9. Покатился снежный ком с горки
Солнце оторвалось от горизонта и, восходя по залившемуся торжеством аквамарина небосклону, хлестало в окно ливнем фотонов. Каким ликованием был наполнен его ливень, какую веселую радость рождал он! К. лежал, проснувшись, не решаясь шевельнуться, – голова привереды лежала у него на груди под ключицей, и этот ее предподъемный сон, овевавший ему кожу легким ветерком ее выдоха, был частью владевшей им радости. А может быть, без него этой радости и вообще бы не было? Солнце било так в его окно каждое утро, но разве же он просыпался в таком ликовании? Безжалостным и бессердечным было оно без привереды, утреннее солнце, будившее его своим сиянием и жаром через плотно закрытые занавески, словно тех и не висело на окне.
Мобильный телефон, лежавший на полу около кровати, забружжал перевернутым на спину майским жуком, готовясь залиться сигнальным звонком будильника. К. метнул к нему вниз руку – не дать разразиться трелью, продлить чудесный сон привереды у себя на плече, нащупал телефон, прервал звонок в момент самого зарождения. Но, как ни осторожен был, движение руки отозвалось шевелением всего тела, – и привереда повела головой из стороны в сторону, отодвинулась от него, оперлась на руки и, припухло-сонно моргая, приподнялась над ним:
– Что, пора? Утро? Вставать? – Вспомнила ночь, вчерашний вечер за столом с родителями на кухне и, ахнув, снова упала ему головой на грудь. – Так мы у тебя?
– У меня, у меня, – с удовольствием, победно отозвался К.
– И мы тут при твоих родителях? – с ужасом прошептала она.
– Но они ничего не слышали, – поторопился успокоить ее К. – Дом старый, стены толстые.
– Нет, правда? – Она хотела поверить.
– Правда, правда, – заверил ее К. – Ужасно толстые. Тут еще мой дед-декан с бабушкой жили.
– А, еще дед с бабушкой. – Это обстоятельство, что дед с бабушкой, почему-то оказало на привереду особое успокаивающее воздействие. – А дедушка был деканом факультета, где теперь ты преподаешь?
– Где теперь я, где я, – подтвердил К.
И все утро потом тема деда-декана и бабушки то и дело возникала у них.
«Тебе кофе в постель или в чашке?» – поднимаясь, пошутил К. старой шуткой, которой, знал он, развлекались в молодости дед-декан с бабушкой. «Крепкий и горячий. Главное, побыстрее», – ответила привереда, несильно и глухо хлопая его ладонью по голой спине, – возможно, как отвечала бабушка дедушке в первые годы их юного брака. Ах, какие другие времена это были, в какой дали остались – вглядывайся туда, ничего не разобрать.
И после, когда привереда шумела душем, а К. заглянул к ней: «Спинку не потереть?» – она вместо ответа спросила из-за занавески: «А ты помнишь их?» – «Кого?» – не понял К. – «Ну деда с бабушкой», – сказала она, как будто они с К. только что о них говорили. – «Конечно, помню, – сказал К. – Мне четырнадцатый год шел, когда они погибли». – «Они погибли?! – ахнула за занавеской привереда. – Ты никогда не рассказывал». – «Да к слову не приходилось», – шутейное настроение, с которым К. заглянул к привереде, пропало. Привереда убавила напор воды, чтобы уменьшить шум душа: «А как это произошло?» – «Давай заканчивай, выходи, не сейчас», – прервал направившийся по неожиданному пути разговор К.
Но привереда не забыла о своем вопросе. Сидели за столом, К. счастливо делал ей бутерброды, подносил, подавал, подливал – кофе, кофе! – привереда попросила: «А есть еще, можно… сырников косихинских? – Осеклась, поняв, какую допустила бестактность, и поправилась смущенно: – Родительских. Родительских сырников». – «Да сколько угодно, – вскочил, полез в холодильник К. – Я думал, они тебе вчера надоели». – «Что ты! Как они могут надоесть, – воскликнула она. И вот, получив сырники себе на тарелку, воздев над ними нож с вилкой, отложила прибор и спросила: – Так что случилось с твоими дедом и бабушкой?»
Ох, не хотелось К. погружаться в семейную историю, даже и прикасаться, – забыть бы, и как не было. Невозможно, однако, было забыть и невозможно уклониться от ответа привереде. «Они сгорели. Домик у них был дачный. Вот в нем». – К. решил быть до предела кратким. «Боже!» – вырвалось у привереды. Печка, ночь, выпавший уголь – увидел К. у нее в глазах представившуюся ей картину. Лапидарность его рассказа вела к извращению реальности. «Их подожгли, – он решил уточнить картину, что нарисовалась ей. Но этот мазок, тут же почувствовал он, требовал новых: почему, кто? – Почему – можно лишь догадываться. Кто – осталось неизвестным». Ему показалось, рассказ на этом закончен. Привереда сидела перед ним вся угасшая, словно ее обычная электрическая жилка обесточилась. «А ваша версия? Семейная? Если не кто, то почему?» – не дождавшись от К. продолжения его рассказа, вопросила она между тем спустя некоторое время. Ох ты, она была верна себе, на полпути ее было не остановить. К. поколебался, говорить ли о том, о чем требовала привереда, и решился. «Тогда как раз все начиналось, – сказал он, – а дед был яростным противником стерильности». – «И заметной фигурой», – как завершила его фразу привереда. – Мне говорили».
Она все-таки обратилась к родительским сырникам. И, покончив с завтраком, попросила, если это не слишком большая наглость, взять несколько штук с собой – перекусить на работе. К., пока она в прихожей у зеркала наводила на лицо боевой раскрас ландскнехта бюрократической армии, стоял около входной двери и любовался ею. «Не смотри. Ты меня смущаешь!» – время от времени, отрываясь от зеркала и оборачиваясь к нему, восклицала привереда. «Да кто на тебя смотрит. Вот еще, нужно тоже», – отвечал К., невольно улыбаясь. – «Почему ты на меня не смотришь? Я тебе неинтересна, да?» – уже отвернувшись обратно к зеркалу и сосредоточиваясь взглядом на своем отражении, спрашивала привереда. «Да смотрю, смотрю», – не решался К. испытывать самолюбие привереды дальше. «То-то же, – говорила привереда, обмакивая кончики пальцев в одну коробочку, другую, быстро стуча себя ими по щекам, скулам, подбородку и принимаясь растирать нанесенную смесь такими же быстрыми круговыми движениями. – Не смотри – но смотри».
– Что же, теперь ты дорогу ко мне знаешь… – перед тем как открыть привереде дверь, проговорил и не закончил фразы К. Обнял ее, заглянул в ее смеющиеся дымчатые серые глаза, наполненные жаром полдневной летней поры. – Давай считать это смотринами. Понравились тебе мои родители?
– Понравилась ли я им? – ответно вопросила привереда. И попыталась высвободиться из его рук. – Давай посмотрим, как пройдет сегодняшний день. Что он принесет. Разве со вчерашнего дня что-нибудь изменилось? Вон твой дед…
– Не будем больше о деде. – К. остановил ее даже решительнее, чем хотел.
– Да? Ну не будем, – ответила привереда через паузу и с той же решительностью, с какою он запретил ей говорить о деде, отстранила К. от себя – ландскнехт сокрушительной железной армии в полной готовности к боевым действиям, – и он не посмел дальше удерживать ее. – Пора!
Она спускалась по лестнице, и К., выступив из двери одной ногой на лестничную клетку, смотрел ей вслед. На повороте между маршами она взглянула на него, взодрав подбородок, с улыбкой помахала рукой – но уже это была не та улыбка, что еще какие-то мгновения назад, на пороге квартиры, она была уже вся не его, не чужая, но не его – и так, не с его улыбкой и взметнутой вверх рукой, которая дольше всего оставалась видна, исчезла, остался только легкий постук ее каблучков, а потом исчез и он.
Закрывая дверь, К. хлопнул ею со всей силы, чтобы родители наверняка услышали: привереда покинула квартиру, и они свободны. Родители деликатно не выходили из своей комнаты, давая К. с привередой провести утро без них, хотя им тоже пора уже было завтракать и выходить в гараж.
Они объявились тотчас, как К. хлопнул дверью. Хотя на всякий случай отец только высунулся из комнаты.
– Проводил? – спросил он К. шепотом, как будто привереда еще не ушла и могла слышать его. Он был в майке и босиком.
– Проводил, – ответил К. во весь голос.
Незамедлительно дверь комнаты растворилась во всю ширь и, оттесняя отца, в коридор выступила мать в ночной рубашке.
– Без вопросов! – упреждая ее – а весь вид ее свидетельствовал, что она полна всяких слов, они рвутся из нее, как семена из перезревшего стручка, – вскинул руки К.
Мать, казалось, сглотнула набухшие у нее на языке слова. Было впечатление – готовый взорваться, вздувшийся стручок вдруг опал.
– Доброе утро, что ж, – бросила она, проходя мимо К. в туалет.
И день начался, как все другие дни, покатился по обычному руслу, будто не совершилось того, чего К. ждал столько времени, что представлял себе столько раз. Единственное отличие от других дней – он не сел с родителями за стол. Завтракать по второму разу – это было бы странно.
Всё, мы уходим, постучался к нему отец. К. поспешно оставил компьютер, за который сел после ликвидации следов ночного пребывания в ней привереды, и вышел в коридор. Закроешь дверь? – спросил отец. Мать с К. демонстративно не разговаривала. Да-да, закрою, с невольным подобострастием из-за мучившего чувства вины перед ними торопливо отозвался К.
Квартира, только дверь закрылась, сразу ударила ему в барабанные перепонки оглушающей пустотой. У этой пустоты был ковыльный аромат необозримой степи, йодистый запах откидывающейся в безбрежность морской дали: в сказочном детстве, помнил К., еще и дед с бабушкой были живы и дед вовсю деканствовал, ездил на поезде с родителями на море и проезжали степью – оттуда были эти ароматы и запахи. Он прошелся по квартире, вбирая в себя раздувающимися ноздрями степной-морской вкус отдавшегося его воле пустого пространства, крутанул краны на кухне, вслушался в дробящийся звон ударившей в раковину воды, закрыл краны и отправился обратно к компьютеру.
Ему сегодня не нужно было в университет (слава богу, таким-то Фантомасом! а завтра, глядишь, можно уже и снять пластырь), и он намеревался провести день, хорошенько посидев над одной работой, которую писал уже несколько месяцев. Работа не предполагалась для печати, он писал ее для себя, понимая, что судьба ее самое большее – дать прочесть другу-цирюльнику, сознание этого мешало продвижению работы вперед невероятно, он писал ее урывками, спорадически, случалось, неделями не мог вернуться к ней, но не мог ее и оставить; и когда не возвращался слишком долго, это его томило и угнетало.
К. просидел за компьютером минут сорок, когда ему почудился запах гари. Не веря себе, он принюхался – да, был запах. Странно. Откуда? К. поднялся и прошел к окну. Кто-то жег какой-то мусор на улице? Окно было распахнуто, и, если кто-то устроил неподалеку костер, следовало окно элементарно закрыть.
Нет, однако. С улицы тянуло уже накаляющимся, сухим, но чистым воздухом, и легкого запаха дымка не чувствовалось на улице.
К. прянул от окна, – и запах гари тотчас ударил в ноздри: комната все явственнее наполнялась им, и исходил он из глубины квартиры. В коридоре, когда выскочил в него, ему помнился рассеянный сизоватый туманец. К. было метнулся на кухню, но, обронив с ноги в вираже тапок, перенаправил себя в прихожую. Странный, пощелкивающий шум послышался ему в прихожей – словно бы на раскаленной сковороде пошкварчивало перегретое масло. Рука нащупала выключатель, он лихорадочно сыграл клавишей, грянул свет, и К. увидел: из-под двери, в щели с боков впихивался толчками, струился плоскими лентами дым.
Дверь открывалась наружу. К. приотворил ее – и в возникшую щель тотчас, дико и страшно, одновременно с усилившимся шкварчанием масла, плеснуло жирным горячим пламенем. Дверь снаружи горела – всем полотном, вместе с дверной коробкой.
К., оттолкнув от себя дверь, прянул назад. Дверь, следуя за движением его руки, со стуком захлопнулась. Несколько красно-сизых язычков нагло рванулись внутрь, но, прикушенные створкой, исчезли. Грудь К. разодрало кашлем. За те несколько секунд, что дверь была открыта, дыма в прихожую натекло в избытке.
Вызывать пожарных? Но пока они приедут, пока развернутся… К. бросился в ванную, перевернул вверх дном стоявшее в углу хозяйственное ведро, вывалив его тряпично-губчато-щеточное содержимое на пол, метнул ведро в ванну и открыл оба крана на полный вентиль. Вода звонко и бурно забила о жестяное дно, покрыла его и глухо забурлила в клокочущем водовороте, а он сдернул с крючка на стене полотенце, сунул под бившую в ведро струю, торопливо отжал, набросил на лицо поверх пластыря, схватил полотенце на затылке торопливым узлом.
Вода в ведре переливалась между тем уже через край. Закручивать краны казалось потерей времени. К. выдернул ведро из-под струи и, расплескивая воду, побежал к двери. Он по-прежнему был в одном тапке, что мешало движению, заставляя прихрамывать, но догадаться сбросить тапок и остаться в носках – этого ему не приходило в голову.
Первая порция выплеснутой воды оказалась слишком большой – целые полведра, но удачно попала, куда он целил, точно на дверной косяк, потекла по нему, шипя съедаемым огнем, и К. решился – толкнул дверь шире, выскочил в дымящийся проем на лестничную клетку.
Дверь горела по всему полотну. Она была железной, – с приходом стерильности народ повально стал устанавливать в квартирах железные двери, развелось сотни фирм, занимающихся этим делом, выгодное занятие! – поверх сплошного железного листа обтянута материалом, имитирующим кожу, под эту искусственную кожу подложен пухлый слой какого-то утеплителя, тоже, вероятней всего, имеющего синтетическую природу, и весь этот пластик плавился, дымил, шипел, стрелял – обильно полили дверь чем-то горючим.
К. выхлестнул из ведра оставшуюся воду под притолоку и бросился обратно в квартиру. На дне в ванной успел скопиться слой воды. К. с ходу скребанул по дну ведром, набирая в него воду, поставил ведро под струю и заткнул сливное отверстие пробкой. Сколько раз придется еще бегать туда-сюда? Зачерпывать воду из ванной, не дожидаясь, пока ведро наполнится из крана, – это должно было ускорить процесс тушения.
Но или слишком глубоко проник огонь в обшивку дверного полотна, или уж очень хорошо взялась деревянная коробка от прежней двери, в которую была врезана нынешняя железная, а может быть, все горела, не могла выгореть та жидкость, которой окатили дверь, перед тем как поджечь, – появляясь с новым ведром воды, К. заставал сбитый, казалось бы, огонь вновь гуляющим красными язычками то здесь, то там.
Он выливал четвертое или пятое ведро, когда дверь одной из соседских квартир за спиной открылась и оттуда раздался истошный крик:
– Пожар?!
К. оглянулся. Это был живший там со своей старухой старик-пенсионер, которого он помнил еще полным сил зрелым мужчиной, детей-внуков у них не было, некому помочь в безденежье, и они, как вышли на пенсию, начали быстро сохнуть, беззубеть – превращаясь в такую наглядную иллюстрацию нищей старости. Старик выглядывал из своей двери, прикрывая нос со ртом ладонью, его тощая фигура в растворе двери была перевита в нескольких местах для взгляда К. плавающими в воздухе лентами сизо-черного дыма.
– Воды! Скорее! – не отвечая на праздный вопрос, бросил старику К. Вдвоем дело пошло бы быстрее, и, глядишь, можно было бы обойтись без пожарных. Ему еще и не хотелось вызывать их. Пожарные – это значило потом объяснения, разбирательство, может быть, следствие. Какое тут следствие, когда все ясно. Не нужно ему было никакое следствие.
Сосед стремительно, не издав больше ни звука, скрылся за дверью – как если бы голос К. насмерть перепугал его. Дверь влупилась в косяк с громкостью пушечного выстрела, отозвавшегося по всей лестничной клетке. Рассчитывать на помощь водой, судя по всему, не приходилось.
Но когда К., вылетев на лестничную площадку с очередным ведром и опустошив его, собрался бежать за новой порцией воды, дверь соседской квартиры снова открылась, старик появился оттуда, с натугой неся на вытянутых руках перед собой большую кастрюлю. Лицо у него, точно как у К., было схвачено полотенцем. К. бросил загремевшее ведро на пол, подскочил к старику, перенял у него кастрюлю, плеснул из нее в одно место, другое, третье. Свершилось чудо: стрелявшие там-сям острые язычки огня, шаявшие угли, дымящиеся островки – все унялось, опало, исчезло. Будто именно этой стариковской кастрюли только и не хватало, и появись она раньше, огонь был бы потушен уже давно.
Старик взял у К. кастрюлю обратно и с глухой невнятностью вопросил через полотенце:
– Еще?
Должно быть, так же звучал и голос самого К.
– Вроде как все. – К. неверяще оглянулся на свою квартиру. Но нет, действительно было все. Только жирный, с гнусным ядовитым запахом дым стоял туманом на лестничной площадке, резал и заставлял слезиться глаза – чего К. до этого мгновения не замечал.
– Это ведь вас подожгли, – сказал старик, вглядываясь в руины двери за спиной К. – Кто? За что? Есть предположения?
К. вспомнил: старик когда-то работал следователем, и они были дружны с дедом.
– Кто ж его знает, – отозвался К.
– А! Ага. Так, – проговорил старик. – Неважно, да? Заявлять не будешь?
– Что смыслу, – сказал К.
Старик, прижимая кастрюлю к тощему животу, помолчал за скрывавшим лицо до глаз полотенцем.
– Кого поджигали-то? Тебя? Родителей? – спросил он потом.
– Дверь, – указал К. в сторону квартиры.
– А! Ага, – снова сказал старик. – Таишься. Ладно. Лоб вон заклеен… – Он собрался уходить, начал поворачиваться, но остановился. – Совета послушаешь?
– Да? – изъявил готовность К.
– Кому нужны твои отец с матерью. Тебе, думаю, было предупреждение. Догадываюсь даже, откуда… Так совет вот: беги без оглядки. Как можешь борзо. Чтоб только ветер в ушах.
– Куда бежать? – вырвалось невольно у К.
– Куда глаза глядят.
– Куда глаза глядят. И что? В лес под елку? А дальше?
К. окончательно вверил себя старику-соседу. Да что же, в конце концов, они дружили с дедом. Кажется, в детстве он даже сидел у старика на коленях…
Старик, такой уверенный и категоричный до этого, вдруг потерялся.
– А дальше? – повторил он эхом. – Дальше… А ничего дальше! – возвысил он голос, будто внезапно осерчал на К., повернулся и, отталкивая коленом болтающуюся теперь на одном пальце кастрюлю, бесповоротно направился к своей квартире.
Невообразимой роскошью было сейчас для К. рефлексировать, оценивая реакцию старика на его вопрос. Пол лестничной площадки вокруг был залит водой, под ногами хлюпало, та же картина открылась ему, когда заглянул в квартиру – настоящее озеро представляла собой прихожая.
Следующие четверть часа К., скинув наконец с ноги напрочь промокший тапок, собирал тряпкой воду с пола в ведро. Покончив с уборкой, К. вернулся к двери для исследования. С дверью все оказалось хуже, чем он предполагал. Оплавившиеся остатки обивки торчали на вылезшем наружу закопченном железном остове взгорбившимися смоляными плевками, деревянная коробка, в которую была врезана железная рама, повсюду обуглилась, местами же прогорела до черных ямин. Но самое главное обнаружилось, когда он попробовал закрыть дверь. Дверь не закрывалась. Должно быть, от перепада температуры, когда обливал водой, ее перекосило, и она не входила в раму, как ее ни насилуй. Да и не понасилуешь особо железную дверь.
К. набросил на дверь цепочку, чтобы квартира не стояла распахнутой, прошел к себе в комнату, сел за стол с топорщивщимся вскинутой выей ноутбуком. От толчка столешницы погасший экран ноутбука ожил, текст оставленной К. работы в спешном броске на запах дыма услужливо предстал его глазам. Не глядя на него, К. схлопнул окно с ним и открыл поисковик. Получалось, что нужно обращаться в фирму, занимающуюся установкой дверей, вызывать мастеров, – без мастеров было не обойтись. И делать это, если ликвидировать все следы разрушения до возвращения родителей, следовало немедленно.
В первой фирме, куда он позвонил, сказали, что смогут приехать только через неделю. Попытки уговорить их обещанием повышенной платы за срочность не возымели действия. Во второй ответили, что занимаются только установкой дверей, а ремонт – не их профиль. Согласием приехать и посмотреть, что с дверью, ответила только шестая или седьмая фирма. Ждите, в ответ на вопрос К., как скоро ждать приезда мастера, враждебно ответил голос по телефону, с которым общался К.
Ждать пришлось часа два. Приехавший мастер был могучим мужиком ростом под два метра – такой наглядный экземпляр специалиста по работе с железом. Не разговаривая с К., он с хмурым видом осмотрел сожженную дверь, поломал ее, выгибая в разные стороны (вернее, попытался выгнуть), громко побил с размаху о раму, словно в надежде, что двери надоест упорствовать и она войдет в нее, после чего наконец прервал свое молчание:
– Ничего, хозяин, не сделать. В металлолом. Как ее выправишь? Это тебе не дерево, не подтесать. Новую дверь нужно. Всю, – очертил он руками овал вокруг двери. – По-другому никак.
– Как не выправить? – К. не мог поверить. – Вы же с металлом работаете. У вас инструменты, приспособления…
– Где они, приспособления? – Мастеру, казалось, было трудно складывать слова в речь – с такой тяжестью выцеживались они у него с языка. – Там они, – махнул он рукой, имея, надо понимать, в виду мастерскую. – Все равно снимать, туда тащить. Так лучше уж новую ставить.
Ладно, хватит, я свое дело сделал, прервал он новую попытку К. убедить его заняться дверью прямо на месте. Оценка дана – подписывайте наряд, расплачивайтесь, и я пошел.
– Какое расплачивайтесь! Мне не оценка, мне дверь нужна! – воскликнул К.
– Заказывайте новую дверь, обмеряю сейчас, изготовим, приедем – установим, – хмуро выцедил мастер новую порцию слов.
К. сдался.
– Но мне нужно сегодня же и установить.
– Это только у мух так, – ответствовал мастер, отсылая, должно быть, К. к известной поговорке. Великодушием он обременен не был.
Позволить себе отступить К., однако, не мог. После недолгого препирательства выяснилось, что поставить дверь сегодня все-таки можно. Но за срочность фирма возьмет… фирма брала за срочность просто бессовестно, у К. не было таких денег. Это были три его месячные зарплаты в университете – столько она брала. У родителей эти деньги, наверно, могли найтись, но К. не хотел обращаться к ним. Достаточно им было ночных звонков и его вчерашнего появления в облике Фантомаса.
– Давайте обмеряйте, – дал он согласие.
Он знал, откуда возьмет деньги. У друга-цирюльника он возьмет их. А больше и не у кого. Отдавать долг придется потом целый год, но друг-цирюльник может позволить себе рассрочку и на более долгий срок.
– Туй ми венос аль ви, – ответил друг-цирюльник, когда К. после ухода мастера позвонил ему и обрисовал ситуацию.
– Что ты сказал? – К. не понял его. Из всех слов, произнесенных другом-цирюльником, он знал лишь «ми» – «я».
– Сейчас приеду к тебе, – перевел друг-цирюльник.
– Да сейчас не обязательно. – К. испытывал острое чувство неловкости, что приходится одалживаться у него. – Они часа через четыре обещали приехать.
– Ничего, а я сейчас, – подтвердил свое намерение друг-цирюльник.
Однако приехал он как раз через эти четыре часа, буквально перед появлением мастеров из фирмы. И была в выражении его подвижного углоскулого лица такая складка, что причина его задержки как несущественная тотчас была отвергнута К.
– Что-то случилось? – спросил К.
– Да дела. Извини, – отмахнулся друг-цирюльник. – Где твои мастера? Предлагаю, пока они здесь будут, свое присутствие. Ничего не имеешь против?
– Просто отлично! – К. обрадовался его предложению. Что говорить, не был он создан для ведения дел с такими двухметровыми специалистами по железным работам, друг же цирюльник до того ловко умел обращаться с ними – они становились покорнее кутят.
Двухметровый приехал в компании еще одного подобного себе, и сразу на пороге квартиры у К. загрохотало, застучало, завизжало: разрезалась пилой-болгаркой, выламывалась из стены старая рама, выворачивались остатки деревянной рамы, сыпалась штукатурка, летела кирпичная пыль, гремели на лестничной площадке о бетонный пол куски распиленных железных конструкций. К запаху ядовитого дыма, так и не вытянутому сквозняками, примешались запахи цементной пыли, резаного железа, древесной крошки.
Через полтора часа все было закончено. Новая дверь стояла в проеме, как была здесь от века, чисто и ясно, с сухим клинкающим звуком входя в раму, щеколды замков безропотно въезжали в предназначенные для них отверстия, намертво соединяя дверь со стеной, и только торчащие кое-где по углам желтые ошметья монтажной пены да слишком белые заливы прикрывающей щели акриловой шпаклевки свидетельствовали об обретении квартирой неожиданной обновы.
– Порядок наведите, – коротко бросил друг-цирюльник железодельным мастерам, когда они было решительно заявили, что все закончено, пора приступить к расчету, и железодельные мастера, лишь недовольно переглянувшись, безропотно принялись таскать на улицу обломки бывшей дверной конструкции, и в машине внизу у них обнаружились похожие на рогожные, большие пластиковые мешки, куда был безропотно упакован весь остальной, мелкий мусор. После чего попросили ведро с водой, веник, совок и, как следует окропив водой бетонный пол лестничной площадки возле порога, еще и начисто промели его.
– А я бы все сам убирал, – признался К. другу-цирюльнику, когда мастера, приняв в обмен на выданную ими квитанцию положенные деньги и грохоча вниз по ступеням полотном старой двери, отбыли восвояси.
– Да видишь, – посмеиваясь, ответил друг-цирюльник, – потребовать, чтобы не веником, а, как положено, тряпкой, – это я не осилил. – Так что и самим тоже придется.
Отец с матерью появились невдолге, как К. с другом-цирюльником, завершив уборку, сели за стол на кухне отметить новую дверь перекусом. Перекус, естественно, был сырники. Чай и сырники со сметаной. Косихинские сырнички, ах, в предвкушении гастрономического наслаждения, обосновываясь за столом, потер руки друг-цирюльник. Поем вволю, набью брюхо – ми манджос мулте, пленигос ла вентру. К. болезненно укололо, что друг-цирюльник называет родительские сырники косихинскими, но что делать – это было в своем роде их имя собственное. Ох, объемся, ох, объемся, изнеможенно-порицающе приговаривал друг-цирюльник, уплетая один сырник за другим.
Отцу с матерью было еще рано, обычно они возвращались домой позднее, и, взвившись на звонок, К., когда увидел на пороге родителей, не смог не выразить своего удивления. Но странно: родители вошли в квартиру – будто не заметив новой двери. Не заметить которой никак не могли: они же потому и вынуждены были позвонить, что их ключи не смогли отомкнуть ее.
– Чем это так на лестничной клетке пахнет? – только спросил отец. – Неприятный какой запах.
– Да и в квартире тоже, – пошевелив ноздрями, как уличила К. мать.
Ничего другого не оставалось К., как с ходу приняться рассказывать родителям, что произошло вскоре после того, как они ушли. Рассказывая, он сдабривал свою новеллу иронией, насмешничал над собой, и уж тем более не заикнулся о том, что думает о причине поджога, даже и высказал предположение, что это, видимо, увеселения подростков. Он опасался, что родители не в меру распереживаются, боялся материнских охов, отцовского понурого молчания – заранее тяготился их реакцией.
Однако отец с матерью снова повели себя так, будто поджог двери был обыденным делом, видели они перевидели этих подожженных дверей на своем веку несметно. Отец непонятно пробормотал что-то про совпадение – что за совпадение? с чем? – мать сокрушенно закачала головой, заприговаривала: «Ну да, ну да!..» – и это все, ничего больше.
Недоумение К. разъяснилось спустя минуту, когда родители прошли на кухню и, поздоровавшись с другом-цирюльником, одинаково тяжело опустились на табуреты. Оказывается, им запретили печь сырники в гараже. Уже когда косихинские посланцы приняли сегодняшнюю выпечку, перекидали загруженные поддоны в машину и отбыли восвояси, осталось только убраться, вымыть кастрюли-сковороды, громом с небес в гараж заявилась комиссия из службы стерильности, осмотрели гараж и закономерно признали условия изготовления сырников противоречащими нормам стерильной санитарии. Тут же, на куске фанеры, на котором мать с отцом, стуча ножами, обваливали сырники в муке, была изготовлена бумага с предписанием о запрете использовать гараж для выпечки сырников, и, чтобы наверняка, чтобы родители не подумали проигнорировать предписание, гараж был опечатан. Вымыть даже нам ничего не дали, так там все засохшее и осталось, убито сказала мать. Вот, вытащив из кармана сложенный вчетверо, смявшийся уже на углах лист, положил тот отец на стол. К. взял лист и развернул. Это был бланк службы стерильности с цветным, красно-синим грифом едва не в треть страницы, текст набран типографским способом с пропусками в нескольких местах, и в эти пропуски вписаны имена отца с матерью, данные их удостоверений личности, адрес проживания – стандартная бумага, получив конкретных виновных, обрела индивидуальный характер. Друг-цирюльник следом за К. тоже взял бланк, тоже посмотрел и молча положил обратно на стол.
– Косихину позвонили? – спросил К. родителей.
– А как же! – отозвался отец – словно зайдясь в почтении. – Тотчас, как эти уехали.
– Зачем ему с нами говорить, – подала голос мать.
– Пристебай его какой-то с нами от его имени упражнялся, – расшифровал ее слова отец. – А как же вы думали! А как по-другому могло быть! И так вас Косихин прикрывал, сколько мог! Сколько веревочке ни виться!..
– Но вас же никто ему не заменит. Никто не сможет делать такие, как вы. – К. был оглушен, жалость к родителям стеснила дыхание. Какой удар для них! Какое потрясение!
Отец потянулся через стол к листку предписания, подтащил к себе, свернул четвертушкой, но не поднял со стола, а прижал ладонью и пару раз пристукнул ею.
– Этот пристебай, знаешь ли, сообщил условие, при котором нам гараж распечатают…
– Да? Условие? – Радостной надеждой овеяло К. – Какое же?
Но отец уже передумал говорить.
– А не имеет значения. Все равно. – Он отнял ладонь от листка, взял его и принялся засовывать обратно в карман пиджака. – С дверью что? – посмотрел он по очереди на К. с другом-цирюльником. – Почему поменяли?
К. не успел ответить ему.
– Нет, ты скажи, что за условие. – Мать смотрела на отца с возмущением и гневом. – Пусть он знает.
– Да, пожалуйста, – попросил К. – Я должен знать.
Отец кривился, как отпробовал голого лимона, морщины у него на лбу скучились баянными мехами.
– Ну ты… видишь… ты… – Он не просто не хотел говорить, язык отказывал ему. – Ты, видишь ли… ты чтобы… вот о чем у нас вчера вечером разговор шел.
– О чем вчера за столом говорили? Чтобы ты что? – снова решила вмешаться мать.
К. догадался. Он должен был покаяться, и тогда Косихину будет дано негласное разрешение производить сырники в условиях антисанитарии и дальше.
– Покатился снежный ком с горки, – произнес друг-цирюльник, все время до этого промолчавший.
Однако К. не было дано ответить ни родителям, ни ему. В прихожей раздался звонок. К. подбросило с места, будто прозвучавший звонок ударил его током. Он инстинктивно глянул на друга-цирюльника, тот тотчас тоже вскочил на ноги, и они оба, цугом, вдарили с кухни к входной двери.
– Что это вы… как на боевой зов, – донеслось им вслед материнское.
К. распахнул непривычную, обдающую терпким запахом свежей обивки, перешибающим остаточный запах гари, новопоставленную дверь, – за ней на лестничной площадке стоял давешний сосед-старик из квартиры наискосок, помогавший ему тушить огонь. В руках перед собой он держал похожий на средних размеров мяч серый круглый ком из мятой оберточной бумаги.
– На-ка, – без лишних слов протянул сосед бумажный ком К. – Заходили сейчас, просили тебе передать. Именно тебе. И лично.
– Кто? – вскричал и зачем-то зашарил глазами по лестничной клетке К., словно этот «кто» мог еще находиться здесь. А сам уже и знал кто. Вернее, от кого это.
– Мне откуда известно кто, – сказал сосед. – Двое. Два мужика. Твоих лет, постарше. Вежливые, но наглые. А думаю так: кто тебе – это, – указал он подбородком на дверь.
Недаром, недаром он был когда-то следователем. Своего прежнего мышления следователя старик не утратил.
– Ладно, – поблагодарил его К. за доставленную цидулю. Он знал, что там цидуля, что еще. – Спасибо.
– Рви куда глаза глядят, говорю же, – медля ретироваться, буркнул старик. Постоял, постоял еще, махнул обеими руками и, ничего больше не произнесши, ушел к себе в квартиру.
Заходить с этим комом в дом, неизбежно демонстрировать его родителям – К. не хотелось этого. Наоборот: он сделал от порога пару шагов (друг-цирюльник последовал за ним) и осторожно, стараясь не лязгнуть замком, прикрыл дверь.
Как он и ожидал, ком оказался капустой: первый пустой слой бумаги, второй, третий… друг-цирюльник принимал их, оглядывал быстро – действительно ли пустой – и складывал один к другому пластами, под последним слоем серой оберточной бумаги оказалась она, цидуля. Такая же большая, как последний раз, которую передал ему студент на экзамене, – целое бревно. Минус 273 ледяным огнем полыхнули в К. Медленными, замороженными движениями он развернул бревно. Это снова был полный лист, снова текст набран на компьютере, только теперь, в отличие от прошлого раза, исполнен не в форме песочных часов, а в виде пирамиды. Острое навершие из одной буквы, заставившее наборщика разорвать слово, заканчивалось мощным, широким основанием, оно будто придавливало собой край листа, расплющивало его, и, еще не зная текста, К. прочитал визуальный смысл послания: вот так будет и с адресатом, вот так всей массой, всей тяжестью…
«Ваше сиятельство!» – начиналась цидуля. В прошлой, вспомнил К., к нему обращались «милостивый государь». Объяснение возросшей почтительности воспоследовало, впрочем, незамедлительно: «Не смеем обращаться к Вам никак по-иному, потому что, как видим, Вы чувствуете себя не меньше чем князем, а то и графом. Некоторые, правда, придерживаются убеждения, что княжеское достоинство ощутимо выше достоинства графского, но мы-то знаем, что князей в нашей истории было как грязи, а графов куда меньше, следовательно графа и следует ставить выше, чем князя». Строки сбежали с вершины, удлинились, и читать послание стало удобно. «Вернемся, однако, к цели нашей эпистолы, Ваше сиятельство, – текли расширяющиеся строчки. – Случилось нам тут совсем недавно проезжать мимо Ваших поместий, и печальную мы вынуждены были лицезреть картину. Луга не кошены, поля не убраны, птицы пируют безвозбранно, летая целыми тучами. Как же так, граф? Пришлось нам остановиться и, засучив рукава, из глубокого почтения к Вашему достоинству навести порядок в Ваших владениях. Если что не так сделали, Ваше сиятельство, не обессудьте. Как могли, так и помогли. Мы ведь из лучшего отношения к Вам, граф. Из самого лучшего, почему Вы не замечаете наших усилий? Нам это обидно, граф. Мы, граф, даже близки к гневу. А в гневе мы, знаете… мы, бывает, себя не помним в гневе. Такое, бывает, сотворим, а не помним. Так что вы обратите внимание, граф, на наше доброе отношение к вам, на наше желание помочь вам, а и на наше долготерпение! Но оно не бесконечно, наше терпение. Гнев понемногу начинает обуревать нас, а “обуревать”, возьмите себе на заметку, от слова “буря”. Зачем Вам, граф, буря в Ваших владениях, неужели Вы ее жаждете? Не жаждите бури, граф, не жаждите! Что хорошего в буре? Тут не только что-нибудь дурное с дверью может произойти, но ведь и с крышей, и со стенами – вообще может дом рухнуть!» И, как в прошлом письме, без всякого перехода послание неожиданно срывалось на язык подворотни: «Торопись, паскуда, время не ждет, никто с тобой валандаться больше не будет, за жопу тебя – и на березу, будешь там мудями звенеть».
К. молча передал изжеванный лист с пирамидой другу-цирюльнику: прочти.
Не до конца прикрытая дверь квартиры растворилась – на пороге возник отец.
– Куда это вы провалились? – спросил он.
– Вот, здесь мы, – с трудом прошевелил мертвыми ледяными губами К.
– А кто это звонил? Что было нужно?
– Ошиблись этажом, – поспешил ответить за К. друг-цирюльник.
Отец обвел их недоверчивым взглядом. Посмотрел на стопку оберточной бумаги в руках друга-цирюльника, на жеваный лист с пирамидой.
– Да? И что вы тут стоите, не заходите обратно?
К. собрал в кулак всю свою волю, чтобы преодолеть неповоротливую ледяную тяжесть языка.
– Нам тут немного поговорить нужно.
– Да, мы уже недолго, сейчас обратно, – с видом самой правдивости развил его уклончивый ответ друг-цирюльник.
Отец еще постоял около них, все с той же недоверчивостью переводя взгляд с одного на другого, но никаких улик, чтобы выказать свое неверие их словам, у него не было, и он повернулся, исчез в квартире. К.закрыл за ним дверь – на этот раз доведя ее до упора и дав язычку замка со звонким металлическим лязгом защелкнуться.
– Читай, – попросил он друга-цирюльника.
– Читаю, – отозвался тот. Глаза его уже были устремлены на словесную пирамиду.
Он спускался с вершины к подножию – и К. казалось, что друг-цирюльник слишком медленно делает это, ему недоставало терпения дожидаться, когда друг-цирюльник прочтет наконец цидулю. Но наконец тот дочитал. Протянул К. лист с пирамидой и, когда К. взял его, произнес:
– Говорю же: покатился снежный ком с горки. – Он принялся скручивать пустые оберточные листы у себя в руках трубкой. – Не хотел тебе говорить… но, видимо, нужно. Я из-за чего задержался? Заявились ко мне. Только я собрался к тебе – и как раз. Понимаешь откуда. С предписанием. На гербовой бумаге, с печатями, подписями.
– С каким, прости, предписанием? – невольно поторопил его К.
– С предписанием с завтрашнего же дня свернуть работу салона. Основание – отсутствие у меня высшего образования.
– Прости, – обескураженно перебил его К., – с каких это пор владеть парикмахерской требуется высшее образование?
Друг-цирюльник свернул листы оберточной бумаги в трубку и, зажав в кулаке, постукивал теперь ее концом о ладонь другой руки.
– Они нашли какой-то пункт, там речь о высокотехнологичном производстве. А я для изготовления собственных шампуней-ополаскивателей использую… но дело же не в этом. Ты ведь понимаешь, почему они пришли ко мне? Потому же, почему к твоим, – друг-цирюльник кивнул в сторону квартиры – родителей К. он имел в виду. – Обкладывают тебя. Делают тебя виноватым перед всеми. Давят на психику.
– И к тебе тоже!.. – воскликнул К. Чувство вины уже начало удушать его.
– Мне-то плевать, – сказал друг-цирюльник. – А вот для твоих родителей… для них удар так удар. Я что, я уже позвонил кому надо. У меня половина всех высших чинов оттуда стрижется. И половину из этой половины я лично стригу. Я неуязвим. Но если они за всех вокруг взялись, странно будет, если они обойдут стороной… – Он смолк. Ему не хотелось произносить имени. Он надеялся, что К. догадается сам, кого он имеет в виду.
К. и догадался. Как ему было не догадаться.
– Ты… ты так полагаешь? – спотыкаясь, проговорил он. Привереда – это было чувствительнее всего. Как бы все 273° волной прокатились по нему, от пят до макушки, – такие ледяные, такие обжигающие.
– Не сомневаюсь, – сказал друг-цирюльник. – От тебя хотят капитуляции. Так? А ты сопротивляешься. Надо же заставить тебя капитулировать. Если есть способ…
Есть способ, есть способ – звенели, перекатываясь по К. волнами, от пят до макушки, от макушки до пят, обжигающе-ледяные минус 273.
– Ладно, утро вечера мудренее, – услышал он наконец слова прозвучавшего ответа другу-цирюльнику, удивился: это его голос, это он ответил? – но он это был, он, его голос.
Друг-цирюльник перестал постукивать концом трубки, свернутой из мятых листов оберточной бумаги, о ладонь, смял ее в кулаке и резким движением скрутил в жгут.
– Да уж как не так, – сказал он.
