10. Он катится
С этой вчерашней фразой друга-цирюльника «Покатился снежный ком с горки» К. и проснулся. Солнце, несмотря на задернутые занавески, снова обрушивало на комнату ливень фотонов – как и вчера, но совсем другое это было солнце. С какой беспощадностью оно прожигало воздух, как лютовало, заливая режущим светом самые теневые углы его каморы – дыхание бесплодной пустыни было в его свете.
Следовало, однако, вставать, начинать день. Сегодня ему нужно было быть в университете – независимо от желания, – сегодня предстояло провести консультацию перед экзаменом еще для одной группы, а послезавтра и принимать экзамен…
Квартира, когда он выбрался из своей комнаты, встретила его полной, глухой тишиной, какая бывает, когда в квартире, кроме тебя, никого нет – ни звука помимо тех, что произведешь сам. Дверь родительской комнаты была плотно притворена, ни движения за нею, ни шороха, ни голосов. Он и не помнил, когда случалось похожее утро – чтобы они не поднимались до такой поры, не спешили позавтракать, поскорее выйти. К. даже постоял под их дверью, прислушиваясь – вдруг слуху удастся зафиксировать, что происходит в комнате, – но нет: ни движения, ни шороха, ни голосов.
Голову в ванной он мыл, как то делают в парикмахерских: забросив ее назад и ловя макушкой струю из крана, – чтобы вода не попала на лицо. Вытершись полотенцем, К. отклеил перед зеркалом пластырь. Лицо голо глянуло на него из зазеркалья корявыми красно-коричневыми коростами. Вид был, конечно, как у вокзального бомжа. Но, выбирая между Фантомасом и бомжем, он предпочел все же фантастике реальность.
На лестничной клетке, когда выступил из квартиры, по-прежнему пахло вчерашним пожаром. Запах уже не бил в ноздри, а всего лишь вплетался красящей нитью в общий тон подъездного воздуха, но и этой нити было достаточно, чтобы остро напомнить К. вчерашний день. Слова друга-цирюльника про снежный ком, заметенные было торопливыми утренними делами, как веником, в некий укромный угол сознания, вновь, будто сквозняком, выметнулись на свет. И что же, крутилась, носимая этим сквозняком, мысль о привереде, если докатится до нее, если до нее, на нее… Мысль не додумывалась до конца, не созревала. Это напоминало бег по кругу: вот тот же камень справа, вот тот же куст слева, вот канава, через которую уже перепрыгивал, – одно и то же по пятому разу, по десятому, по двадцатому.
К. прошел двором, вывернул на улицу. Гремел посередине проезжей части, догоняя его, трамвай, ползла навстречу по другой стороне дороги, похожая на громадного майского жука, поливальная машина, уныло повесив один водяной ус бессильно стекающей на асфальт тонкой витой струей, другой – распушив ловящим радугу веером и с силой бружжа им о бордюр, откидывая на газон собравшуюся там пыль и мусор. Черноголовая сизая ворона, неся в клюве ветку, низко пролетела навстречу над головой, невидимо развернулась за спиной, вновь возникла перед глазами, села на высохший сук недальнего дерева впереди и каркнула, выронив ветку, – словно послала некий сигнал. Какой? Ну ладно, ну пусть, чему быть, того не миновать, что-то такое, стискивая зубы, катая желваками, сжимая кулаки, говорил себе К., шагая по улице. И снова во всех этих словах была та же незавершенность, зыбкость, тот же бег по кругу – тот же камень, тот же куст, та же канава. Сегодня в отличие от прошлой консультации он не взял с собой сумки с литературой (да к чему, задумавшись на мгновение, сказал он себе, когда перед выходом взгляд привычно стал было искать ее), шел налегке, и руки его были свободны для того, чтобы сжиматься в кулаки.
Университетские коридоры стояли по-сессионному пустынными, но неизбежно все равно кто-то встречался – и преподаватели, и студенты, – и каждый ожидаемо смотрел на него во все глаза. От знакомых пришлось выслушивать ахи и охи, отделываться от их вопросов иронией: «Не пытайтесь поцеловаться с асфальтом – асфальт коварен». Уклончивость его ответа, надо полагать, относили к нежеланию признаться, что поцелуй был нанесен асфальту в состоянии, сказать про которое «подшофе» – не сказать ничего.
На кафедре, однако, он был встречен без всякого удивления. И без сочувствия. На кафедре, как то и должно было быть в это время, торчала лишь одна секретарь, и вот уж от кого К. ожидал ахов и охов, расспросов и экзальтированного участия, но вместо этого его встретил ледяной душ презрения, скрывать причину которого секретарь кафедры не сочла нужным. Отметившись в журнале присутствия, К. был уже у двери, чтобы отправиться в выделенную для консультации аудиторию, когда секретарь – голосом, исполненным этого ледяного презрения, что присутствовало во всем ее виде, – бросила ему в спину:
– Так вы под подозрением! Прощелыга! Агент он! За агента себя выдавал!..
К. обернулся к ней. Ему сразу все стало ясно. Современницу Древнего Рима наконец просветили. Бедняжка! Так проколоться.
– Я разве себя за кого-то выдавал? – спросил он. – Это вы сами решили, кто я.
– Да вы!.. Вы! А я… я… – Сознание постыдного промаха душило ее ненавистью к нему, ее бледно-йодистые букли тряслись от благочестивого негодования. – Узнаешь! Узнаешь, как шутить с правилами!.. Будет тебе… Полной мерой получишь!
– Дура! Стукачка старая! – вырвалось у К. Он распахнул дверь и, выйдя из комнаты кафедры, с громким стуком и лязгом замка швырнул дверь обратно в косяк.
В тот же миг он пожалел, что не сдержался. Достойнее было не отвечать. Или бросить что-нибудь саркастичное. Но что? Не было в нем никакой саркастичности. Один лишь этот крик, и не совладать с ним.
Консультацию К. провел отвратительно. Какой блеск, какое щегольство, какое горделивое самоуважение, от которого всегда хотел избавиться – и не удавалось. Вот избавился. Пытался сымитировать себя прежнего, и не получалось. «Не жаждите бури, граф, не жаждите… за жопу тебя – и на березу», – торчали в голове строки последней цидули, и что Беркли, что Витгенштейн – все из живых людей во плоти, какими всегда были раньше, превратились в скучные загробные тени. Стоя на кафедре, каждое мгновение он чувствовал свое покрытое бугристой кровяной коростой лицо, чувствовал, как разглядывают его студенты, как у каждого с языка просится острое словцо о его виде…
– До встречи завтра, – завершил он консультацию. Без обычных своих шуточек, острот, фехтовальных выпадов, которые, знал, уже стали для студентов его фирменным стилем, и они ждали их от него, без них он как бы был не он.
После консультации неизбежно следовало снова зайти на кафедру. Снова оказаться лицом к лицу с этой современницей Древнего Рима. Нельзя было не зайти. Амбарная книга прихода-ухода требовала неукоснительного подчинения своим свинцовым взысканиям.
Судьба с издевкой предоставила ему отсрочку.
Человека, что шел ему навстречу пустынным коридором, он видел в университетских стенах и раньше. Они даже узнавали друг друга и при встречах непременным образом раскланивались. Человек был отцовского возраста, несколько с простоватым, кошачьего склада лицом, чему, возможно, способствовали седые толсто наросшие над губой усы, но с благородной, выдающей уважительное отношение к себе осанкой, неторопливыми движениями, и здоровался он всякий раз с такой внушительной вежливостью, непременно склоняя в поклоне голову – чем заставлял и К. следовать его примеру, – что лишь это слово, раскланивались, и подходило для определения того краткого действа, что всегда представляло собой их взаимное приветствие. Несомненно, человек с благородной осанкой работал в университете, только кем он был?
– А, на ловца и зверь бежит! – еще не доходя до К. и не предпринимая на этот раз попытки раскланяться, сказал человек с благородной осанкой. Остановился, загораживая К. путь, и, глядя на него с укоризной, произнес с отеческим порицанием: – Ну, как же вы так?!
– Что? – К. растерялся
– Пойдемте, – позвал его человек с благородной осанкой. Кивнув на этот раз головой, но не в приветствии, а дополняя кивком свое приглашение. После чего развернулся и двинулся в обратном направлении.
И К., странным образом воспринимая это как должное, словно откуда-то знал, что так положено, что этот человек имеет право ему приказывать, а он обязан подчиняться, послушно последовал за ним. Впрочем, в следующий миг он воспротестовал:
– Позвольте! Почему я должен с вами идти? – И остановился.
Человек с благородной осанкой также остановился, полуповернулся к К., смерил его неторопливым взглядом и бросил:
– Для вашей же пользы. У меня уютно, вам понравится. Не здесь же толковать.
Двинулся дальше, не оглядываясь – следует ли за ним К., – а К., несмотря на невразумительность полученного объяснения, снова покорно пошел за ним и больше уже не выражал своего нежелания ему подчиняться. Он знал, кто это. Он понял, что знал это всегда, – и лишь не осознавал своего знания.
И, как следовало тому быть, дверь, к которой они пришли, была железной. Скрытой в своем бронированном естестве под кожей обивки, с деревянными, искусно камуфлировавшими металлическую раму накладками, но все равно в облике ее было нечто такое увесистое, что сомневаться в том, из чего она изготовлена, не приходилось. С горделивым самоуничижением она прятала себя в тупике такого сложного лабиринта ходов и переходов, что К. за все время, как университетские стены приняли его, похоже, и не заносило сюда.
Внутри комната оказалась просторнее, чем можно было предположить, но обстановкой она тотчас напомнила К. комнату в участке, в которой он был с пантагрюэльшей: кожаный диван, кожаные кресла, пальма в бочке, музыкальный центр с большими черными динамиками, картины на стенах, так что рабочий стол человека с благородной осанкой в дальнем углу был и незаметен. Во всяком случае, не бросался в глаза.
Дверь за спиной мягко всхрапнула электронным замком, человек с благородной осанкой, словно любуясь К., проиграл по нему взглядом и указал на одно из кресел:
– Располагайтесь. – Сел сам, дождался, когда сядет К., и, все так же словно любуясь К., повел вокруг рукой: – Нравится? Уютно? А вы не хотели идти! Экий вы!
– Чем обязан? – спросил К. А сам знал, что в глазах человека с благородной осанкой не стоит со своим показным самоуважением и гроша.
– А тем, а тем, а тем! – сказал человек с благородной осанкой, будто разгоняя себя. И помчал: – Что же вы делаете, что делаете?! Нельзя же так! То ректор, то вы… Мы же вас тянем, вы видите, как мы вас тянем? Помочь вам хотим, спасти вас, а вы!.. Ректор вон достукался… вы что, того же хотите? Вам предлагают, вас предупреждают, вам добра хотят… нет, как же так можно?
– Я за собой не знаю ничего, в чем бы мне следовало каяться, – сказал К.
Об этом, о чем еще, говорил человек с благородной осанкой.
То, что об этом, человек с благородной осанкой тотчас и подтвердил.
– Не знаете, конечно, – подхватил он, все с тем же отеческим увещеванием в голосе. – Конечно, не знаете, откуда. Мы себя не знаем. Мы же себя не видим? Не видим мы себя. Нам нужно зеркало. Зеркало чтобы нам поднесли, а мы бы в него глянули. Служба стерильности, она это самое зеркало и есть. Вы в нем отражаетесь. Такой, какой вы в действительности. Поверьте органам стерильности. Поверьте!
– Да как же верить. – К. позволил себе короткий смешок, хотя отнюдь не смешно ему было. Может быть, то продребезжали так нервы. – Ведь мне же никакого обвинения не предъявляется. В чем каяться?
Человек с благородной осанкой сокрушенно покачал головой. Ему было жаль К., ужасно жаль, он переживал за него, как за сына, вляпавшегося по неразумию в неприглядную историю.
– Верить! Нужно нам верить! Вера в основе всего. Разве не так? Ведь вы же вот, не спорьте, не спорьте – знаю, знаком с вашими взглядами, верите вы в Бога. Единого, Вседержителя, Творца небу и земли. Верите, ведь так? Верите?
– Ну, – проговорил К. – Скажем так. И при чем здесь служба стерильности?
– При том, что вы же не требуете от Бога доказательств его существования. Просто верите в него, и все. Вот так же и тут нужно верить.
К. снова непроизвольно похмыкал. Оказывается, его лекции слушали не только студенты.
– Нашли что сравнить, – сказал он. – И Кант, кстати, давно обнародовал доказательство существования Бога. Весьма убедительное.
Досадливая гримаса покривила лицо человека с благородной осанкой.
– Вот только не надо Канта с его звездным небом. Что за доказательство. Нашли тоже доказательство!
Он собирался продолжать – увещевать, сокрушаться, жалеть, – К., не поняв, как это получилось, оборвал его:
– Служба стерильности – не Бог. Можно разве сравнивать!
Что произошло с лицом человека с благородной осанкой! Казалось, слова К. сотрясли его подобно землетрясению: лицо его словно обрушилось, погребя под развалинами и отеческое сокрушение и сердобольную жалость к К., что были написаны на нем до того. Серным раскаленным дымом дохнуло на К. от рухнувшего лица человека с благородной осанкой.
– Все с вами ясно! – поднялся он. И помаячил К. рукой: поднимайтесь, поднимайтесь тоже. – Ваш жребий – ваш выбор. Сами избрали свою участь. Мы долготерпеливы, но не бесконечно. Жаждете бури – получите.
Так вот кто автор цидуль, осенило К. Стиль их подходил к образу человека с благородной осанкой идеально. Можно было бы еще сомневаться в авторстве, но цитирование последнего послания, было ли то случайным или намеренным, не оставляло сомнений.
А это не по вашей ли милости я оказался под подозрением, рвалось у К. с языка, но он обуздал себя. Ему предлагалось уйти, и он незамедлительно воспользовался предложением.
Заключительный удар ждал К. на кафедре. Секретарь кафедры, когда, помедлив мгновение, решительным движением распахнул дверь, сидела за своим столом с таким видом, словно только что получила известие о некой победе, к которой долго и целеустремленно шла. Распахнувшаяся дверь со всей очевидностью – это было в позе, игре лица секретаря кафедры – прервала ее разговор с завкафедрой. Завкафедрой тоже был за своим столом в дальнем углу комнаты у окна. И весь его вид также свидетельствовал о прерванном разговоре – который, должно быть, и доставил такое упоительное чувство победы современнице Древнего Рима.
– Добрый день, – входя в комнату и закрывая за собой дверь, поздоровался К. с завкафедрой. Кого он не ожидал увидеть сейчас здесь, так это его. Завкафедрой сегодня вроде не должно было появляться в университете.
– Да-да, добрый. Скажем так, – покивал завкафедрой со своего места. Странно выглядело его приветствие.
– А я считаю, добрый, – с этой победностью, которая была во всем ее облике, подала голос современница Древнего Рима. – Очень даже добрый, и не скрываю своего мнения.
О чем она говорила, что имела в виду?
– Проходите, проходите, – позвал К., помаячил рукой завкафедрой. – Сядьте куда-нибудь…
И опять то, как он обратился к К., показалось К. странным. В несвойственной ему манере вел себя завкафедрой. Такая зыбкость интонации, смазанность жестов… А как правило – бритвенная артикулированность речи, внятность каждого движения руки, бровей ли. И непонятно смотрел на К.: будто не мог сконцентрироваться взглядом, смотрел на него – и мимо него одновременно. Никогда прежде не видел его К. таким.
Стул, что выбрал К., находился на равноудаленном расстоянии от столов завкафедрой и современницы Древнего Рима. Стол современницы Древнего Рима отталкивал от себя, как противоположный полюс магнита, но не притягивал к себе и стол завкафедрой. Непонятное опасение внушал ему сегодня завкафедрой. Ток недружелюбия исходил от него. Было ощущение – нужно ждать от него чего-то плохого.
К. не ошибся в своем ощущении.
– Вы завтра не приходите принимать экзамен, – сказал завкафедрой, все так же глядя на К. и при этом не глядя. Он, как обычно, был в своем светлом летнем пиджаке, надетом на темно-серую майку с круглым горловым вырезом, но что-то словно бы обветшалое было в его молодежном облике, потрепанность какая-то, дряблость. И даже его артистически распадающиеся на пробор посередине головы длинные волнистые волосы, хотя и были, как всегда, свежевымыты, не пушились, а скатались сосульками.
– Почему мне не приходить принимать экзамен? – спросил К. – подобно сдающему экзамен студенту, что не знает ответа и оттого повторяет за экзаменатором произнесенную им фразу почти слово в слово в отчаянной надежде выудить из того необходимые ему знания. А между тем все он уже знал, все ему было понятно. Неясно лишь, результат ли то его разговора с хозяином комнаты за бронированной дверью, воплощающим в жизнь свои угрозы с такой быстротой, или решение было принято завкафедрой вне всякой зависимости от этого разговора, и он так внеурочно прибыл на кафедру специально для того, чтобы объявить К. свой вердикт. Хотя для сути дела, что раньше, что позже, что за чем воспоследовало, и не имело значения.
– Отдохните, – коротко ответил завкафедрой на вопрос К., почему ему не приходить на экзамен.
– Но это мои студенты, это я должен принимать у них экзамены. – К. упорствовал, прекрасно осознавая всю бессмысленность своего сопротивления. Больно уж оглушающий был удар. К нему нужно было привыкнуть. Справиться с ним.
– Примет кто-нибудь другой, – не стал вступать с ним в пререкания завкафедрой.
– Под подозрением, а хочет, чтобы… молодое поколение ему учить! – не выдержала молчания секретарь кафедры.
Но К. не удостоил современницу Древнего Рима ни ответом, ни взглядом. Бедняжка! У нее под носом всколосилось такое дело, а ее даже не поставили о том в известность.
– Мне что же, – страшась вопроса, что собрался задать, но и невозможно было не задать! – мне вообще в университет не приходить? – спросил у завкафедрой К.
– Ну конечно, – сказал завкафедрой. Повторив, как если бы ему доставляло радость произносить и произносить это слово: – Отдохните.
В следующий миг К. обнаружил себя на набережной у парапета. Словно он самым волшебным образом перенесся сюда, непостижимо как проигнорировав все физические законы, властвующие над пространством и временем. Телепортировался. Не меньше получаса должен был занять путь от университета до этого места на набережной – почти того же, где получил первую цидулю, – но ничего он не помнил: как покидал кафедру, как спускался по гранитным ступеням университетского здания, крутил улицами и переулками, пересекая под носом рыкающих автомобилей перекрестки… Вот завкафедрой за своим столом: «Отдохните!», современница Древнего Рима: «Молодое поколение ему учить!» – и сразу белая линейка парапета, истончающаяся вдали в нитку, зелень склона, сверканье воды и, как всегда, отваливающая от пристани веселая ярмарочная игрушка речного трамвайчика, гладящий измятое водное полотно посередине реки белый утюг теплохода в несколько палуб, разбегающиеся на полреки пенные усы глиссеров. И почему его привело сюда? Какую задачу хотело решить подсознание, направляя его стопы к этой точке?
Позвонить другу-цирюльнику, вяло прошевелилась в мозгу уже вполне подвластная осознанию глухая мысль. Но зачем? Снова оросить ему слезами жилетку? К. и без того испытывал стыд, что другу-цирюльнику пришлось погрузиться в его проблемы столь глубоко. Не вчерашняя все же безвыходная ситуация.
Однако только он подумал о друге-цирюльнике, тот и объявился – звонком телефона, промолчавшего до того все утро. И, к удивлению К., друг-цирюльник попросил его подойти к нему. Хотя и в странной форме.
– Хочешь заглянуть ко мне? – спросил он. – Будет интересно, обещаю.
К. попытался выяснить, что такое интересное его ждет, но друг-цирюльник не пошел навстречу его любопытству.
– Не пожалеешь, не пожалеешь – только пообещал он. – Еще как будет интересно.
Ходьбы до салона друга-цирюльника было те же полчаса, что от университета, но вот эти полчаса К. еще как заметил, каждую минуту в них заметил, каждую секунду. Он шел, шел, шел, а время стояло на месте, ноги не двигались – волочились, такое усилие приходилось прилагать, чтоб сделать каждый новый шаг!
Но наконец он дошел. Вернее, еще не дошел, а лишь вывернул на улицу, где был салон. Метров сто оставалось до него. От перекрестка, с другой стороны улицы, он был прекрасно виден К., и только К. пригляделся, ему сразу стало понятно, что такое интересное обещал друг-цирюльник. Большие солнцезащитные зеркальные окна салона были разбиты. Не трещины, не сколы в углах, которые были бы и незаметны с расстояния в сотню метров, а большие звездоподобные зияющие дыры – провалы в мрачную преисподнюю, полученные от мощного броска увесистого камня.
Вблизи картина была еще ужаснее. Асфальт перед разбитыми окнами усеян осколками стекла, входные двойные двери, тоже стеклянные, но не из простого стекла, а бронированного, выворочены из стены вместе с рамой. Разбить стекло в них не удалось, и они, все в красной муке и щебне кирпичной кладки, целехонько дыбились в проходе, взгромоздясь одна на другую, подобием противотанкового надолба. Выкорчевать их так из стены – это нужно было основательно потрудиться, и с шумом, да с большим, без ломов и кувалд не обойтись, не одну минуту стоял тут этот шум – пожелай, полиция могла бы приехать раз десять. Судя по всему, не приехала. Или приехала?
Прижимаясь к стене, К. протиснулся мимо бронированного надолба (под ногами хрустело, трещало, хрупало) и ступил внутрь. Погром был и внутри. Место беспощадного, свирепого боя представлял собой дышавший раньше респектабельной буржуазностью холл. Свисающие лохмотьями порванные обои, поломанные стулья, опрокинутые бочонки с перерубленными стволами пальм, разрезанная обивка диванов и кресел, расхваченные ножом картины на стенах.
– Кто там? – крикнул из глубины салона голос друга-цирюльника.
К. отозвался и пошел на голос. Теперь под ногами мягко проминалось: то была рассыпавшаяся длинными языками земля из опрокинутых бочонков с пальмами. Рабочий зал салона, прежде сверкавший зеркалами, белым фаянсом умывальных раковин, ртутным никелем несущих конструкций кресел, напоминил К., когда он вошел в него, ощерившийся переломанными зубами после жестокой драки окровавленный рот: ни одного целого зеркала, ни одной целой раковины, ни одного целого кресла, и подзеркальные столики с вделанными в них мраморными досками тоже разбиты в щепье и щебень. На углоскулом подвижном лице друга-цирюльника, лавирующего ему навстречу между обломками бывшего имущества своего салона, стояла широкая, застывшая маской улыбка:
– Что, не обманул? Интересно тебе? Не ожидал?
– Не ожидал, – выдохнул К., подходя к нему и не решаясь подать руки. Чувство, что виной всей этой картины он, не кто другой, охватило его, только он, еще на улице, увидел разбитые окна.
Друг-цирюльник, однако, сам протянул для приветствия руку.
– И я не ожидал, – сказал он. – Уж не ожидал так не ожидал.
– Но ты же говорил… – К. споткнулся. – Ты говорил, что уже позвонил кому надо.
– Позвонил-позвонил, – согласился друг-цирюльник. – И мне было обещано… А утром мастера пришли на работу – такая картина. Причем сигнализация не сработала! Никакого сигнала на пульт в полиции. Неисправна в самый нужный момент!
– Правая рука не знает, что делает левая. Может такое быть? – спросил К.
– Маловероятно, – отозвался друг-цирюльник. Маска улыбки все не оставляла его лица. Словно он необычайно радовался случившемуся. – Я же сегодня тоже позвонил кому надо. И знаешь, что мне ответили? Тот же человек, что вчера: «Не может быть!» Я говорю, как же не может быть, когда налицо. И знаешь, что он мне тогда? – У друга-цирюльника вырвался быстрый нервный смешок, и маска улыбки наконец оставила его лицо. – Ты послание тебе прочел? – сказал он мне. Так прочти, прочти!
К. ничего не понял.
– Какое послание? Кому? Тебе? – спросил он.
Друг-цирюльник позвал его движением руки: следуй за мной.
К. двинулся за ним, повторяя все затейливые изгибы его пути. Под ногами снова завизжало, заскрипело, захрустело.
Друг-цирюльник привел его к себе кабинет, где он стриг только близких, а также избранных. К последним, с несомненностью, принадлежал и тот, кому он звонил. В кабинете все было точно так же, как везде в салоне: сломано, разбито, обрушено на пол. Но одно из двух зеркал, висевших здесь прежде напротив друг друга и уводивших комнату в исчезающую бесконечность, осталось нетронутым. Оно было обрызгано какой-то белой порошкообразной субстанцией, и по этой субстанции чей-то неизвестный палец, расталкивая ее в стороны, начертал корявой вязью: «Ты, поц, со своим эсперанто, будешь следущий», – вот так, с пропущенной «ю» после «у».
В одно мгновение постиг К. смысл начертанного предупреждения. В большей мере, чем другу-цирюльнику, оно было адресовано ему. Будешь по-прежнему таким упертым, окружению твоему будет становиться все хуже. Таков он был, смысл.
– Но ведь тебе же предписали просто свернуть работу с сегодняшнего дня, – тупо произнес К.
– Видишь, позаботились, чтобы свернул наверняка, – словно бы шутил, ответил друг-цирюльник, но подвижное его актерское лицо шутки этой не выразило.
К. выругался. Он не ругался обычно, не любил, но тут вырвалось.
– Меня сегодня отстранили от работы, – сказал он. – Завтра экзамен. Будет принимать кто-то другой.
– Недурственно, – отозвался друг-цирюльник. – Я отстранен, – он повел руками вокруг, как мне тут работать, означал его жест, – ты отстранен. Родители твои отстранены. Ведь родители твои, можно сказать, тоже отстранены?
– Можно сказать, что так, – согласился К.
Лицо друга-цирюльника вдруг ожило. Была ничего не выражавшая маска – и неожиданно лицу вернулась его обычная выразительность. Расстроенным, угрюмым, рассерженным – вперемешку все чувства – стало его лицо.
– Давай, знаешь, заканчивай, хватит упираться. – Голос у него также изменился, это был теперь не насмешливый, ироничный голос, а недовольный, досадливый, и даже такая деревянная скрипучесть появилась в нем. – Говорил уже тебе, говорю снова: кайся. Что трудного? – Какой недовольный, досадливый, скрипучий был голос у друга-цирюльника! – Если необходимо! Или ты хочешь всех, кто вокруг, с собой в омут?
– В омут? – повторил за ним К. Одно дело было осознавать самому, что значило происходящее, и другое – услышать об этом от того, кого ты втягивал в кружащий вокруг тебя водоворот. – Не хочу я никого в омут, прекрасно же знаешь.
– Не хочешь? – не без патетики переспросил друг-цирюльник. – Так в чем тогда дело? – Но вопрос его оказался риторическим, он не стал дожидаться ответа, он внезапно задал новый вопрос: – Тебе привереда не звонила?
Он знал, как К. называет ее про себя, сам же К. ему и открылся, но это было интимное, глубоко личное прозвище, и друг-цирюльник не позволял себе называть ее так. Только что-то чрезвычайное могло заставить его обратиться к этому прозвищу.
– А что такое? – Словно бы дыбом встало все во мгновение ока в К. – Тебе звонила?
– Звонила, – подтвердил друг-цирюльник. – Я тебя для того и позвал, чтоб сообщить. Не из-за этого же, – снова указал он на погром вокруг.
– Да, да, – поторопил его К. Никогда не случалось такого раньше, чтобы привереда звонила другу-цирюльнику. – Почему, интересно, позвонила тебе, почему не мне?
– А потому что не знала, как тебе сообщить. – Холодная безжалостность обозначила себя в голосе друга-цирюльника. – Ее, по сути, тоже отстраняют от работы. Тебя, меня, родителей твоих, и вот ее.
– Что значит «по сути»? – Совсем не это интересовало К., совсем не об этом хотел он узнать от друга-цирюльника, но ввернутое им «по сути» создавало эффект приблизительности, некой неокончательности, порождало надежду на недостаточную достоверность информации, и он утопающим за спасительную соломинку ухватился за это вводное слово.
– А вот позвони ей сам, – с той же безжалостностью сказал друг-цирюльник. – Я свое дело сделал: передал тебе. А теперь ты сам. Син, – закончил он, что, должно быть, на эсперанто и означало «сам».
К., не сдвинувшись даже и с места, выудил из кармана телефон, набрал номер привереды – и через минуту он знал то, о чем она не решилась напрямую сообщить ему и о чем уже знал друг-цирюльник. Она сегодня, как и он, тоже побывала за бронированной дверью. Только, естественно, за другой, в мэрии. И там ей было сообщено о снятии с нее допуска к секретным документам. У вас там секретные документы? – удивился К. Каждый второй, сказала привереда. И у тебя был такой допуск? Разумеется, подтвердила привереда, как бы я иначе здесь работала. И что это значит, лишение допуска, спросил К. после провала в полную оторопи паузу. Это значит, что я не смогу исполнять свои обязанности, ответила ему привереда. А не смогу исполнять – в любой момент жди увольнения.
– Тебе как-то намекнули, что это связано со мной? – заставил себя сложить рассыпающийся пазл фразы после новой паузы К.
– Да нет, не намекнули. Так прямо и сказали, – тоже после молчания проговорила привереда. До того долгого – К. так и почувствовал, как ей, чтобы выдавить из себя эти слова, пришлось собрать все свои силы.
