7. Инцидент

– Так а что, нужно покаяться, – сказал друг-цирюльник. И повторил на эсперанто (К., естественно, не знал, что за язык, но какой еще): – Пенти. Нецесас пенти.

– В чем пенти? – спросил К. – Можешь подсказать?

– Не все ли равно? – Друг-цирюльник проиграл своим подвижным актерским лицом, выразив пренебрежение к тонкостям проблемы. – Просто произнести «каюсь» – и все.

– А если бы это пришлось тебе? Так просто произнес бы – и все?

– Ну-у, – протянул друг-цирюльник, – если по-другому никак… что же, и произнес бы.

Они шли по набережной, строем живописных особняков парадно представлявшей распахнутому вдаль простору реки скрывающийся за этим строем бесцветный город, дневная пора по-обычному заполнила променадный асфальт набережной народом, брусчатые скамейки, что оказались в тени, отбрасываемой деревьями, все, без исключения, заняты, по малопроезжей дороге, отграниченной от пешеходной части зеленым газоном, проносились то и дело конькобежцы на роликах, скейтбордисты на своих похожих на толстые пальмовые листья досках. По реке навстречу друг другу плыли два больших, ослепительно, на фоне сине-стальной воды, белых теплохода, к причалу пристани вдалеке швартовался прогулочный речной трамвайчик, и резали речную гладь, таща за собой бело-кипящие усы бурунов, несколько стремительных, суетливых глиссеров. Неподалеку от этого места, где они сейчас шли, три дня назад К. получил ту первую цидулю, что ему доставил шкет в черных обшарканных шортах и разбитых сандалиях на босу ногу.

– Но я так не могу! Не могу! – отвечая другу-цирюльнику, воскликнул он с экспрессией. – Мне надо понимать, в чем я каюсь. А вдруг я каюсь в том, что собирался атомную бомбу взорвать?

– Ну уж, ну уж, – увещевающе проговорил друг-цирюльник. – Скажешь тоже. Абсурд какой. Кто тебя в такой дикости обвинять будет? Это у тебя уже фантазия разыгралась.

Впритирку мимо них, опахнув ветром и жаром движения, отталкиваясь одной ногой от асфальта, другой стоя на своем пальмовом листе, промчался скейтбордист с игрушечным рюкзачком за плечами – заставив обоих запоздало шарахнуться в сторону.

– Шантрапа! – вырвалось у друга-цирюльника. – Дает, а?! – посмотрел он на К. – Мало ему на дороге места, надо, где люди ходят!

Это было еще экспрессивней, чем восклицание К. в ответ на его предложение покаяться, и у К. вырвался невольный короткий смешок:

– Зацепило? Вот и меня. Вербальное воздействие, представляешь, что такое?

– Представляю, представляю. – Другу-цирюльнику было уже неловко за свою внезапную горячность. – Но при чем тут вербальное воздействие?

Случайный смешок, прощекотавший К. горло радостными толчками воздуха, уже отлетел от него, не оставив по себе и следа.

– Помнишь, что гласит народная мудрость? Назвался груздем – полезай в кузов. Покаялся – значит, виноват. В чем, почему – неважно. Виноват!

– Передергиваешь. – Подвижное лицо друга-цирюльника всеми своими мимическими мышцами сообщало о категорическом неприятии мнения К. – Поговорка про груздь совсем не об этом. Взялся за гуж – не говори, что не дюж. Вот что имеется в виду.

К. остановился. Острой до нестерпимости обидой неожиданно пронзило его. Не затем он вызвал друга-цирюльника на встречу, чтобы тот так свысока судил его.

– Зачем ты говоришь «передергиваешь»? – вырвалось у К. – Я могу сказать о тебе: ты передергиваешь. Ты считаешь таким образом, я по-другому. Ты полагаешь: идти и каяться. Я не уверен. И не хочу. Мне, мне это нужно сделать! Не тебе.

Принужденный остановиться вместе с ним друг-цирюльник задергал своим длинногубым ртом, повинно заморгал.

– Что ты, что ты… извини, пожалуйста. Не хотел тебе ничего обидного… Я тебя понимаю, что ты! Тебе… поставить в себе перегородку надо. Представить, что это и не ты… есть такой способ. Как в панцире будешь – не пробить.

Тот же скейтбордист, что пару минут назад обогнал их, заставив прянуть в сторону, катил теперь обратно. Неутомимым кривошипом, отталкиваясь от асфальта, работала его нога, он ловко лавировал между прогуливающимися, галсы не замедляли его движения – искусный был скейтбордист. Теперь, когда он летел навстречу, можно было увидеть, что это еще совсем молодой человек, студент второго курса – что-то так по возрасту, из ушей к карману его шорт подобием латинской «Y» струился белый проводок, он был не просто любителем скейтборда, но считал нужным наслаждаться скоростью еще и под музыку.

– Ох, шантрапа, – полным сдерживаемого негодования голосом выцедил друг-цирюльник. – Наплевать на всех, хоть по головам, дайте потешить душу!

– Да бог с ним, что тебе, – нехотя отозвался на его ворчание К. – Не мешает он никому.

– Нет, шантрапа, шантрапа, – как бы вняв увещеванию К., но не меняя своего мнения, пробормотал друг-цирюльник.

И будто в насмешку, будто в наказание за его недовольство, виртуозно объезжавший всех скейтбордист – непонятно, как это вышло, – наехал на них, с размаху влепил себя в К. и друга-цирюльника. Скейтборд взлетел и пролупцевал по коленям, а наездник, едва не снесший их с ног, чтоб не упасть самому, судорожно взмахнув руками, схватился за К. и друга-цирюльника (К. почувствовал, как продрали по шее его ногти), повис на них.

– Да что такое! – вскричал друг-цирюльник. Он принялся отдирать от себя руку скейтбордиста. Но тот не отцеплялся. Похоже, он был в шоке и боялся, что, оставшись без опоры, не устоит на ногах. – Да в самом-то деле! – воскликнул друг-цирюльник, ударив скейтбордиста по бицепсу ребром ладони.

– Да вы! Что! – корчащимся голосом заблажил скейтбордист. Друга-цирюльника он отпустил, но за К. по-прежнему продолжал держаться.

Невозможно было выносить это дальше. К. отжал руку скейтбордиста вверх и, пригнувшись, рывком прокрутился под нею, будто вывинчиваясь из ее обхвата. Что-то упруго повлеклось за ним, мешая освободиться – словно бы натянулась некая жила, К. придал рывку дополнительное усилие – и вслед за обретенной свободой услышал увесистый бряк какого-то предмета об асфальт. Чтобы тут же наступить на него. Нечто хрупкое, непрочное с сухим стрекозиным треском продавилось и разломилось под его каблуком.

Что упало и попало ему под ногу, стало понятно мгновение спустя из истошного вопля скейтбордиста. Это рука К. попала под шнур наушников и, вытянув их из ушей скейтбордиста, выдернула из кармана его шорт, оказавшегося излишне просторным и мелким, и сам смартфон.

– Айфон! Айфон! – вопил скейтбордист. – Сломали мой айфон! Что вы сделали! – Он бросился на колени и осторожно взял раздавленную пластину смартфона обеими руками в горсть, словно то была сама его разбитая душа. – Сломали! Сломали! – приговаривал он, стоя на коленях. Вскочил неожиданно и бросился на К. – Вы меня лишили айфона! Ограбили!

Вокруг, видел К., как в воде (окружающий мир зыбился и плыл), собралась уже толпа. Полиция взялась ниоткуда, будто возникла из воздуха. Сразу трое, а не двое, как они ходили обычно, полицейских, все как на подбор – могучие ребята с воловьими шеями.

– Они лишили меня айфона! Ограбили меня! Бандиты! – обращаясь к полицейским, стонал скейтбордист. – Я его только что купил! Совсем только что! Я его даже еще не успел освоить!

– Бред какой! Кто его грабил? Все не так!.. – волнуясь, не желая того, и против желания срывающимся голосом, принялся объясняться К.

– Он на скейтборде! Он на нас налетел! – пылая возмущением, перебил К. друг-цирюльник.

– Он на вас налетел? – с неверием оглядывая их, откликнулся один из полицейских. – Не вижу никаких следов.

– Посмотрите! – отвернул ворот рубашки К. Шею саднило, он не сомневался, что увидеть следы ногтей, оставшихся от скейтбордиста, не составит труда.

Полицейские, однако, не проявили к его шее никакого интереса. Только один из тех двоих, что до того не подавали голоса, проронил порицающе:

– Что же, если налетел, за это нужно смартфоны ломать?

Проследуем, разберемся, участок, не нужно нервничать, чего вам бояться, если вы правы, – приплывал, доносился до К. из окружавшей его воды говор полицейских. И вот они уже шли с другом-цирюльником через газон, ведомые полицейскими, державшими их за локоть, к патрульным полицейским машинам, неожиданно оказавшимся неподалеку – в десятке метров на дороге, – а этот студент второго курса, со скейтбордом под мышкой, с рюкзачком и почившим смартфоном в руках, шел впереди, и шел сам, его никто не вел. Перед тем как нырнуть на заднее сиденье в машину, К., понуждаемый непонятным желанием, приостановился и оглядел покидаемый пейзаж. Народ вокруг, алчно возбужденный возможностью лицезреть захватывающее действо, торжественно безмолвствовал, теплоходы на реке, плывшие встречными курсами, разминулись и уже отошли друг от друга на добрую сотню метров, речной трамвайчик пришвартовался, лишь глиссеры все так же резали водную гладь белыми усами бурунов.

Имя, фамилия, отчество, возраст, место проживания, место работы, номер индивидуальной карты стерильности, с казенной бесчувственностью размеренно спрашивал полицейский в участке, оформляя протокол задержания К. И никто им больше, после того как протокол был составлен, не занимался.

К. ожидал: вот еще пять минут, вот еще, ну десять, двадцать наконец, – и замок на решетке отомкнут, его выпустят, но минули и двадцать минут, и час, час проходил за часом – а до него никому не было дела, казалось, о нем забыли; как заперли здесь, так он и сидел. Где друг-цирюльник, К. не знал. Возможно, где-то в другой камере. Их разъединили, только доставили сюда, и больше К. его не видел. Вот скейтбордиста, того он видел. Скейтбордиста отпустили. Двое полицейских, поджимая К. с боков и как бы так подгоняя, вели его из комнатки, где оформляли протокол задержания, в камеру, и на выходе из участка, взявшись уже за ручку входной двери, приоткрыв ее в готовности шагнуть за порог, переговаривался с сидевшим за бронированным стеклом дежурным, светясь свойской улыбкой, он, скейтбордист. Ни в голосе его, каким говорил, ни на лице не было и следа того отчаяния, с которым он сокрушался по сломанному смартфону. Застигнутый взглядом К., он было смутился, но тут же повернулся к К. спиной, на которой вновь со стильной уютностью пристроился фасонистый рюкзачок, бросил дежурному за стеклом еще какое-то слово (попрощался, должно быть) и вышагнул за порог.

Наконец ожидание неизвестно чего, неизвестно когда сделалось невыносимым.

– Э-эй! – крикнул К. – Кто-нибудь!

Камера, в которую его посадили, была в тупике, ничего здесь участковому люду не было нужно, ни единая душа не заглянула сюда за все время, только иногда из-за выступа стены выглядывал кто-нибудь из полицейских и, удостоверившись, что К. все тут, исчезал. И сейчас на крик К. никто не поспешил, словно никого не было в участке, все исчезли неизвестно куда, и он вынужден был снова подать голос:

– Кто-нибудь! Кто там есть?!

Вечность прошла после его крика. Но на этот раз она все же оказалась не бесконечной: доступная взгляду К. из камеры часть окна за поворотом коридора – узкая вертикальная полоска, единственная его связь с оставшимся за порогом участка внешним миром – заслонилась ленивой фигурой полицейского, и из того изошло:

– Что такое? Сиди давай!

С чем фигура его и исчезла.

К. затряс решетку. Железные прутья были толщиной с палец, мертво вделанные в пол и потолок, они и не шевельнулись, – он протряс не решетку, а сам себя. К в исступлении отскочил от нее, ударил по решетке ногой – подошвой ботинка. Раз, другой, третий. Прутья завибрировали, металл отозвался глухим низким гудом.

– Вы! Кто там!.. – заорал К. – Подойдите! А то я вам тут…

Он имел в виду, что продолжит буйствовать, не даст им покоя, если к нему так никто и не подойдет; они там, невидимо для него коротавшие свою службу где-то около помещения дежурного, поняли его вопль по-своему, – должно быть, поэтому ждать их появления на этот раз не пришлось. Узкая полоска окна вновь заслонилась фигурой, промельк света – и заслонилась другой, и обе фигуры двинулись по коридору к клетке, в которой сидел К.

– Хулиганим? – с добродушно-домашней, мирной интонацией проговорил тот, что шел первым. И без размаха, словно бы хлыстиком-прутиком, секанул дубинкой, что держал в руках, К. по пальцам на прутьях. Боль, пронзившая К., была такая – из глаз брызнули слезы, крик вырвался из него. Ему показалось, пальцы переломаны – костей не собрать никакому хирургу. – Нехорошо хулиганить, – тем же мирным, дружелюбным голосом завершил свое поучение полицейский.

– Вы… вы… – с трудом выговорил К. – Пальцы, когда он попробовал пошевелить ими, оказались всё же все целы. – Я хотел узнать… почему я сижу здесь?

– Заткнись! – оборвал его тот, что шел вторым. – Устроишь нам здесь сортир – сам же и мыть станешь. Голыми руками. Мы умеем заставлять! – В его голосе не было никакой домашности, свирепая беспощадность звучала в нем.

– Сортир? – К. плохо соображал от боли. – Что вы такое… откуда взяли? Я хочу знать, что вы меня держите? Почему не снимите с меня показаний, как все было?

– Козел! – проигнорировав его вопрос, процедил полицейский, что велел К. заткнуться. – Помочишься здесь или еще что хуже – языком все вылижешь!

Ах же ты, сообразил сквозь утихающую боль в пальцах К., это они так истолковали его угрозы, что он будет буйствовать!

– Сиди, чего тебе. В туалет нужно – выведем, – тот, что хватил К. дубинкой, держался все прежнего, мирного домашнего тона. – Займутся тобой, когда нужно будет.

Они удалились обратно в свое привратное обитание около помещения дежурного, К. еще постоял-постоял у решетки – и отправился к обтянутому кирзой топчану у стены, сел на него, а потом и лег. Единственно, что он снял пиджак, бросил его в ногах, расслабил, снял галстук, бросил сверху пиджака и вытащенным из нагрудного кармана платком закрыл, когда лег, лицо. Так просилось: отгородиться от мира, свернуться улиткой в раковине. Подумать только, всего лишь сегодня утром то было, когда, собираясь на экзамен, надел эти пиджак и галстук, вложил в карман франтоватый, в тон галстуку шелковый платок – чтобы выглядеть строго и парадно…

Когда потерявший счет времени К., сдернув с лица платок, вновь сел на топчане, камера, коридор за нею оказались погружены в мерклый, дерущий глаза наждаком песочный электрический свет, еще более тусклый, чем в приемной того особняка, где он был вчера. Узкая же вертикальная полоска окна вдали густо налилась чернилами, и из фиолетовых они уже превращались в черные. Ночь! Ночь собиралась воцариться в том, зарешетном мире. А они встретились с другом-цирюльником после звонка К. – день еще был в разгаре, солнце катилось по южной стороне света.

– Э-эй! – как в прошлый раз, громко позвал К. – Э-эй, в туалет мне! Срочно!

В туалет ему теперь было нужно, это так. Но больше того ему хотелось вырваться, за пределы решетки – хоть на пять минут, хоть на минуту.

Обещание, данное полицейскими, было выполнено ими безоговорочно и без промедления. Возникли из-за угла, прошествовали своей полной самоуважения и достоинства походкой к зарешеченному узилищу К., отомкнули, волшебно прозвенев ключами, дверь, распахнули – и выпустили его.

К. шел по коридору – и было ощущение, он не ходил так вечность. Вечность, бесконечность, неизвестно когда он ходил так… Угол, из-за которого появлялись полицейские, приближался мысом долгожданной суши после нескончаемо долгого плавания по океану. И вот ноги вывели к нему, открылся прекрасно-вольный простор залива – придверного пространства с забранным цельным листом бронированного стекла помещением дежурного на одном из его берегов. За стеклом сидел полицейский с россыпью мелких звездочек на погонах, на рядке стульев у противоположного берега залива, будто на прогулочной яхте, развалившись, томился бездельем еще один полицейский – тот, который прищучил К. дубинкой по пальцам. Он взглянул на К. с безучастностью стража, безмерно уставшего от своей бдительной службы, однако готового к истовому отправлению предписанных обязанностей, как только в том возникнет нужда. Странно, подумалось К., когда их сцепившиеся с полицейским взгляды расцепились, а почему так пусто в участке, и, кажется, никого за время, как он здесь, больше не приводили. Неужели за те часы, что он в участке, на территории, подведомственной тому, не произошло больше ни одного правонарушения?

Русло коридора уперлось в лестницу, по которой К. водили на второй этаж составлять протокол. В стене слева перед выходом к лестнице глазам объявилась коричневая плоская дверь с короткой черно-стеклянной табличкой на ней: «Туалет». Один из сопровождавших К. полицейских щелкнул выключателем около двери, из черной щели между дверью и косяком ударило зажегшимся внутри светом. В закуток с умывальной раковиной, предваряющий собственно камору туалета, вслед за К. втиснулись оба стража, и когда К. попробовал закрыть за собой дверь, не позволили ему затворить ее до конца, подставив ноги.

– Ничего, ничего, – объявили они ему. – Все мужики, кого стесняться.

Туалет был отвратителен. Крышка на бачке отсутствовала, и все его нехитрое проволочно-петлястое устройство, возглавляемое большим черным поплавком на поверхности низко стоящей воды, было неприятно открыто взору. Унитаз в ржавых потеках, тянувшихся из сливного отверстия через все его фаянсовое лоно к стоку застывшим водопадом, не чистился, похоже, с момента установки десятки лет назад. Странно, как странно, снова подумалось К., если бы кого-то за время, что уже провел здесь, приводили, то он бы услышал – топанье ног, голоса, – но ведь нет, ничего такого в помине. А может быть, ударило его, и друга-цирюльника нет здесь? Ведь отпустили же скейтбордиста… почему отпустили?

– Э-гей, ты! – погрохотали в дверь. И она взвизгнула, открываясь шире. – У тебя там лохань вместо мочевого пузыря? Или ты, как лошадь, уснул стоя?

К. не ответил, хотя так и просилось. Удержись, удержись, заклинал он себя.

Не удержался он, когда русло коридора вновь вывело его в залив холла при входе. Как странно, как странно, звучало в нем. Никого вокруг, пустыня, не участок, словно всё тут и все – только для того, чтобы содержать в этой зарешеченной камере его, К.

Мгновения, когда хватил от своих стражей к сидящему за бронированным стеклом дежурному с капитанскими погонами на плечах, в памяти К. не отложилось. Вот он влечет себя по пространству холла, миновал половину его – и вот уже около квадратного распашного окна в этом бронированном стекле, лезет в него, пытаясь просунуться туловищем внутрь, и, обдирая гортань наждаком, с языка, с тем же исступлением, что тогда, когда сотрясал прутья решетки, срывается – ревом и хрипом:

– Выпустите меня! Не смеете! Вы не полиция! Вы не!.. Не вы… вы!..

Сила, которой он не мог противостоять, выдернула его из окна наружу, до огненного фейерверка в глазах ударив затылком о верхнюю кромку стекла, скрутила руки за спину, пригнула книзу, так что почти уткнулся себе в колени, – это, несомненно, были полицейские, что сопровождали его в туалет и от которых он столь неожиданно для них и резво сумел урвать.

От фейерверка в глазах К. потерял ориентацию. Его куда-то вели – он не понимал куда. Ноги у него заплетались, К. не удержался на них и повис на завернутых назад руках. Боль в плечевых суставах разом отозвалась во всем теле, тьма хлынула в сознание, он услышал истошный крик, бывший его собственным криком, но в тот же миг и перестал слышать его.

Когда слуху вернулась способность различать звуки, глаза стали видеть, К. обнаружил, что лежит на полу посередине коридора на полпути к камере, никто его не держит, а над ним, возвышаясь горой, касаясь лица подолом черной юбки, отделанным кружевами, стоит дородная женщина, и голова ее далеко вверху увенчана форменным красным беретом службы стерильности.

– Голубчик! Слава богу, пришел в себя, а мы уж разволновались, – глубоким грудным голосом произнесла гигантша. Это был не просто глубокий грудной голос, ласково-снисходительное добродушие звучало в нем, исходящее сочувствием порицание, – женщина стояла над К., самое ее воплощение, мадонна, готовая взять на руки своего падшего сына и не берущая лишь по причине его великовозрастной неподъемности.

– Поднимайся давай! – материализовавшись из тумана, продолжавшего одевать собой мир, возникли над К. полицейские. Подхватили его под руки (не выламывая их, нет, именно подхватили!) и вмиг вознесли на ноги. Мадонна в красном берете из гигантши сразу превратилась в нормального роста женщину, может быть, чуть лишь повыше самого К., разве что очень дородную. Даже, пожалуй, избыточная гаргантюазность, пантагрюэлистость была в этой ее дородности. Длинная ее черная юбка оказалась платьем – шелковое оно было, что ли, все блестело, переливалось, туго обхватывало ее грандиозное тело, и все, как подол, на груди, на поясе, на плечах тоже отделано тонкими кружевами.

– О, ну вот, ну слава богу, – снова помянула бога мадонна в берете, – так лучше, приятней на вас смотреть. А то что же – разлеглись здесь, на полу, фу!

Кто это была? Что здесь делала? Откуда взялась? Сколько времени он пролежал так без сознания?

– Я здесь не специально разлегся, – профальцетил К. – голос срывался, горло после крика драло, как нажевался перца.

– Но уж нельзя же так. Что же так-то. Вести себя разве так можно, – с прежним, исполненным сочувствия порицанием сказала мадонна. – Мальчики тоже перепугались… им эксцессы всякие тоже не нужны, зачем им.

– Перепугались, ага! Ужас, ужас! – согласно подхихикнув, с удовольствием подтвердили полицейские.

К. подвигал плечами – нет, суставы были не вывихнуты – и попытался высвободиться из рук полицейских. Полицейские, однако, не отпустили его.

– Что они меня держат, – пожаловался он мадонне. Она, понял К. диспозицию, была старшей в их группе. – Хватит уже.

– Да мальчикам тоже очень хочется – держать вас, – ответствовала мадонна. – С удовольствием бы вас отпустили. Только надо же вести себя… Прилично надо вести себя!

Ее появление обещало несомненное изменение в его положении, и К. чувствовал в себе готовность к смирению.

– Я бы хотел, чтобы мной занялись, – сказал он. – Моим делом… Объяснили мне наконец… чтобы я мог объяснить… объясниться… мне чтобы…

Косноязычие правило его речью.

Мадонна смотрела на К. добросердечным, одобрительно-журящим взглядом. Милостивая царица, полная великодушия и участливости, смотрела на него.

– Мальчики, отпустите его, – повелела она. – Он больше не будет. Ведь не будешь, да? – с неожиданной свойскостью снова обратилась она к К.

Говоря это, она придвинулась к К., голова ее, увенчанная красным беретом, сидевшим на ней с кокетливостью шляпки, была еще далеко от К, а живот ее уже коснулся его, и не просто коснулся, а туго надавил, уперся, вжался в К., и он к своему ужасу мгновенно отозвался на это ее прикосновение острым желанием. Столь же бритвенно-острым, сколь и неожиданным.

– Если мной… моим делом… зачем мне тогда, – ответил он своим сорванным, слетающим на фальцет голосом.

– Он не будет. Отпустите его, – окончательно повелела полицейским мадонна. Впрочем, она уже была не мадонной. Царицей она была. Самовластной, но великодушной и милостивой.

Руки полицейских, с радостью ощутил К., перестали держать его, а следом за тем царица с красным беретом-шляпкой на голове вместо короны бросила:

– Держимся за мной! – и, повернувшись (сделав это так, что ее большое тело не оставило своим касанием К.), тронулась по коридору в дальний его конец, к лестнице.

Подол ее длинного шелкового платья колыхался на каждый шаг из стороны в сторону, ходили, подрагивая, из стороны в сторону ее просторные бедра, К. шел за ней – и не мог отвести взгляда от ее скрытых блестяще-прозрачной материей широких окороков, сознание помимо воли снимало с них все покровы; огонь неожиданного вожделения сжигал его нестерпимым жаром. Грандиозна, но одновременно и грациозна была подрагивающая бедрами впереди царица.

Дверь, перед которой на втором этаже остановилась царица, имела в отличие от той, за которой К. уже пришлось побывать, и других, мимо которых прошли, не обычный, с ключом и скважиной, а магнитный замок.

– Мальчики, вы покараульте здесь, – проведя картой вдоль прорези замка и приотворив щелкнувшую стопорным механизмом дверь, повелела полицейским царица. После чего взгляд ее переместился на К. – Заходи, – повелела теперь она ему, кивая на дверь, предлагая К. своим кивком опередить ее и войти первым. Разница, впрочем, была между тем, как повелела она полицейским и ему: полицейским – с рутинной интонацией властительного распоряжения, ему – с той ласково-снисходительной благожелательностью, что сквозила в ее голосе по отношению к нему с первого мига.

К. нажал на дверь, открывая в полный раствор, ступил вперед – и, пораженный, замер. Произведение дизайнерского искусства являла собой комната. Белые бегемочьи туши двух диванов расползлись по ее пространству в готовности принять в свои уютные кожаные недра седалища, коим то будет дозволено, войлочноствольные пальмы в керамических кадках возносили к потолку опахала сочноэдемских листьев, на массивных столешницах из дымчатого закаленного стекла низконогих журнальных столов лежали, сверкая глянцем обложек, кофейные альбомы и иллюстрированные журналы. На безукоризненно выглаженных полутёрком штукатура и окрашенных в слоновый цвет стенах висели картины – пейзажи, натюрморты, абстракция, – а места схождения стен представляли собой такую бритвенную прямую – казалось, если бы это была не внутренняя сторона угла, им можно было порезаться.

– Что встал? – произнес за спиной голос царицы. Ее крупное тело подтолкнуло его животом двинуться дальше. Легонько, должно быть, подтолкнуло, а К. так и кинуло вперед. Несоизмеримы были их массы, его и ее. – Шевелись! Не стесняйся. Дай зайти.

К. сделал еще шаг, услышал за спиной тук-ток ее каблуков, и дверь громко и звучно всклацнула замком. Он обернулся. Царица, в своем красном берете-шляпке-короне, стояла на расстоянии этого сделанного им шага и смотрела на него с беспощадной плотоядностью.

– Что смотришь так? Что смотришь? – произнесла она с той же плотоядностью, что была в ее взгляде. Егозисто – при ее-то пантагрюэльности! – ступила к нему, вновь упершись в него животом, и потерлась им о К. – Хочешь большую женщину, да? Любишь больших женщин? Любишь? Любишь? Скажи!

К. потерялся. Все это было и неожиданно, и никогда у него не было никаких больших женщин, и странно и дико было, что испытывал такое вожделение к ней, и еще стыдно перед привередой…

И однако же, в руках он себя держал.

– Я бы хотел знать, почему я… с какой стати я… – начал он.

Слова будто не давались на язык, будто разбежались неизвестно куда, и приходилось вытаскивать каждое на белый свет из каких-то потайных нор.

– Что знать, зачем знать? – мгновенно перебила его царица. – Любишь больших женщин? Хочешь большую женщину? Вижу-вижу – хочешь! Ах ты какой, ах ты!..

Говоря это, она все теснила К., он вынужден был отступать, уперся сзади во что-то подколенной ямкой и еще не успел сообразить, что это диван, – царица толкнула его в плечи, и, взмахнув руками в попытке удержаться на ногах, он полетел назад, отпружинил от спинки, съехал по ней и, хлюпнув чревом белого бегемота, оказался утопленным в нем.

Что за бред, что такое, билось в К., он боролся с объявшей его пружинной трясиной, пытаясь выбраться из ее глуби на край сиденья, но прежде чем сумел это сделать, царица, двигаясь все с той же егозистой тяжелой грациозностью, очутилась у него на коленях. Властно, с хозяйским правом обвив его рукой за шею. От груза ее тела ноги ему тотчас заломило. Однако этот свалившийся на него груз будто подхлестнул его вожделение, К. перестал себя контролировать. Он обнаружил, что и сам обнимает ее, притягивает к себе, гладит – и не может себя удержать от этого, и руки хотят не просто обнимать, не просто гладить, а большего: нырнуть под платье, добраться до тела, ощутить его живое тепло…

– А? Как тебе большая женщина? Есть что подержать? – с поощряющей чувственно-снисходительной улыбкой прожурчала царица. – Есть что? Есть, да?!

При этом она играла мыщцами ягодиц – словно бы волны прокатывались по коленям К. – и даже попрыгала, сотрясая его. Плоти К. в теснине мотни от вожделения сделалось мучительно и сладостно больно, и вот рука его – он не заметил как – оказалась у нее на груди, он сжимал ее снизу, пытаясь захватить всю…

– Вот как, вот как! – все так же поощрительно проворковала царица, прошевелив ягодицами с особой бурностью, но в следующее мгновение вдруг схватила его руку и отбросила от своей груди. – Ты что это, а?! – возмущенно воззрилась она на К. Убрала с его шеи свою руку, уперлась ему в плечо и, оттолкнувшись, поднялась на ноги. – Ничего себе! Тискаться он! Набросился! Вот так сразу – и да! Ты зачем здесь? Ты почему? Ты забыл?

Ушат ледяной воды пролился на К., промочив до нитки и окатив ознобом. Какой стыд – поддаться в его положении этому вожделению!

– Да? Зачем я здесь? – сказал он, сумев наконец освободиться из хватких объятий дивана и вслед за ней поднимаясь на ноги. – Я это вот и хочу понять.

– Чтобы осознал кое-что, вот для чего! – обдала она его новой порцией гнева.

– Да что я должен осознать, что?! – Свернувшееся клубком, жалко скулящее вожделение отползло в темный угол, исчезло, и на его место живо вымахнуло бешенство, столь безраздельно владевшее К., перед тем как ему потерять сознание.

– Покаяться нужно! – как оглашая указ, провещала царица.

«Покаяться» – в этом не было неожиданности, это уже было знакомо К.

– В чем? – вопросил он не без язвительности.

– А не понимаешь? – в тон ему, но с величественностью, отозвалась царица.

– Нет, – с резкостью ответствовал К.

– А ты возьми и просто покайся. – Интонирование ее голоса вдруг переменилось. В одно мгновение властительница его судьбы (она была властительницей, кем еще?) снова сделалась той, которая так странно распалила К. Она опять надвинулась на К. своим большим телом и, касаясь его, словно бы сама исходя вожделением, жадно повела животом из стороны в сторону. – Не понимаешь – и не надо. Давай без понимания. – Она взяла его руку и наложила себе на грудь. – Кому нужно понимание? Никому не нужно понимание. – Живот ее был вот тут, он ощущал его жаркую тугую телесность, а голова, увенчанная красным беретом, была вдали, казалось, двум разным людям принадлежали тело и голова. – Хочешь большую женщину? Будет тебе большая женщина. Покайся, покайся! Были у тебя большие женщины? Не было большой женщины – считай, не знал женщин. Только большая женщина – настоящая женщина!

Но все, наваждение, владевшее им, оставило К. Ушат ледяной воды остудил его. Он хочет большую женщину? Не царица, толстомясая гетера, изображающая из себя порфироносную цирцею, стояла с ним рядом. Он отнял руку от ее груди – она было попробовала удержать руку, но не вложила в это действие слишком большого усилия. Впрочем, отстраниться от нее он не решился.

– Вы все подстроили. С этим скейтбордистом. Чтобы меня сюда притащить. Чтобы в камеру… – К. начал облекать в слова внезапно осенившее его подозрение и, лишь сформулировав мысль, осознал смысл своей догадки.

– Да, видишь, как нехорошо в камере-то, – сказала она. – Нужно тебе это – сидеть в камере?

– Выпускайте меня, – требующе проговорил К. – Никаких оснований для задержания меня у вас нет.

И вот теперь, не заметив даже, как это произошло, наконец отстранился от нее; вот она еще напирала на него – а вот уже нет. Пантагрюэлистое тело ее проиграло словно бы мелкими змеиными волнами – как если бы она намеревалась вновь двинуться на него, но не решилась. Она не решилась!

– Это с какой стати тебя выпускать? – спросила она. Не царица, нет, – толстомясая гетера. – Кто тебя должен выпускать?

– Вы, – сказал он.

– Кто это «вы»?

– Вы, – отвечая ей голосом, что не разделяет их – ее и структуру, которую она воплощает собой, – ответил К. – Это же не настоящий участок. Имитация. Не имеете никакого права держать меня здесь.

– Покайся, – исторглось из нее. Как будто она оглашала не условие, а приговор. Судья в облике толстомясой гетеры. Судья-пантагрюэльша. – Иначе не выйдешь.

Решение пришло к К. словно само собой. Он даже не успел подумать – уже говорил:

– Хорошо. Остаюсь здесь. Мне здесь нравится. Заночую здесь. – Бросился с размаху на принявший его с мягкой упругостью диван и растянулся на нем. Заложил руки за голову. – Очень хорошо. Недурное местечко. Остаюсь. Согласен.

– Болван! – вырвалось у пантагрюэльши. Однако же ошеломление ее долго не длилось. – Так тебе, болвану, и будет позволено! Большую женщину он захотел, видишь ты! – Это была уже не гетера даже, а вульгарная крупнотелая бабища с рынка. – Большую женщину ему!.. – Прокатила тук-ток своих ног к двери, распахнула ее и гневно воззвала к ожидавшим там полицейским (которые, скорее всего, в своем истинном облике носили на голове такие же красные береты, как у нее.) – Живо сюда! – Подошвы их грубых ботинок заблямкали по коридору, ворвались в комнату, и она, указывая с порога на К. пальцем, повелела: – Выкиньте его отсюда. Совсем, совсем! Мордой об асфальт!