33
Бритт-Мари сидела в одиночестве на уличной скамейке возле отделения скорой помощи. С охапкой тюльпанов. Ощущая ветер в волосах. Она думала о Париже. Какая удивительная власть у мест, где ты никогда не был. Стоит Бритт-Мари зажмуриться, и она чувствует под ногами булыжники парижских мостовых. Сейчас она ощущала их, может быть, отчетливее, чем когда-либо в жизни. Словно, оторвавшись от пола, когда Бен забил гол, она приземлилась другим человеком. Человеком, который не боится прыгнуть.
– Здесь свободно? – спросил голос.
В голосе слышалась улыбка. Бритт-Мари тоже улыбнулась, потом открыла глаза. И медленно кивнула:
– Совершенно свободно.
– Ты хрипишь, – улыбнулся Свен.
Она кивнула:
– Грипп.
Свен захохотал. У Бритт-Мари все внутри смеялось. Свен сел и протянул ей керамическую вазу.
– Я, ну да, ну да, я сделал ее для тебя. Я хожу на курсы. Я подумал, ну… ты поставишь в нее тюльпаны.
Бритт-Мари прижала вазу к себе. Шероховатая поверхность – словно замусоленная шерсть игрушечного зверя, которого ты не дала забрать в стирку.
– Сегодня было потрясающе. Да. Позволь признаться. Просто сказочно, – выговорила она.
– Футбол – сказочная игра, – согласился Свен.
Словно в жизни все так просто.
– Это было так чудесно – снова почувствовать восторг, – шепнула она.
Свен улыбнулся, повернулся к ней и уже, кажется, собрался что-то сказать, когда она остановила его, собрав все свое благоразумие в один подавленный вздох, и произнесла:
– Если это не слишком тебя затруднит, я была бы крайне благодарна, если бы ты развез детей по домам.
Свен на глазах стал меньше ростом. Сердце перевернулось в груди у Бритт-Мари. У него – тоже.
– Я полагаю, что это значит, ну… Полагаю, что в таком случае домой тебя отвезет Кент, – с трудом выговорил он.
– Да, – шепнула она.
Он сидел молча, держась за край скамейки. Она тоже, потому что ей нравилось держаться за край скамейки, если за него держится Свен. Бритт-Мари покосилась на Свена; ей хотелось сказать, что он ни в чем не виноват. Что она просто слишком старая, чтобы влюбляться. Что он найдет кого-нибудь получше. Что он заслуживает кого-нибудь получше. Заслуживает совершенства. Но она ничего не сказала, потому что боялась – вдруг он скажет, что это и есть она, Бритт-Мари.
За окнами БМВ проносился город и дорога; Бритт-Мари все еще сжимала в руках вазу. От подавленных желаний ныло в груди. Кент, конечно, всю дорогу разглагольствовал. Начал с футбола и детей, но скоро съехал на бизнес, немцев и планы. Он хочет поехать в отпуск, говорит он, – только Бритт-Мари и он. Можно ходить в театр. Отправиться на море. Только надо немножко подождать. Сначала надо завершить кое-какие дела – и все. Когда они въезжали в Борг, он пошутил, что этот поселок настолько мал, что двое людей могут стоять с двух его концов и разговаривать, не повышая голоса.
– А если лечь, то ноги упрутся в соседний поселок! – веселился Кент, и, так как Бритт-Мари не засмеялась, он повторил шутку.
Словно проблема в этом.
– О’кей. Сбегай за вещами, и мы уезжаем! – невозмутимо сказал Кент, когда БМВ остановилась перед домом Банк.
– Сейчас? – просипела Бритт-Мари; боль пульсировала в горле от каждого произносимого звука.
– Да, черт возьми, у меня утром встреча. Если поедем сейчас, то дорога будет пустая! – распорядился Кент, барабаня пальцами по приборной доске, словно желая поторопить Бритт-Мари.
– Не можем же мы уехать отсюда посреди ночи, – едва слышно возразила Бритт-Мари.
– Почему не можем? – удивился Кент.
– Потому что только уголовники разъезжают среди ночи, – убежденно прошептала Бритт-Мари.
– О господи боже, любимая, возьми себя в руки, – заныл Кент.
Ногти Бритт-Мари впились в вазу.
– Я еще даже не уволилась с работы. Я ни в коем случае не могу уехать, не уволившись. Видишь ли, я должна вернуть ключи.
– Ну любимая, это ведь не такая уж «работа»? – Кент засмеялся, воздев руки к потолку.
Бритт-Мари прикусила щеки.
– Для меня это работа, – прошептала она.
– Дадада, я не это хотел сказать, любимая. Не обижайся. Но ты же можешь позвонить с дороги? Это ведь не так уж важно? У меня завтра встреча! – сказал Кент, словно это ему приходится приспосабливаться к ее планам, а не наоборот.
Бритт-Мари промолчала. Кент погладил себя по подбородку и заметил – явно в шутку:
– Тебе хоть зарплату платят за эту «работу»?
Бритт-Мари вонзила ногти в керамику, так что пальцам стало больно.
– Я не уголовник. Я не поеду на машине посреди ночи. Не поеду ни в коем случае, – прошептала она.
Кент покорно вздохнул:
– Нунуну, о’кей, тогда завтра с утра пораньше, если это так важно. С ума сойти, как эта деревня в тебя въелась! Любимая, ты ведь даже не любишь футбол!
Ногти Бритт-Мари медленно вышли из керамики. Большой палец погладил горлышко вазы. Поправил стоящие в ней тюльпаны.
– На днях я разгадывала кроссворд. Там был вопрос про пирамиду Маслоу.
Кент уже начал нажимать кнопки на своем мобильном телефоне, поэтому Бритт-Мари добавила в свое сипение жесткости:
– Она очень часто встречается в кроссвордах, эта пирамида потребностей. Я читала о ней в газете. Там про потребности человека. На нижней ступеньке – самые основные человеческие потребности. Пища и вода.
– М-м-м, – ответил Кент: похоже, он отвечал на СМС.
– И воздух, по моим предположениям, – тихонько прибавила Бритт-Мари.
Вторая ступенька пирамиды – «безопасность», третья – «общение», четвертая – «чувство собственного достоинства». Она все помнит точно, потому что этот Маслоу, вообще говоря, фигурирует в кроссвордах исключительно часто. Кажется, даже эти шутники его уважают.
– А на самом верху пирамиды – «самореализация». Именно ее Борг и дал мне, Кент. Самореализацию. Конечно, ты сочтешь это нелепым. – Она прикусила губу.
Кент поднял глаза от телефона. Пристально посмотрел на Бритт-Мари, глубоко и шумно сопя – как когда спит и вот-вот начнет храпеть.
– Ну да, ну да! Чего тут не понять, любимая. Все понятно. Это отлично, это просто офигеть! Самореализация. Офигенно.
– Я тоже думаю, что это офигенно, – прошептала Бритт-Мари и взяла его за руку.
Кент кивнул, широко усмехнулся:
– Ну что, теперь ты и это получила? А завтра едем домой!
Бритт-Мари прикусила губу и выпустила его руку. Крепче прижала к себе вазу и стала протискиваться наружу из машины.
– Черт возьми, любимая! Ну не обижайся! Сколько продлится эта работа? Сколько времени ты еще на этой должности?
– Три недели, – с трудом выговорила Бритт-Мари.
– А потом? Когда три недели кончатся, а другой работы у тебя не будет? Останешься жить в Борге в статусе безработной? – прокричал он ей в спину.
Бритт-Мари не ответила; Кент вздохнул и вышел из машины.
– Ты же понимаешь, милая, что это – не твой дом?
Бритт-Мари знала, что он прав.
Кент успел догнать ее. Бритт-Мари остановилась и прикусила щеки. Кент забрал у нее вазу с тюльпанами, внес в дом, Бритт-Мари медленно вошла следом. Кент склонил свою большую голову.
– Прости, любимая, – сказал он, и обе его руки мягко обхватили ее подбородок.
Они стояли в прихожей, Бритт-Мари закрыла глаза. Он поцеловал ее веки. Он часто делал так, в самом начале, когда мама только-только умерла. Бритт-Мари тогда осталась совсем одна на свете – пока Кент не оказался на лестнице в тот день, когда она перестала быть одна. Потому что она была нужна ему, а человек не одинок, когда он кому-то нужен. Поэтому Бритт-Мари так любит, когда он целует ее в закрытые глаза.
– Я просто сильно нервничаю. Из-за завтрашней встречи. Но все будет хорошо. Обещаю, – пообещал Кент.
Бритт-Мари хотелось ему верить. Он усмехнулся, поцеловал ее в щеку и попросил не беспокоиться. Завтра утром он заедет за ней в шесть часов, чтобы не попасть в пробку. Потом пошутил: «А то вдруг из Борга выедут все три машины одновременно! Дорога будет забита!» Бритт-Мари улыбнулась, словно это смешно. И стояла в прихожей за закрытой дверью, пока он уезжал.
Потом поднялась по лестнице, застелила кровать. Подготовила сумки. Сложила полотенца. Снова спустилась, вышла из дома и пошла через Борг. Темный и тихий, словно вымерший, словно никакого кубка не было и в помине. Но в пиццерии горел свет, изнутри доносился хохот Банк и Личности. И другие голоса. И звон стекла. И песни про футбол, и другие песни из репертуара Банк: их тексты Бритт-Мари находила совершенно неуместными для воспроизведения.
Бритт-Мари отперла дверь молодежного центра, зажгла свет на кухне. Села на табуретку, надеясь, что крыса скоро явится. Крыса не шла. Бритт-Мари сидела, держа телефон в сложенных лодочкой ладонях, словно телефон тот был жидкий, очень долго, потом набралась решимости, набрала номер. Девушка из службы занятости ответила после третьего раза.
– Бритт-Мари? – выговорила она спросонок.
– Позвольте попросить вас об увольнении, – прошептала Бритт-Мари.
Судя по звуку на том конце, девушка споткнулась и что-то перевернула. Может быть, лампу.
– Нет, нет, малыш, мама просто поговорит по телефону, ложись и спи, кроха, – услышала Бритт-Мари ее голос.
– Что вы хотите этим сказать? – поразилась Бритт-Мари.
– Простите. Я говорила с дочкой. Мы уснули на диване, – извинилась девушка на том конце.
– Я не знала, что у вас есть дочь, – просипела Бритт-Мари.
– У меня две, – ответила девушка; судя по звуку, она включила на кухне свет и поставила кофе на огонь. – Который час? – спросила она.
– Во всяком случае, не самое подходящее время суток, чтобы пить кофе, – ответила Бритт-Мари, но тут же добавила: – Но, разумеется, поступайте, как вам угодно. Разумеется.
Девушка на том конце сосредоточенно вдохнула и выдохнула. Судя по звуку, кофе все-таки варился.
– Что я могу для вас сделать, Бритт-Мари?
– Я прошу разрешения уволиться. Прошу разрешения уехать домой, – прошептала Бритт-Мари.
Девушка долго молчала, потом спросила:
– Как прошел матч?
От этого вопроса с Бритт-Мари что-то начало происходить. Может быть, после гола Бена она действительно приземлилась другим человеком. Она не знала. Но она вдохнула, выдохнула – и рассказала все.
О поселках у дороги, о крысах, о публике, которая не снимает головных уборов в помещении. О первом свидании мальчиков, о футболках на стенах пиццерий. Слова сами рвались наружу. Про «Факсин» и гамбургеры на обед, пивные бутылки в целлофане, мебель из «Икеи». Про пистолеты и приложения с кроссвордами. Про полицейских и предпринимателей. Про дегенератов в свете фар грузовиков. Про синие двери машин и старые футбольные мячи. И про сиреневые тюльпаны, и виски, и сигареты, и погибших матерей. И про внезапные приступы гриппа. И про банки с газировкой. Про один-ноль в игре с городской командой. Про то, как девочка останавливает мяч лицом. Про космос.
– Как глупо. Конечно, вы решите, что это просто глупо, – шепнула она.
Голос девушки дрожал:
– Я говорила, почему работаю в службе занятости? Не знаю, известно ли вам, но, работая в службе занятости, можно огрести ведра дерьма. Люди умеют быть невероятно злыми. И когда я говорю «дерьмо», Бритт-Мари, это надо понимать буквально. Один человек как-то прислал мне какашку в конверте.
– Сумерки богов! – выдохнула Бритт-Мари так торопливо, что закашлялась.
– Как будто я типа виновата в финансовом кризисе! Бритт-Мари долго сидела, погрузившись в размышления.
– Бритт-Мари? – позвала девушка. Бритт-Мари кашлянула.
– Позвольте спросить, как, вообще говоря, можно поместить это в конверт?
– Какашку?
Бритт-Мари решительно кивнула:
– Ах-ха. Вы, конечно, решите, что я сейчас скажу глупость. Но, по моим представлениям, поместить ее туда должно быть нелегко.
Девушка хохотала несколько минут. Бритт-Мари радовалась, что потеряла голос, – девушке, видимо, было не слышно, что и она тоже смеется. Не космос, ни в коем случае, но какое-то такое чувство подняло ее с табуретки.
– Знаете, почему я работаю здесь? – снова спросила девушка.
– Нет.
– Моя мама всю жизнь проработала в социальной службе. Она всегда говорила, что посреди всего дерьма, посреди самого худшего однажды случается история со счастливым концом. И тогда понимаешь: оно того стоило.
Девушка молчала, долго-долго. Потом произнесла с улыбкой:
– Вы – моя история со счастливым концом, Бритт-Мари.
Бритт-Мари сглотнула.
– Об этом неуместно говорить по телефону посреди ночи. С вашего позволения, я перезвоню завтра.
– Спокойной ночи, Бритт-Мари, – прошептала девушка.
– Вам тоже, – прошептала Бритт-Мари.
Обе нажали отбой.
Бритт-Мари сидела на табуретке, с телефоном в сложенных лодочкой ладонях. Ей так хотелось, чтобы крыса наконец появилась, что, когда раздался стук в дверь, Бритт-Мари в первую минуту подумала, что это она. Потом, конечно, Бритт-Мари опомнилась: крысы не могут стучать в дверь, потому что у них нет костяшек пальцев. Во всяком случае, ей казалось, что нет.
– Есть кто дома? – спросил Сами в дверях.
Бритт-Мари сорвалась с табуретки.
– Что-то стряслось? С кем-то несчастный случай?
Сами стоял, прислонившись к косяку.
– Нет. Почему несчастный случай?
– Но, Сами, сейчас глухая ночь. Никто не является в дом среди ночи, без предупреждения, словно продавец пылесосов или кто там еще, если ничего не произошло!
– А вы здесь живете? – ухмыльнулся Сами.
– Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду, – прошептала она.
Сами покачал головой:
– Спокойно, Бритт-Мари. Я проезжал мимо и увидел свет. Решил узнать, не хотите ли вы сигаретку. Или выпить.
Он смеется над ней! Бритт-Мари это категорически не нравилось.
– Разумеется, нет! – просипела она.
– О’кей, – рассмеялся Сами. – Класс.
Бритт-Мари расправила юбку.
– Но если ты не против сникерса, то заходи.
Они сидели на табуретках у кухонного окна. Смотрели на звезды в самое чистое во всем Борге окно и ели сникерс каждый со своей тарелки.
– Сегодня было так кайфово, – сказал Сами.
– Да, было… кайфово, – подтвердила Бритт-Мари. Она хотела сообщить Сами, что завтра покинет Борг и уедет домой, но так и не узнала, заметил ли он это по ней, потому что, прежде чем она успела открыть рот, Сами сказал:
– Мне нужно в город. Помочь другу.
– Что еще за друг? – просипела Бритт-Мари. – Посреди ночи?
– Магнус. У него проблемы с одними парнями. Он им денег должен. А я должен ему помочь.
Бритт-Мари пристально посмотрела на Сами. Он кивнул. Иронически улыбнулся.
– Я знаю, о чем вы подумали. Но это Борг. Мы тут многое друг другу прощаем. У нас нет выбора. Если мы не станем прощать друг друга, у нас не останется друзей, которые будут нас доводить до белого каления.
Бритт-Мари встала. Осторожно забрала у него тарелку. Долго колебалась и, наконец, ласково коснулась забинтованной рукой его щеки.
– Тебе не обязательно все время быть посредником, Сами, – шепнула она.
– Как сказать, – шепнул он.
Бритт-Мари мыла посуду, Сами стоял рядом и вытирал тарелки. Потом оба вытерли насухо каждый свою сторону мойки.
– Если со мной что-нибудь случится, обещаете присмотреть за Омаром и Вегой? Чтобы у них все было хорошо? Обещаете, что найдете хороших людей, которые позаботятся о них? – попросил Сами.
Кровь отлила у Бритт-Мари от лица.
– А почему с тобой должно что-то случиться?
Его рука успокаивающе скользнула по ее плечам.
– А, да ничего со мной не случится, я же гребаный Супермен. Но знаете. Если вдруг. Вы проследите, чтобы они жили у каких-нибудь хороших людей?
Бритт-Мари тщательно вытирала руки полотенцем, чтобы Сами не заметил, что они дрожат.
– Почему ты просишь об этом меня? Почему не Свена, или Банк, или…
– Потому что вы, Бритт-Мари, не из тех, кто сваливает, – сказал Сами.
– Ты тоже! – возразила она.
Сами остановился на пороге, закурил. Бритт-Мари стояла чуть позади него, жадно вдыхая дым: взрослая женщина, а ведет себя точно официантка. Солнце еще не взошло. Она сняла волосок с куртки Сами. Завернула в носовой платок.
– За какую команду болела твоя мама? – шепнула она.
Сами усмехнулся и ответил, как отвечают на подобные вопросы все сыновья всех мам:
– За нашу.
Он подвез Бритт-Мари до дома Банк. Поцеловал ее в голову. Бритт-Мари сидела на балконе рядом со своими собранными в дорогу сумками и смотрела, как он едет в город. Он взял с нее слово, что она не станет сидеть всю ночь и ждать, когда он вернется в Борг.
И все же она сидела и ждала.
