6. Экзамен
Неутомимо сменяющий на экране одну яркую цветную картинку другой, телевизор на стене трещал новостями. Парламент принял закон о защите должностных лиц от облыжных обвинений в нарушении стерильности. Представитель высшей комиссии по стерильности на традиционной пресс-конференции, посвященной началу летних отпусков, выступил с заявлением о назревшей необходимости изменить уголовный кодекс, дабы за нарушение правил стерильности полагались более суровые тюремные сроки. Группой оперативников центрального аппарата службы стерильности была проведена операция по задержанию руководителя крупного предприятия, постоянно допускавшего нестерильные методы руководства…
– Держу пари, что его место понадобилась кому-то более могущественному. Сына трудоустроить или зятя. Племянника в крайнем случае, – прокомментировала последнюю новость мать.
– Наверно, – вяло согласился с нею отец. Ему не хотелось вступать с ней в обсуждение.
– Нет, ну чтобы кого-то из них просто так за нестерильные методы… Смешно! – мать не могла успокоиться. – Одной рукой принимать закон о защите от обвинений, а другой за эти обвинения карать?
– Вообще-то этот закон не так уж и бессовестен. – Отец, как всегда, стремился быть беспристрастным. – Чем выше человек на социальной лестнице, тем больше у него врагов. Главное, чтобы закон применяли правильно.
– Когда и где они применяли их правильно? – Мать оставила ложку, дотянулась до пульта, общественным достоянием лежавшего посередине стола и резким щелчком большого пальца по кнопке умертвила телевизор. Прелестная говорящая головка молодой дикторши в умных очках пресеклась на полузвуке, экран потух, мгновенно сравнявшись цветом с окаймляющей его пластмассовой серой рамкой. – Тебе не дали свое дело открыть – какой закон они правильно применили?
К. почувствовал потребность заступиться за отца. Мать все же бывала с ним порой – и без всякого повода – непонятно жестока.
– По-моему, вам обоим не дали открыть, – опережая возможный ответ отца, сказал он.
Матери было досадно его вмешательство.
– Я женщина, чтоб ты знал, сын, – получил он от нее. – Муж – глава семьи. Глава, он за все и несет ответственность.
– Правилами стерильности понятия «глава семьи», не предусмотрено. – В университете по правилам стерильности был отдельный экзамен, и К. помнил их почти наизусть.
– Пошли они куда подальше, эти правила, – не приняла его иронии мать. – Нужны мне кандалы на руки, на ноги. Я без них ходить умею. И руками все что угодно.
– Ладно, ладно, ладно, – примирительной скороговоркой вмешался в их неожиданную пикировку отец. – Ладно, сын, ладно. Мы с мамой сами… это наши дела. Ты не мешайся. У тебя свое… у тебя экзамен сегодня, готовься к нему… студенты твои, они… те еще субчики, чего от них можно ждать?
При чем здесь экзамен, его студенты, почему субчики? К. ничего не мог понять.
– Что ты имеешь в виду? – спросил он отца.
– Что я могу иметь в виду, – во взгляде отца была укоризна. – Тот звонок, когда ты не ночевал. Звонить так среди ночи, нести такое… как язык позволил!
К. вспомнил: он же сказал родителям вчера, что это, вероятней всего, звонили, хулиганили его студенты. О своем посещении укромного особнячка под сенью свеже и чисто подстриженных деревьев он не рассказывал родителям ничего.
– Да что ж, экзамен и экзамен, – с небрежностью произнес он, показывая всем своим видом: такая чепуха, этот экзамен, неудивительно, что не понял отца – уже и забыл о том звонке. – У студентов мандраж, стараются его унять изо всех сил, такими звонками в том числе, а мне-то что мандражировать?
Было утро, они сидели втроем на кухне за завтраком – точно, как два дня назад, – только нынче спешил К. Он вообще не любил опаздывать, а уж экзамен, полагал он, – это день, который принадлежит не ему, как бы то ни казалось иначе со стороны, этим раздолбаем он принадлежит, и следует прийти раньше всех и томиться ожиданием решившихся на роль первопроходцев самому, но не позволить томиться им. И сейчас, когда зашел разговор об экзаменах, левая рука с надетыми уже на запястье часами автоматически вскинулась к глазам, следом за чем К., делая в движении из чашки глоток горячего чая, вскочил.
– Допей, не надо на ходу, обольешься, – крикнула мать.
К одевался на экзамены как на праздник, строго и торжественно. Чтобы и раздолбаи ощущали значительность события. И сейчас он был в лучшем своем костюме, при галстуке был и даже с цветным платком в тон галстуку, выглядывающим шелковым цветком из нагрудного кармана.
К., стоя, обжигаясь, отпил еще пару глотков и опустил чашку на звякнувшее блюдце.
– Пора, – сказал он. – Не буду допивать, извини.
Сырников сегодня на завтрак не было, была нормальная гречневая каша с бутербродами, после бутербродов хотелось пить, но и ждать, когда чай остынет, если следовать своим принципам, времени не оставалось.
Мать принесла его чашку в прихожую. Дождалась, когда он обуется.
– Я тебе остудила. Переливала туда-сюда. – И когда К. взял у нее из рук чашку и принялся, глоток за глотком, торопливо опорожнять ее, тоже торопливо спросила: – Ты правду о том звонке папе сказал? Правда это не оттуда? – «Оттуда» она произнесла с такой усиленностью в голосе, что и без всяких уточнений было ясно, о чем она. – Это, по всему, непохоже на студентов.
Отец, тот поверил, ее интуиция подсказывала ей, что К. лукавит.
К. всунул опустевшую чашку матери в руки, открыл дверь и, становясь на пороге, с интонацией героя анекдотов развел руками:
– Вот такой, мам, студент пошел.
И что ей оставалось делать, как не принять его объяснение?
– Хорошего тебе дня, – сказала она. – Мы сейчас с папой тоже выходим. Хочешь узнать у меня куда?
– Да, куда? – удивившись про себя ее вопросу и настораживаясь, эхом отозвался К.
– В гараж, куда еще, – ответила мать. – Косихинские сырнички делать. Косихинские они называются.
Мать у К. была большой мастерицей на такие безобидные провокационные шуточки. Она ими приперчивала себе жизнь.
– И вам хорошего дня, – пожелал К. вполоборота, уже на пути к лестнице, слепо вытягивая руку, чтобы ухватиться за перила.
– Какого уж там хорошего. Все одно изо дня в день, – донеслись до слуха К. – сквозь дробь его бега вниз – слова матери, обращенные ею к самой себе.
Хорошего, хорошего, хорошего, подобием заклинания звучало в К., когда, вылетев на улицу, он быстрым шагом направлялся к автобусной остановке. О, как ему хотелось хорошего дня! Дня без маляв, без звонков, без угроз. Со вчерашнего похода в особняк, прячущийся в зелени дерев и кустарника, он и без того все время повторял про себя заклинанием что-то подобное. Что значили те слова кощея: «Не готов»? К чему он должен был подготовиться? Как были связаны эти слова и цидули, что получал?
* * *
К. принимал экзамены уже полных два часа, разогрелся, вошел в азарт – он напоминал сам себе сидящего на прокаленном солнцем зеленом берегу всемогущего рыбака с хорошо оснащенной удочкой, таскающего из водной стихии одну рыбку за другой и безжалостно выбрасывающего их на берег. Попадались экземпляры крупные и сильные, которые приходилось, прежде чем подсечь и выметнуть в воздух, как следует поводить на глубине, утомить, и по контрасту с ними – настолько вялые и беспомощные, что повисали на леске, едва насадив себя на крючок, покорно отдавались судьбе, надеясь лишь на ее благоволение. Впрочем, К. всех оставлял жить, вытаскивал милосердно из их плоти заглоченные крючки и пускал обратно в воду. И щуки и плотва, сметя со стола зачетки с радостным баллом, с распаренно-ошалелыми лицами летели из аудитории, чтобы исчезнуть за дверью и больше не объявляться. Дальше, дальше от этого милосердного, но страшного рыбаря – в темный омут, под корягу, на дно. И когда только что отпущенный на волю очередной студиозус, спустя какие-нибудь полторы минуты, появился в аудитории снова, К. удивился его возвращению.
Студент шел от двери странно косолапя, боком и будто делая петли, шел – и его кидало галсами, словно ему и нужно было подойти к К. и он не смел.
– Что такое? – спросил К., прерывая разговор с его собратом за столом напротив себя.
Вернувшийся студент не ответил. Метнулся вбок, как если бы хотел броситься прочь от К., но выправился и очередным галсом приблизил себя к экзаменационному столу.
– Да что такое? – недоуменно повторил К. – Что-то в зачетке не так?
Протянул руку в готовности взять зачетку, однако никакой зачетки в руке у возвращенца, увидел К. в этот миг, не было. Но что-то возвращенец в ней держал. И только К. протянул руку, студиозус тотчас же быстро ступил вперед и сунул К. в руку то, что держал.
– Вот… просили передать…
К. ошпарило. Свернутую упругой скруткой бумажную трубочку сунул студент ему в руку. Только в сравнении с прежними непомерно большая была скрутка, прямо бревно.
К. вскочил и, не давая возвращенцу уйти, схватил его за запястье.
– Кто вам дал? Где? Когда?
– Сейчас вот, – не делая попыток – не смея! – отнять руки, выдавил из себя возвращенец. – За углом в коридоре. Двое. Зажали, корочки в зубы… вы ждете будто…
Не выпуская его руки из своей, К. бросился к двери, выломился из аудитории («Ай!», «Твою мать!» – плеснуло вскриками студиозусов, в ожидании своей очереди зайти внутрь толпившихся под самой дверью), пролетел до угла коридора, завернул – открывшаяся даль зияла пронизанным солнцем, падавшим из цепочки окон, безлюдьем. Тут наконец он выпустил запястье возвращенца, вынужденного все это время поспешать за ним.
– Где?! Где они? Здесь это было? Куда подевались?! – вырвалось из К. Словно те с корочками обязаны были стоять и ждать, когда К. примчится сюда.
– Я не знаю. Откуда мне знать. – Возвращенец выглядел так, будто эти двое, обязавшие его исполнить роль почтальона, были не людьми, а самим воплощением Минотавра. – Они мне ничего больше не говорили. Передать вам – и всё. – Он взял запястье, которое только что сжимал К., другой рукой и принялся массировать его. Мертвой, должно быть, хваткой, как какой-нибудь бультерьер, схватил его К. – Я передал.
Чувством стыда окатило К. Студиозус честно выполнил роль почтальона, и что от него можно было требовать еще.
– Да, спасибо вам, – поблагодарил К. студиозуса. И похлопал его в подтверждение благодарности по плечу. – Спасибо, спасибо. Всё, можете быть свободны.
Возвращаться в аудиторию, продолжать принимать экзамен – что, казалось, за бессмыслица, абсурд, дичь! Зачем? Для чего? Земля сотрясается, лава, раздвигая базальты, гудит под ногами, готовая выхлестнуть наружу… и чистить под этот гул зубы, утолять голод, бриться, принимать душ – все как всегда? Но что, если не это? К. затолкал полученную бумажную скрутку в карман, решив отодвинуть удовольствие ознакомления с ее содержимым до окончания экзамена, и стронул себя с места возвращаться в аудиторию.
Толкущиеся около дверей в ожидании своей очереди студенты смотрели на него с жадным любопытством. К. произвел на них впечатление своим внезапным появлением из камеры пыток. Да еще волоча за собой, как какой-нибудь паук муху, их товарища. Они не могли дать происшедшему на их глазах разумного толкования.
– Все! – сказал К., распахивая дверь аудитории. – Все до одного! Берем билеты, рассаживаемся, готовимся!
Ему хотелось прочесть полученную цидулю как можно скорее. Жгло нетерпением, сжигало, испепеляло, невозможно ни о чем думать – только о том, что там внутри. Он уже даже знал, что всем этим студиозусам, которых запускает сейчас брать билеты, волшебно повезло: он не будет гонять их ни по одному вопросу, какой бы ахинеи они ни несли.
Что они отвечали ему, – мало что доходило до сознания К. Минус 273 градуса по Цельсию, что однажды – при получении цидули через друга-цирюльника – уже сковывали его суровыми космическими объятиями, вновь завивали К. в свои ледяные пелены, мыслительный процесс – то же движение и колебание атомов, что любое действие, но какое может быть колебание атомов при минус 273 по Цельсию? И когда наконец К. остался один, он еще несколько минут сидел, не находя в себе сил пошевелиться, дотянуться до кармана, в котором лежала полученная бумажная скрутка. Разворачивал он скрутку, извлекши ее в конце концов на белый свет, в несколько приемов: два-три расправленных витка – и перерыв, еще два-три – и перерыв.
Что сразу бросалось в глаза – компьютерное исполнение послания. Отпечатанный на принтере текст имел форму песочных часов: начинаясь с полной строки, все более и более сужался к середине, а потом снова расползался вширь, и две последние строки идеально равнялись по длине начальным. Изрядно пришлось потрудиться изготовителю. Особенно учитывая то, что не в пример прошлым посланиям это короткостью не отличалось.
«Милостивый государь!» – начиналось письмо. Вот так, в отличие от предыдущих цидуль, с такой расшаркивающейся любезностью. Милостивый государь! Что бы могла значить подобная куртуазность?
«Безмерно польщены вашим посещением нашего скромного обиталища, – продолжалось письмо. – Посетив его, вы, конечно же, не могли не заметить той интенсивности интереса к нам, которая столь ярко проявляется в многочисленности наших визитеров. Мы их называем гостями. Что совершенно справедливо и точно, потому что «визитер» – слово холодное, равнодушное, не располагающее к близким, дружественным отношениям, «гость» же – теплое, благожелательное, выражающее отношения сердечности и приязни между хозяином и человеком, заглянувшим на его огонек. Люди, приходящие к нам, хотят с нами дружить, участвовать в наших делах, воспринимая их как свои собственные, быть нашими помощниками. Гость – не кость, в бабки не поиграешь, так мы еще говорим. Мы всех любим, ко всем благосклонны, открыты к каждому. Заблудшим мы помогаем выйти на истинный путь, неокрепшей молодой поросли открываем глаза на подлинные ценности, наших верных помощников поддерживаем в их сложных, если они возникают, жизненных обстоятельствах. Очень, очень жаль, но мы не увидели того интереса к нам, что есть у других, в вас. Почему? В чем дело? Мы чрезвычайно огорчены. Вы даже не можете себе представить, до чего мы огорчены! Зачем вы ведете себя таким образом? Это абсолютно неправильное поведение. О чем вас хотелось бы и предупредить. А то, знаете, на улице с крыш на прохожих иногда падают кирпичи. Откуда они там берутся, никто не знает. Может быть, их оставляют случайно рабочие, когда ремонтируют кровлю (хотя непонятно, зачем для ремонта кровли кирпичи), а может быть, они там самозарождаются, зреют, спеют и, когда созреют-поспеют, осыпаются, как колосья какой-нибудь перезревшей пшеницы. Причем осыпаются они по неясной причине непременно кому-нибудь на голову. Что, безусловно, казалось бы странным, если бы не убедительная статистика».
Однако же удержаться в русле галантности, пусть и зазвучавшей внезапно с нотками гнусного похихикивания, словесному потоку, изливающемуся из недвусмысленно напоминающих о конечности всякого терпения песочных часов, неожиданным образом не удалось. Без всякого перехода, продолжая ту же строку, где сообщалось о статистике падения кирпичей на головы прохожих, словесный поток вдруг перескочил на язык набитой шпаной подворотни: «Ты, хрен моржовый, до тебя не дойдет никак, что ты должен?! Дело серьезное, хрен моржовый, тебя предупредили!» «Что» в предпоследней фразе было выделено курсивом и жирным шрифтом – чтобы смысл ее не был истолкован превратно, чтобы как кирпичом по голове; не насмерть, но весьма ощутимо: проникнись!
К. медленными движениями сложил жевано-мятый, словно подготовленный за неимением туалетной бумаги к употреблению в клозетном одиночестве, полноформатный лист с фигурой песочных часов пополам, еще пополам и опустил на стол. Он ничего не испытывал, никаких чувств – ни страха, ни паники, ни отчаяния. Ни единой мысли не было в голове. Минус 273 градуса превратили его в каменный кусок льда. Каменный и невообразимо хрупкий. Толкни его кто сейчас – так, чтобы упал, он бы, упав, разлетелся на тысячи мелких кусков. Это письмо, без сомнения, было ответом на его вчерашнее посещение особняка под сенью подстриженных дерев, и с чем же он должен был прийти к ним, к чему он был не готов?
Вместе с тем никого рядом с ним, кто бы мог толкнуть его, чтобы он упал и раскокался на куски, не было, и, просидев так то ли пять минут, то ли десять, то ли час (К. потерял представление о времени), он неожиданно для самого себя поднялся, собрал со стола все свои бумаги и двинулся к выходу. Дойдя до двери, он развернулся, прошел обратно к столу, положил на него бумаги, нашел среди них свернутый вчетверо жеваный лист послания, отправил его в потаенную тесноту внутреннего кармана пиджака и лишь после этого снова направился к двери. Знатно было бы, если бы вместе с ведомостью и листами билетов он сдал на кафедру и этот компромат на себя…
В залитой по-обычному обильным юго-восточным солнцем жаркой комнате кафедры было неожиданное столпотворение. Почти вся кафедра находилась здесь – те даже, кому незачем появляться сегодня, – и за своим столом в красном углу восседал сам завкафедрой.
– Ого! – невольно вырвалось у К. – Что случилось? Или у нас нынче заседание?
К нему обернулась вся комната. И все, словно вопрос, который он задал, был неприличен, глядели на него, не отвечая, и похоже было – не ответят: доходи собственным умом, в чем причина такого сбора. Из-за меня? – невольно и с неизбежностью, вмиг ощутив пудовую тяжесть послания с песочными часами в кармане, подумал К.
– Нет, что случилось? – заставил себя повторно спросить К. Он не был намерен, как тот вор, пока причина такой встречи оставалась неясной, палить свою шапку.
Завкафедрой за своим столом, со сцепленными перед собой замком руками, обвел собравшийся в комнате подведомственный ему коллектив медленным тяжелым взглядом.
– Что ж такое? – произнес он, не обращаясь ни к кому в отдельности – ко всем сразу. – Наш коллега в неведении: принимал экзамены. Надо, чтобы он знал.
Брать на себя роль вестника завкафедрой не считал возможным. Из-за меня здесь, охлестнуло К. почти уверенностью. Надежду, что ошибается, давало слово «коллега». Все же, наверное, если бы кафедра собралась из-за К., завкафедрой не стал бы называть его коллегой.
Ошеломив К., поспешила отозваться на призыв завкафедрой, опередив всех, секретарь кафедры.
– Ректора взяли! – сказала, как возвестила, современница Древнего Рима. – Прямо из кабинета, с автоматами, сейчас у него там обыск, кто был в приемной и кабинете – никого не выпускают.
Необычные энергичность и страстность, с которыми она говорила, непонятные, должно быть, никому в комнате, недвусмысленно были адресованы, видел К., ему. Она радовалась происшедшему, тому, что с автоматами, что обыск, и хотела поделиться сногсшибательным известием и своей радостью с К. как со своим, хотела, чтобы он разделил с нею ее радость – единомышленник, соучастник, тайный товарищ.
И К., только она сообщила о ректоре, и вправду испытал чувство, которое можно было бы назвать радостью. Разве что совсем не от того, к чему призывала его современница Древнего Рима. Новость не имела отношения к нему, кафедра собралась не из-за него – вот что было причиной того похожего на радость чувства, что будто горячим ветром обдало его. К. вмиг сделалось даже жарко. Он тут же устыдился этого чувства, – и ничего не мог поделать с собой: не из-за меня!
– И… что? – спросил К., несколько спотыкаясь, обращаясь не к современнице Древнего Рима, а к комнате в целом. – Это имеет такое непосредственное отношение ко всем нам?
– Что вы имеет в виду? – строго спросил завкафедрой. Теперь он счел для себя возможным включиться в разговор.
– Ну вот… – снова запинаясь, сказал К., – все собрались. Из дому приехали.
– Да, – сказал завкафедрой, – это имеет к нам самое непосредственное отношение. Как иначе? Ректор университета. Мы где работаем?
– В университете, – вынужден был ответить К. – точно так, как еще недавно на его вопросы студенты на экзамене.
– Вот и все, что тут еще объяснять. – Завкафедрой оторвал от стола руки и развел ими. – Будет, вероятно, новый ректор, новая метла… но это другой разговор. Сейчас существеннее, какие круги пойдут по воде после ареста. Надеюсь, все понимаете?
Невнятный ропот, слабый гул голосов, в котором невозможно было понять ни слова, был ему ответом. Вероятней всего, то звучали одни междометия, что тут поймешь.
– Прошу всех быть предельно стерильными. – Завкафедрой обвел комнату пристальным, требующим взглядом. – Следить за собой – чтобы комар носу не подточил! Кто почувствовал около себя гниль – выжечь каленым железом! Кого угораздит вляпаться – пеняй на себя.
Это про меня, пролетело в голове у К.
– И что вменяется ректору в вину? – вырвалось у него невольно.
Показалось ему или нет, что благожелательно-улыбчивая складка губ, не оставлявшая лица завкафедрой, несмотря на суровый вид, все время, как он, К., появился в комнате, исчезла после его вопроса бесследно?
– Это для вас имеет значение? – Завкафедрой смотрел на него с холодной бесстрастностью, никакой дружественности во взгляде, никакой свойскости – чужой человек был перед К., незнакомый, словно бы и враждебный.
– Ну… я думаю… – потерявшись, сказал К., – это всех интересует.
– Не надо говорить за всех! – с поспешностью, кипяще подал голос один из преподавателей старшего возраста. Из тех, что задавали на кафедре тон, с мнением которых завкафедрой всегда считался. Он будто открещивался от К., порицал его и осуждал.
– Да уж. В самом деле. За всех-то!.. – подобием набежавшей на берег волны прошелестело по комнате.
– Случайно того, что произошло, произойти не могло. Были основания, – дождавшись, когда волна голосов спадет, взял наконец вожжи в свои руки завкафедрой. – Но нас, повторяю, должно волновать не это. Мы на кафедре ничего подобного допустить не должны. – Он снова обвел требующим взглядом комнату. – Всем все ясно?
Мне ничего не ясно, дятлом долбило в голове К. Как это можно не допустить? Но на этот раз он удержался от вопроса.
– Бог даст, пронесет, – отозвался на слова завкафедрой другой из стариков, и в голосе, каким произнес это, так и прозвучала непоколебимая уверенность в своей опорности, в непререкаемости его мнения, столь же весомого, как и мнение завкафедрой.
– Я предупредил, – словно и в самом деле опираясь на его слова, вставая на них, как на постамент, уронил завкафедрой. – Кто умудрится вляпаться… выкарабкивайся сам. Благополучие кафедры превыше всего. – После чего губы у него понемногу снова сложились в обычную благожелательно-улыбчивую складку. – Надеюсь, впрочем, что у нас на кафедре никаких недоразумений со стерильностью не возникнет.
Говоря это, завкафедрой смотрел не на К., но у К. было чувство, что завкафедрой специально не смотрит на него, а обращены эти слова именно к нему. Выкарабкивайся сам, выкарабкивайся сам, дятлом долбило в нем.
– Если что – сорную траву с поля вон, – клокоча гневной праведностью, проговорил первый из стариков, тот, что призывал К. отвечать лишь за себя.
К. поймал на себе сообщнический взгляд современницы Древнего Рима. И, будто подхватив ветром, его тотчас бросило к ее столу. Нужно было сдать ей ведомости, зафиксировать передачу в журнале, поставить подписи – плевое дело, но это плевое дело давало возможность, не вызвав подозрений, отстраниться от происходящего.
– Пожалуйста, – положил он перед современницей Древнего Рима лист ведомости. Тот оказался летуч и заскользил по лаковой столешнице легким плотиком по водной глади. Руки К. и секретаря кафедры сунулись не позволить ему слететь на пол одновременно, ее рука оказалась чуть проворней, его же легла уже на ее – молодой розовый глянец на желтом, изжеванном годами пергаменте. – О, простите! – отдернул К. свою руку.
– Ну что вы, что вы! – благосклонно отозвалась современница Древнего Рима. Она взяла ведомость, вытянула из стопки у себя на краю стола распашную красную папку с крупной фиолетовой надписью «Для учебной части» и всунула разграфленный лист внутрь. Следом за чем поманила К. наклониться к ней и, когда К. исполнил ее пожелание, прошептала тихо – так, чтобы не услышал больше никто: – Он не покаялся!
– Кто? В чем? – не понял ничего К.
– Кого сегодня… Из-за кого собрались, – прибегла к эвфемизму современница Древнего Рима.
Теперь К. стало все ясно.
– В чем не покаялся? Почему ему следовало каяться? – спросил он.
Секретарь кафедры смотрела на него с недоумением.
– Раз он был под подозрением.
Был под подозрением! К. показалось, его проколотило током.
– Что это значит? – уверенности, что заставил голос звучать спокойно, у него не было.
– Вы не знаете? – Недоумение в глазах современницы Древнего Рима сменилось осознанием своего превосходства. – Да-да, вы недавно… «Под подозрением» – это под подозрением. И раз под подозрением, должен был покаяться… А так – чего же можно было ожидать!
– Ничего другого? – потерянно протянул К., выпрямляясь.
Современница Древнего Рима требовательно помахала рукой, призывая наклониться к ней обратно.
– Я знала, что сегодня его будут брать! – когда он вновь пригнулся к ней, торжествующе прошептала она. – Я знала, знала! Я ждала. Мне вчера сообщили. – В голосе ее билось счастье посвященности в тайну, которая для остальных – за семью печатями. – А вам нет, не сообщили?
– Мне нет, – коротко отозвался К.
– Это потому что вы недавно, – утешающее произнесла современница Древнего Рима. – Вы еще, видимо, не заслужили. Ничего, заслужите.
К. снова распрямился. Наклоняясь к современнице Древнего Рима по мановению ее руки, он не знал, что ему грозит, теперь ему это было известно.
– Как прошел экзамен? – обращаясь к К., спросил от своего стола завкафедрой. – Неудов много?
К. смотрел на него – и никак не мог осознать смысла заданного вопроса.
Зато теперь он понимал смысл завершающей фразы в полученной им на экзамене цидуле: «до тебя не дойдет никак, что ты должен?!» Он понимал теперь, что он должен, понимал! Покаяться он был должен. Но в чем? Но как?! Наверное, вот и ректор не знал.
