8. Фантомас

В приемной травмпункта было столпотворение. Заняты все стулья, на широком подоконнике единственного окна тоже сидели – впритык, тесня друг друга плечами, а нескольким ожидающим врачебного приема места не досталось, и они подпирали стену, кто плечом, кто спиной. Почти все разговаривали друг с другом, многоголосый гул стоял в небольшой, похожей на коридор комнате, и К. удалось занять очередь далеко не с первого своего вопрошания.

Что такое, почему столько народа, задал он вопрос пожилой даме, за которой занял очередь – вполне пристойной наружности, однако со вспухшей, съехавшей набок верхней губой и в разорванной на плече блузке, разошедшиеся концы которой были вульгарно скреплены английской булавкой, – словно она прибежала сюда прямо после похабной кухонной битвы с привыкшим распускать руки благоверным.

– А вы что, не оттуда? – ответно спросила дама. Ей было неловко за свой вид, и, разговаривая с К., она старалась одной рукой прикрыть разверзшуюся прореху на блузке, другой – висевшую брылой вздувшуюся губу, не получалось прикрыть ни то ни другое, но так ей было легче переносить свой позор.

– Откуда «оттуда»? – не понял К.

– Не с площади разве? – снова спросила дама.

– Нет, не с площади, – сказал он. – А что такое?

– И ничего не знаете? – Дама изумилась. Осуждение прозвучало в ее изумлении. – Вы так выглядите – я была уверена, вы с площади.

Просвещать, однако, К. ей уже не пришлось – этим, перебивая друг друга, занялись сразу несколько человек, слышавших их разговор, и пару минут спустя К. имел полное представление, почему в столь позднюю пору в травмпункте такая пропасть народа и почему дама, за которой он занял очередь, решила, что он «с площади».

Она имела в виду ту самую круглую площадь перед зданием мэрии, где два дня назад проходила репетиция торжеств, посвященных Дню стерильного детства, а они с привередой, сидя в кондитерско-кофейном заведении Косихина, наблюдали за ней. И сегодня, оказывается, снова была репетиция – последняя, генеральная, а у службы стерильности была репетиция своя. Точнее, у оперативников службы стерильности. Школьники отрабатывали ход празднества, оперативники – свои действия на случай, если бы на площади произошли беспорядки.

«Я просто стоял, глядел, – делился происшедшим с ним сверстник К., простецкого вида, с взлохмаченной головой, лоб у него, уходя под волосы, украшала изрядных размеров шишка, левая рука висела на самодельной перевязи из цветной тряпки. – Вдруг – бац по локтю, потом уже понял – дубинкой, боль такая – я заорал, так мне еще раз, еще, и вон, – показал он на лоб – кулаком еще, у меня натурально темно в глазах стало, я испугался – ослеп…»

«Я вообще мимо шла, – накладывалась на его излияния своими девушка студенческого вида, К. казалось даже, что лицо ее знакомо ему по университетским коридорам. – Мимо шла, по тротуару. Вдруг у меня рюкзак с плеча… я думала – грабитель, ухватилась за лямки, закричала… мне руки за спину, к стене меня, ноги в стороны, и по ребрам, а кулак у него…»

«А меня совсем на площади не было. На улочке там неподалеку, жену ждал, уже увидел, пошел навстречу, – вплетал в их рассказы свой голос толстый пожилой мужчина в сетчатой пенсионерской тенниске, на которой в нескольких местах откровенно отпечатались рубчатые подошвы крепких ботинок. – И мне тоже вдруг, прямо на ходу, руку за спину, подсекли, я со всего размаху… я сознание потерял, у меня сотрясение мозга!» Пушок редких седых волос на макушке был у него в кровяной коросте, в красно-коричневую коросту превратилась кровяная струйка, что текла по виску и дальше на шею.

К. – почему дама со вспухшей губой сочла его причастным к событиям на площади – также был в боевой раскраске: нос, лоб, подбородок – разве что раны у него были посвежее. Одетые в полицейскую форму служители стерильности поступили с ним точно в соответствии с полученным указанием пантагрюэльши – «мордой об асфальт!»: К. летел с крыльца мнимого полицейского участка вниз головой, и, когда приземлился, по инерции его еще протащило по асфальту – кожу на лице содрало, как теркой.

– Но выглядите вы действительно, словно с площади, – сказала К. девушка студенческого вида. – Словно вас по земле волочили.

– Почти, – сказал К. Внутри все кипело, котел брякал крышкой, перегретый обжигающий пар рвался наружу. – Но те же сукины дети, что на вас тренировались.

Поразительное произошло с его собеседниками. Только что соединенные общим чувством, они вмиг распались – каждый стал сам по себе – и скорее, скорее, стремительно мелькая локтями, пятками, понеслись прочь, прочь от этого соединявшего их чувства. Глаза у них забегали, все словно ссутулились, и девушка студенческого вида тоже.

– Да что же уж, почему же уж … кины дети, – сглотнув начальный слог, пробормотал пенсионер. – Обязанности их… обязанность… им велели…

– А как же… им тренироваться же надо… как-то же надо. Подвернулись уж под руку… не повезло, – сбивчиво выдал свое оправдание службе стерильности сверстник К. с шишкой на лбу и рукой на перевязи.

– Да уж вы! Вы, знаете… Они нас защищают! – вся залившись бледностью, почти что выкрикнула девушка студенческого вида.

И словно пустота возникла вокруг К. Все так же в приемной не было места, заняты все сиденья, подпирали стены и сидели на корточках, а около него, куда бы ни двинулся, тотчас происходило словно бы некое завихрение: все начинали перемещаться, отступать – и вот вокруг странным образом образовывалось разрежение пространства. Его избегали, от него прядали, как от больного СПИДом. Хотя всем им досталось полной мерой, и так поздно и так разом оказались здесь, потому что провели в передвижных автокамерах несколько часов – как если бы их задержали за реальную попытку помешать нормальному ходу празднества. Правда, идти сюда в травмпункт своими ногами им не пришлось, теми же автокамерами их сюда и доставили, и, как понял К. из промелькивавших в воздухе подобно стремительным птицам коротких реплик, они были до чрезвычайности благодарны за это.

Друг-цирюльник возник в приемной, когда в ней кроме К. оставалась лишь та дама с губой, что перед ним. Следом за другом-цирюльником в приемную втолкнулась привереда. Она именно втолкнулась – у него на плечах, будто подпихивая сзади. Привереде К. не звонил, это была личная инициатива друга-цирюльника.

– Одна-ако!.. – увидел К. друг-цирюльник. И остальные слова, что теснились в нем, выдало его выразительное лицо, застряли у него в гортани, не найдя выхода.

Привереда же, напротив, улицезрев К., словно погасла в своем порыве. Она будто споткнулась, замедлила шаг, высокомерное, уничижительное выражение возникло на ее лице, и она сделалась необыкновенно спокойна.

– Ты похож на вокзального бомжа, – сказала она, приближаясь к поднявшемуся навстречу им К. – Точь-в-точь. Неописуемая красота.

К. было неловко смотреть ей в глаза. Колени его еще чувствовали елозящие по ним ягодицы пантагрюэльши, ладонь – груз ее пудовой груди.

– Ну так если, и что? – ответил он словами из анекдота, неизвестно какого, ничего в памяти от него, только эти слова, – легко скрыть ими и свою растерянность, и стыд.

Замолкший друг-цирюльник остановился, не дойдя до К. нескольких шагов. Видно было, он не знал, как вести себя с К., что говорить, что делать. Не потому ли и позвал с собой привереду?

Не дошла до К., остановившись лишь на какие-то полшага впереди друга-цирюльника, и привереда. Ей требовалось расстояние, чтобы ее дальнозоркие глаза видели К. резко и четко. Она вгляделась в кровавые лепешки на лице К. и хмыкнула.

– Достукался? – изошло из нее. – Не желаешь того, что должно, да?

– Что такое мне должно? – спросил К., подозревая, о чем она.

– Должно – что должно. Лучше меня знаешь. Покаяться.

Подозрение К. было верно. Нечего было и сомневаться. Вызвав привереду сюда с собой, друг-цирюльник не мог оставить ее в неведении касательно того, что случилось на набережной и что тому предшествовало в университете.

– Я просил приехать тебя, – обращаясь к другу-цирюльнику за спиной привереды, сказал К.

Привереда не позволила ответить другу-цирюльнику.

– Да? А меня побоку, сиди где-то, да? Я тебе иззвонилась! Ни слуху ни духу, дома о тебе тоже ничего не знают! А от меня требуют, чтоб я тебя убедила!

– Кто от тебя требует? Что требует? – К. перестал понимать ее. – Это о тебе, что ли? – снова обращаясь к другу-цирюльнику за спиной привереды, спросил он.

Но и опять ему не удалось получить от него ответа.

– Причем здесь он? – опередила друга-цирюльника привереда. – Мне с работы позвонили! Этот, из-за железной двери. Видишь как? Шила в мешке не утаишь!

С какой страстью она отчитывала его, каким гневом была переполнена – блистала им, сверкала, сияла! Умела она гневаться, так вся и вкладывалась в гнев, он любил ее в гневе: дымчатые серые глаза горели, щеки полыхали. Только К. снова не понимал привереду. Выходило, что не друг-цирюльник рассказал ей о случившемся, выходило – из того особнячка под постриженным зеленым пологом, который он посетил вчера, исходила инициатива.

– И что, – спросил он привереду, – тебе позвонили – и ты позвонила ему? – Он кивнул на друга-цирюльника.

Спросил он ее, но ответил на этот раз друг-цирюльник, и привереда предоставила ему такую возможность:

– Да, позвонила мне. Сказала о звонке. И я рассказал ей о нашем инциденте на набережной.

Нет, не было у него никакой вины перед К., как то подумал К., увидев их вдвоем, – не прятался за ее спину, не заслонялся ею. Чего не было, того не было. Вытребовала у него слово сообщить ей, как только ему что-то станет известно о К., как-то так. Друг-цирюльник и сообщил. А уж после отделаться от нее было невозможно. Кто бы и смог отделаться?

Дама с губой, сидевшая на стуле около двери в кабинет, слушала их, вся превратившись в ухо. Едва ли ей было что-то понятно из фраз, которыми они обменивались, но запах чего-то жареного она улавливала, он был явствен, этот запах, и ноздри ее трепетали. Тем более что от К. после его «сукиных детей» для нее и без того потягивало запашком нестерильности.

Друг-цирюльник, похоже, это почувствовал.

– Эстас пор боно, – произнес он на эсперанто.

Друг-цирюльник часто произносил эти слова, и К. знал, что они означают. «Что ни делается, все к лучшему», – вот что означали они.

– Будем считать, что так, – сказал он. – Чио оказас аль боно.

Дверь кабинета распахнулась, из кабинета вышел пенсионер с отчетливыми следами рубчатых подошв на своей сетчатой тенниске. Дама, подслушивавшая разговор К. с другом-цирюльником и привередой, не дав двери закрыться, стремительно нырнула внутрь.

Лицо у пенсионера свидетельствовало, что он в расстроенных чувствах.

– Говорят, нет у вас сотрясения мозга, не дадим справки! – остановившись перед К. с его компанией, возмущенно провещал он. – Я сознание терял, полминуты в отключке лежал, а они – нет сотрясения! Никакой справки. Мне теперь в поликлинику с чем идти?

Странно, почему он рассчитывал на некую особость; никаких справок никому ни о чем не давали. Делали рентген, перевязывали, накладывали гипс, вкалывали сыворотку от столбняка – помогали, но ничего не документировали. Никто не обращался за помощью, никому помощь не оказывалась – вот же он, журнал дежурства: ни одного посещения!

Привереда с другом-цирюльником смотрели на пенсионера с одним нетерпеливым желанием, чтобы он поскорее убрался отсюда.

– Не дают! – желая обрести поддержку своему чувству хотя бы у К. как собрата по очереди, обратился пенсионер теперь к одному ему.

– Так надо же им как-то и на ком-то тренироваться! – напомнил К. пенсионеру его собственные слова.

Пенсионер испуганно смолк, казалось, пригнулся, присел и так, как бы вполуприсядку (или это было неким обманом зрения?), быстро-быстро покатился к выходу.

Спустя десять минут К. сменил в кабинете даму с губой, а еще через десяток минут вновь был в приемной. В кабинет он вошел, светя ободранным лицом, как догорающий костер тлеющими углями, вышел – блистая наложенными на промытые перекисью водорода раны дырчатыми бело-кремовыми хирургическими пластырями.

– Фантомас, – прокомментировал друг-цирюльник его явление с залепленным пластырем лицом.

Весь вид привереды явствовал, что какое-то решение зреет в ней.

– Я еду с тобой, – объявила привереда. – Я не могу оставить тебя. И вообще…

– Что вообще? – спросил К.

Странным выглядело ее заявление. Конечно, он собирался ехать сейчас домой. Но перед этим естественно было завезти ее и продолжить путь вдвоем с другом-цирюльником. Зачем ей было ехать с ним и лишь потом к себе?

– И вообще, пора мне знакомиться с твоими родителями, – сказала привереда.

Вот что за намерение у нее было, вот что она для себя решала! К. давно уже хотел этого – представить ее родителям, много раз заводил с нею разговор об этом, но всякий раз она отказывалась. Подожди, не спеши, я еще не готова, отвечала она. Знакомиться, однако, сегодня, когда он заявится пред взоры родителей таким Фантомасом…

– Еще как пора, – сказал он. – Но давай не сегодня. Я в таком виде… мне предстоит объяснять им…

– Вот я своим появлением и избавлю тебя от удовольствия объяснений. Во всяком случае, сильно уменьшу это удовольствие, – тоном, не желающим знать никаких возражений, ответила привереда. – Ты хотел представить меня? В чем же дело!

– Не сегодня, – повторил К.

– Именно сегодня, – отмела его возражения привереда. – Тебе же лучше, чтобы сегодня.

– Скажи ей, – повернулся К. к другу-цирюльнику, – скажи ей, что невозможно сегодня. Ведь очевидно же, что невозможно!

– Это ты Фантомас, не я, – не позволив другу-цирюльнику раскрыть рта, но словно отвечая на его увещевания, быстро отозвалась привереда. – Если бы я была в таком виде – конечно, какое знакомство, но я во вполне приличном. Я в приличном виде? – теперь, в свою очередь, обратилась к другу-цирюльнику она.

– Разумеется, – друг-цирюльник поспешил с ответом.

Было видно, что его ошеломил напор привереды. Это К. была известна ее натура, а ему-то откуда.

– Все, вопрос решен, – просияла привереда. Взяла К. под руку и повлекла к выходу. – Втиснемся уж мы у тебя как-нибудь? – повернула она на ходу голову к другу-цирюльнику, приглашая его тем последовать за ними.

За пределами крыльца, освещенного бело-голубым конусом света от одинокой люминесцентной лампы на железной лебедино-змеиной вые, стояла лютая шершавая темнота – конец ойкумены, предел Вселенной, край мироздания был там, такое рождалось ощущение, казалось, шагни – и ухнешь в бездну. И лишь доносившийся оттуда глухой ропот листвы под тихо веющим ветерком давал понять, что там не бездна, а такая же твердь, как здесь.

Втиснуться втроем в двухместный кабриолет друга-цирюльника не составляло труда. Но сделать это следовало так, чтобы дорожная служба стерильности не заметила трех голов в машине, и, перепробовав несколько вариантов, устроились в конце концов так: К. обычным образом на сиденье рядом с другом-цирюльником, а привереда, сложившись усердным циркулем, на днище в ногах у К., спрятав себя под приборной доской. Хорошо, что я у тебя не дылда, со своей электризующей пространство вокруг себя игруньей резвостью, так обжигавшей К., сказала она, когда обустройство было закончено, дверцы захлопнуты и друг-цирюльник включил мотор. «Хочешь большую женщину?» – с ужасом и стыдом тотчас вспыхнуло в К. Хорошо, хорошо, хорошо, сжимая ей плечи, отозвался он.

Кабриолет тронулся.

– Ну, ми эсперас е фаворо де ль’сорто, – сказал друг-цирюльник.

– Что-что? – спросила снизу, задирая голову, привереда. – Как это по-нашенски?

– Надеюсь на благосклонность судьбы, – перевел друг-цирюльник.

Судьба оказалась к ним благосклонна. Скрывавшиеся в межфонарной тени, как в засаде, машины дорожной службы со стоявшими рядом с ними патрульными попались им дважды, но оба раза кабриолет друга-цирюльника, прекрасно известный каждому патрульному, тех не заинтересовал.

Друг-цирюльник подогнал машину к самому подъездному козырьку, хотя из-за других машин около подъезда, оставленных перебыть здесь в неподвижности ночь, сделать это было непросто. В том, как друг-цирюльник усиленно хотел подъехать как можно ближе к входной двери, словно что-то важное зависело от того, была как бы некая его вина перед К., желание искупить ее, и К., когда они с привередой уже выбрались из машины, наклонившись в глубь кабины, наполненной магией бледно светящихся зеленых огоньков на приборной доске, спросил друга-цирюльника:

– А тебя долго продержали там в участке?

– Да нет, – сказал друг-цирюльник. – Завели в какую-то комнату, порасспрашивали – кто я, что я, – потом снова на первый этаж, распахнули дверь – иди гуляй.

– Это не комната с диванами, креслами, пальмами? – вырвалось у К.

– Какие пальмы! – Изумление прозвучало в голосе друга-цирюльника. – Столы да стулья – глаз стонет!

Нечто вроде облегчения испытал К.: та светлостенная диванно-пальмовая комната представлялась сознанию чем-то вроде пыточной камеры, и лишний груз на совести, – если бы другу-цирюльнику также пришлось пройти через нее.

– Это не настоящий участок, ты понял? – открыл он свою догадку другу-цирюльнику.

– Вот так? – Друг-цирюльник уже не удивлялся. – Нет, не понял. Откуда мне было. Привели, побеседовали, вывели. Всё.

– Не настоящий, не настоящий, – просветительски повторил К. – Бутафория. Та шантрапа, как ты выразился, с айфоном, что на нас налетел, тоже там не задержался. Сам видел, как уходил. С дежурными за руку прощался.

– Вот как! – Друг-цирюльник оживился. Он уже не удивлялся, но про скейтбордиста – это не могло не задеть за живое. – Что же, подсадная утка?

– Подсадная утка, – подтвердил К. И почувствовал себя наконец способным задать вопрос о том, из-за чего и всунулся обратно к другу-цирюльнику в его шаманящее зелеными огоньками темное логово: – Когда с тобой беседовали, что обо мне спрашивали?

– Да ничего, представь себе, – не замедлил с ответом друг-цирюльник.

– Не может быть. – К. не мог поверить.

– Представь себе!

– И совсем обо мне не говорили?

– Да нет же, нет, – увещевающее отозвался друг-цирюльник.

Ничего другого, как поверить ему, К. не оставалось. Собственно, с какой стати он мог не верить другу-цирюльнику? Кому было верить, если не ему. Но до чего странно: привереде – звонок домой, а с другом-цирюльником о нем – ни слова.

– Как странно! – вырвалось у него вслух.

Друг-цирюльник понял его.

– Все как должно, – сказал он. Не без самодовольства у него это прозвучало. – Полицейский участок, ты говоришь, – их служба. Они и выяснили все, кто я. А у меня, знаешь, сколько из их службы голову в порядок приводят? И с самого топа. Так что я им… меня они дергать не станут, я защищен.

– Мне холодно! – позвала К. привереда, неслышно простоявшая у него за спиной весь их разговор с другом-цирюльником.

– Пока! Спасибо тебе, – поспешно поблагодарил К. друга-цирюльника.

– Не за что, что ты, – ответно поспешил друг-цирюльник. И не удержался, добавил: – Джис ля!

Что значило, знал К., все то же «пока» на эсперанто.

Он захлопнул дверцу, помахал рукой. Но едва ли уже друг-цирюльник смотрел на него. Кабриолет плеснул в темноту светом фар, встряхнул воздух мотором, приглушил его звук, дал задний ход и покатил, покатил в темноту, утаскивая с собой сноп света, вильнул в сторону, переметнув в сторону и свет, замер на мгновение и, двигая перед собой освещенное пространство, уже невидимый в ночном мраке, поплыл к выезду со двора.

Не так, не так, представлял К., произойдет их знакомство. Как в точности – этого он не знал, но что не так – это уж безусловно. Родители уже спали и вынуждены были подняться. И конечно же, большие глаза у матери – полные ужаса. Ахи и охи, сетования, упреки, вопросы: что у тебя с лицом, как, почему, где? Отец смущался и суетился, обращался к привереде уменьшительно-ласкательным образом и все время без нужды прогребал по своим послушным седым волосам пятерней, как бы приводя прическу в порядок – жест, которого прежде за ним не водилось. Мать то начинала говорить как заведенная, то впадала в ступор и замолкала, не в состоянии ответить на самый простой вопрос. К. смотрел на них – и старался не смотреть. Неловко ему было за родителей, больно за них. Ах, не такими хотел бы он видеть их перед привередой. Без этой бы жалкости, потерянности, пришибленности. И еще как одеты, поднявшись с постели, до чего нелепо: парадная салатовая кофта у матери поверх выглядывающей в распахнутый проем на груди ночной рубашки в синих цветочках, спортивные черные штаны с белыми лампасами у отца и заношенная темно-зеленая куртка, натянутая в спешке прямо на майку …

Но привереда их очаровала – К. это видел. Вот кто не смущался – это она. И не лезла за словом в карман, и попусту не трещала. И не бросалась бессмысленно услужить, но и не сидела колодой, когда могла чем-то помочь. Она была проста и естественна, непринужденна и тактична, не демонстрировала ума, но получалось, что каждым словом, взглядом, жестом – всем своим поведением – как бы выказывала его. К. любовался ею и, любуясь, внутренне гордился. Что за чудо она была, что за прелесть!

Угощали родители, конечно же, своими сырниками. «Это ведь косихинские?» – осознала в какой-то миг знакомый вкус привереда. «Косихинские, косихинские», – переглянувшись, ответили родители. Больно им было называть их косихинскими. «Ой, а я их столько съела, – невольно отложила вилку привереда. – Это же так… они такие дорогие!» И мать с отцом, и К. – все засмеялись. Уморительно было это смущение привереды. «Что? – спросила привереда, оглядывая их. – Я что-то не то сказала?» – «Все то. Ешьте, ешьте! – поспешили отец с матерью успокоить очаровавшую их подругу К. – Это мы их делаем, вы не знали?»

Нет, она не знала, К. ей не говорил. Не приходилось к слову? Приходилось, но он всякий раз избегал ответа, чем занимаются родители. Стыдился? Не стыдился, нет. Того, чем занимаются. А вот того, что вынуждены на Косихина, что сырники называются его именем… Но что же, признаваться в том сейчас? К. вывернулся, ушел от объяснений.

– И все-таки, – собирая по своему обыкновению, как всегда, когда хотел разрешить мучающее его затруднение, обильными морщинами лоб, проговорил отец, – почему все-таки вы сегодня, сейчас, среди ночи решили знакомиться? Ведь не просто же так.

Он мог бы задать свой вопрос не столь прямо, а исподволь, половчее, но он был бесхитростным человеком, и ему были свойственны только прямые ходы.

С исполненной, как подумалось К., скрытого коварства улыбкой, привереда указала на него:

– Вот пусть он скажет.

Но какое объяснение мог дать К.? Сказать, что такова ее прихоть?

– Почему сейчас? – обратился он к привереде, передавая право ответа ей. Она так решила – и не поперечь ей! – пусть отдувается.

– Ты в самом деле хочешь, чтобы я ответила?

– Да-да, – сказал он. – Хочу. В самом деле.

– Хорошо, – согласилась она с видом тихой покорности. И с этой тихой покорностью, переведя взгляд с К. на родителей, вопросила: – Вы знаете, что к нему претензии у службы стерильности? Паршивые дела, а он с ними вроде того что бодается.

– Зачем ты! – вскричал К., понимая – лишь сейчас! – что ради этого сообщения и затеяно ею посещение его дома. – Что ты несешь!

Но все, поздно, дело было сделано. Мать с отцом обмерли: отец вскинул руку прогрести по волосам – и уперся пальцами в голову, словно обдумывал некую злую, дикую мысль, мать встала с табуретки, постояла-постояла монументом и снова опустилась на нее.

– Почему ты ничего нам не говорил? – Отнял наконец руку от головы отец, – рука его упала на стол глухим поленом, брошенным с размаху на железный лист под поддувалом печи. – Мы тебе чужие? Никто?

– И мы ничего не знаем, мы ничего не знаем, как же так! – ожила вслед отцу и мать. Руки ее нещадно затеребили отвороты парадной кофты, сводя их на груди, запахивая и вновь раскрывая.

– И вот ночью когда звонили, это оттуда были, не студенты твои? – спросил отец.

– Оттуда, оттуда, – опережая К., засвидетельствовала привереда.

Хотя ничего о том звонке родителям К. ей не говорил. Другу-цирюльнику – да, а ей нет. Знала от друга-цирюльника? Может быть, так, может быть, сыграла в знание. Ей хотелось, чтобы его родители были извещены, а прочее ее не заботило. Зачем ей это было нужно: поставить их в известность? Чтобы обрести, осенило К., союзников! Чтобы они навалились на него вместе с ней! Она была, оказывается, хитрюга, его привереда.

– Да, я у них под каким-то подозрением, – сказал К. Он взглянул на мать – мать сидела, зажав теперь отвороты кофты в кулаках и перекрестив кулаки под подбородком, взглянул на отца – у отца руки лежали на столе врастопырку, будто чужие телу, два полена теперь вместо одного, наморщенный обычно лоб выгладился, как на барабане, взодрав кромку волос куда-то на темя. Привереду К. обошел взглядом. – Не знаю, что это значит – под подозрением. И выяснить невозможно. Я к ним туда ходил… вон, – кивнул он на привереду, по-прежнему не глядя на нее, – уговорила меня… И еще один уговаривал, – не стал он называть имя друга-цирюльника. – И что? Говорят: вы не готовы – и поди прочь. А теперь говорят: покайся. Хорошо, я покаюсь. Представим. Хотя не понимаю в чем. И что дальше? Опять что-то не так будет? Вполне вероятно. А я, значит, должен при этом бить поклоны и ботинки им вместо обувной щетки языком вылизывать?

Привереда перебила его с горячностью:

– Понятно же: просто покаяться! Ни в чем, ни почему. Покаяться, все, ничего больше! Какие ботинки? Какие щетки? Какой язык? Вашего ректора почему арестовали? Потому что не покаялся. Просто не покаялся. Именно за это.

– Ты знаешь про ректора? – Не то чтобы К. удивился, но почему-то это было ему неприятно. А вот почему, понял он в следующий миг: ему не хотелось, чтобы родители знали о ректоре. Ничем, кроме как испугом за сына, не могло исполнить их это знание.

– Почему мне не знать? – Вот кто удивился, так привереда. – Я где работаю? У нас такие вещи через пять минут известны становятся.

Теперь К., напротив, старался не смотреть на мать с отцом.

– А тебе известно, в чем таком конкретном наш ректор не покаялся? – спросил он привереду. Впрочем, и на нее не глядя, а лишь дотронувшись до нее взглядом. – Может быть, он в чем-то конкретном не покаялся? Может быть, ему было в чем каяться? Как можно каяться ни в чем? Мне это не понятно.

– А и понимать не надо. Зачем понимать, – неожиданно подал голос отец. К. почувствовал, что отец смотрит на него, невозможно было не отозваться – и ответил ему взглядом. Руки у отца лежали перед ним, сложенные одна на другую, и пальцами одной из них, сжав те щепотью, он постукивал по столу – это были теперь живые, нормальные человеческие руки. – Неважно: понимаешь не понимаешь, есть за что, нет за что, – продолжил отец, дождавшись взгляда К. – Понятно же – главное, лбом о пол, да покрепче.

– Я о чем и говорю! – радуясь поддержке, подхватила привереда. – Нужно попробовать! В любом случае. Лучше попробовать, чем… Вон, – указала она на лицо К., – предупреждение, чего ждать. Его сегодня полдня продержали в полицейском участке! Который на самом деле не полицейский. Тебе же это предупреждение было! – обратилась она уже к К.

Сейчас за привередой в ее след, овеяло тоской К., ступят отец с матерью…

И тут отец, его давно не почитаемый, не ценимый им отец, которым он, как и матерью, тяготился, вдруг проговорил – то, чего К. не ожидал, о чем не мог и подумать: так это не вязалось со всем нынешним обликом отца, всей жизнью, какой они сейчас жили с матерью:

– Не надо, сын, лбом об пол. Он вон у тебя и так… достаточно. Пока силы есть – не бей. Если уж только… сломанное не сращивается. Держись, сын. Держись, сколько сможешь. А не сможешь… и тогда все равно старайся.

Негромко, слабым, обрывающимся голосом говорил он это, смотрел на К. – но будто и не ему говорил, а самому себе: рассуждал, размышлял, вслушивался в собственную речь.

– Ой, не знаю! – воскликнула мать. Она отпустила отвороты кофты, вскочила на ноги, пристукнув костяшками пальцев о стол, и тут же снова села. – Это ведь… это… не знаю!

– А я это знаю точно, – сказал отец. – Я знаю. Я знаю.

Привереда сидела – вся наэлектризованное изумление. Изумление было в ее глазах, в очерке губ, в том, как потянула вдруг себя вверх, – и казалось, все тянула, тянула.

– Да? Да? Вот так? Так считаете? – произнесла она потом с этим изумлением, в которое звенящей сквозной нитью было вплетено потрясение.

Ни отец, ни мать – никто из них на этот раз ей не ответил. Общее молчание длилось, длилось, оно было подобно вакууму, выедавшему пространство вокруг себя и умерщвлявшему все живое. Следовало его прервать.

– Ну вот, со знакомством! – вогнав себя в такую клоунскую оживленность, воскликнул К. – Вас, – махнул он рукой в сторону родителей. – Тебя! – указал он на привереду. – Я счастлив.

Почувствовав вслед за тем, как слово было произнесено, что действительно счастлив, без лукавства. Именно тем, что привереда наконец в его доме, родители познакомлены с нею, а она с ними. Пусть все и произошло при таких обстоятельствах.