вина в том, что ее сердце отдано сразу нескольким мужчинам? Отцу, мужу и детям? Она – существо, не знающее удовлетворения, не ведающее счастья. Божье создание, сначала мало любимое, затем – мало любившее.

Молчаливые горькие слезы бегут по ее щекам. Как из неиссякаемого источника. И опять она не может остановить этих слез, вспоминая и заново переосмысливая все недавние события.