ГЛАВА 41
Мама мрачнее тучи. Напряжена. Пальцы так сжимают руль, что побелели костяшки пальцев. При этом на дороге спокойно, мы едва ползем в потоке машин. Поднимаемся на вершину холма и уже оттуда видим вытянувшуюся к больнице длиннющую очередь. Вчера нас уведомили, что сегодня нужно воспользоваться другим въездом. Может быть, тот, знакомый, разбомбили на прошлой неделе? Вскоре мы добираемся до конца очереди и останавливаемся.
— С тобой все в порядке?
Мама вздрагивает. Натянуто улыбается.
— Разве не мне полагается задавать этот вопрос?
— Я спросила первая.
— Что ж, справедливо.
— Не знаю. После того, что случилось на прошлой неделе, есть какое-то напряжение. А у тебя?
Странно, но я никакого напряжения не чувствую. По крайней мере, не чувствую в том смысле, какой имеет в виду она. Лордеры наверняка перекрыли все подходы, и у террористов нет ни малейшего шанса подобраться к больнице ближе, чем на милю. У мамы же вид такой, словно она с радостью перепрыгнула бы на встречную полосу и умчалась куда подальше, если бы только могла.
— Думаю, после того, что было, ничего подобного они уже не допустят, так что сегодня здесь безопаснее, чем когда-либо.
Мама согласно кивает.
— Ты, наверно, права, но ехать туда мне все равно не хочется.
Мне тоже, хотя и по другим причинам. Я все еще не уверена, что мое каменное лицо готово к сегодняшней встрече с доктором Лизандер. Одно дело сказать себе, что ты будешь послушной, смирной, примерной, и совсем другое стать такой.
— Знаю. Давай удерем и поедем на ланч, — предлагаю я.
Мама смеется.
— Какая ты забавная. А здорово бы было, да?
— Ты, по крайней мере, можешь такое себе позволить. Оставь меня и устрой себе праздник. Тебе, должно быть, до смерти надоело тратить каждую субботу на эти поездки со мной.
— Ты права, но я не могу делать то, что хочу. Видишь столбы на каждом углу? Вроде того, что слева от нас сейчас. — Я выглядываю в окно. Рядом со светофором стоит столб. На самом его верху черная коробочка, какое-то устройство. Камера.
— Они отслеживают каждый автомобиль в Лондоне. Если я начну разъезжать не так, как предписано маршрутом, кто знает, что может случиться. Хотя, возможно, мне и сойдет с рук.
— Сойдет из-за того, кем был твой отец?
— И отец, и мама. Она тоже была не последним человеком.
— То есть ехать куда угодно не позволено даже взрослым?
— Нет. Сейчас нет.
— А раньше?
— Многое изменилось. Когда я была в твоем возрасте, жизнь была другая.
— Ты про двадцатые, когда все началось?
Мама моргает.
— Неужели я выгляжу настолько старой? В 2031-м мне было шестнадцать лет.
— Тогда ты помнишь и двадцатые со всеми этими бунтами и бандами, когда люди прятались в страхе по домам и не выходили на улицу.
Мама снова смеется.
— Это только одна из версий тех событий. Тогда же молодежи до двадцати одного года запретили пользоваться мобильниками. С их помощью недовольные связывались для организации демонстраций. Но тогда не все было так плохо. По крайней мере вначале. Хотя, конечно, с сегодняшним днем не сравнишь: гулять вечерами отваживался не каждый. — Она бросает взгляд в сторону, на стоящих на углу лордеров в черной форме и с автоматами. — Теперь опасаться нужно только их.
Удивительно.
— Ты сказала, что вначале было не так уж и плохо. А что случилось потом?
— Вы в школе историю изучаете? После краха — ограничения кредита и экономического коллапса в Европе, выхода Великобритании из ЕЭС и закрытия границ — наступил период, когда все перевернулось с ног на голову.
— Я видела фильм о бунтах.
— Да, в них показывают самые худшие моменты. Большинство студенческих демонстраций проходили на первых порах вполне миролюбиво. Но раздражение и злость постепенно нарастали.
На уроках истории нам показывают вышедшие из-под контроля толпы обезумевших, крушащих все вокруг себя и убивающих мирных граждан подростков. Ошеломленная рассказом мамы, я слушаю молча, а она говорит и говорит, возможно, чтобы отвлечься, не думать о том, куда мы едем и что стряслось там на прошлой неделе.
— Родители вечерами частенько спорили, а я спускалась тихонько по лестнице и слушала.
— Твой отец был членом парламента. Так что в споре победил он.
— Поначалу он был всего лишь обычным кандидатом, а выборы еще только предстояли. Мама же, как адвокат, выступала за гражданские права.
— А что это такое?
Она вздыхает.
— Подумать только, какие вопросы ты задаешь. А сама как думаешь?
— Гражданские права — это что-то вроде свободы, да?
Мама кивает.
— Свобода речи, свобода действия, свобода собраний. В общем, на способы урегулирования родители смотрели каждый по-своему. В конце концов она поддержала кампанию за создание новой политической партии, Свободное Королевство.
— Получается, они стояли по разные стороны?
— Да.
— Но верх взял твой отец.
— Не совсем. Результат получился неоднозначный. Двум партиям пришлось сформировать коалицию, хотя позиции папиной партии были сильнее. Поверь мне, за завтраком было что послушать. Так что, Кайла, не выиграл никто. Они пошли на компромисс. И результатом компромисса стала ты.
— Не понимаю.
Мама прибавляет звук радио, поворачивается ко мне и, понизив голос, говорит:
— Чтобы обсуждать это со мной, нужно уметь держать секреты. Ты сказала мне однажды, что не умеешь этого, а я думаю, что умеешь. Хочешь услышать продолжение?
Образцовая, послушная девочка сказала бы «нет» и не стала обладательницей опасного знания. Но сейчас контроль не у нее.
— Хочу.
— Ну так вот. На одной стороне выступали мой отец и движение «Закон и порядок», из которого вышли л ордеры. Нетерпимость к насилию и гражданским беспорядкам; суровые наказания для нарушителей закона. С другой стороны, та точка зрения, что молодежь — студенты, недовольные, протестующие — должны быть реабилитированы; что не во всем случившемся их вина; что с ними обходились слишком жестоко и несправедливо и что они тоже люди и заслуживают внимания и уважения, помощи, но не наказания.
— И при чем тут я?
— Тогда же случились эти открытия. Я не очень разбираюсь в науке. Речь шла о памяти. Исследователи пытались помочь людям с аутизмом и тому подобным, а обнаружили, отчасти случайно, способ лишения человека памяти.
— Зачистка.
— Вот именно. Для коалиционного правительства это было идеальное решение. Необходимость в жестоком наказании для преступников отпадала — им стирали прежнюю личность, проводили, как стало принято говорить, Зачистку, и таким образом они получали второй шанс.
Обдумываю услышанное.
— Другими словами, обе стороны получили то, чего хотели. Это и называется компромиссом?
Мама смеется, но смех выходит невеселый, и лицо у нее неулыбчивое.
— Я бы сказала, желаемого не получили ни те, ни другие, и каждая сторона винила во всем противную. Так было тогда, и так продолжается до сих пор в существующей ныне Центральной Коалиции. И тогда же появились приборы измерения уровня эмоций, эмометры, «Лево».
Я смотрю на управляющий моей жизнью браслет на запястье. Сейчас он показывает 5.2. Поворачиваю его, и острая боль пронзает виски. Знаю, что так будет, но не всегда могу удержаться от того, чтобы не подергать тюремную цепь.
— И как их компромисс связан с моим «Лево»?
— «Свободное Королевство» выступало за то, чтобы мы обеспечили бедняжкам Зачищенным приемлемые условия; лордеры требовали позаботиться о том, чтобы они не вернулись к прежним привычкам. Ответ? «Лево». Живи счастливо. Ничего плохого ты не сделаешь. Обе стороны довольны, поскольку получили желаемое.
— Ха. Понятно, что им не приходилось носить эти браслеты.
Мама снова смеется.
— Верно.
— А тебе пришлось выбирать? Между папой и мамой.
— Прежде всего, я старалась сохранить мир дома, а потому занимала выжидательную позицию. Потом...
— Потом?
Она долго не отвечает, и я уже думаю, что не ответит. Наконец поворачивается ко мне, и ее глаза блестят.
— Я, можно сказать, слезла с забора, когда они умерли.
Мы уже рядом с пунктом досмотра. Обе молчим. Ее родители погибли, когда террорист бросил бомбу в их машину. О чем бы мама ни думала только что, в душе я не сомневаюсь, в какую сторону от забора она побежала тогда. Конечно, к лордерам. Иначе просто быть не могло.
Пока идет досмотр, я незаметно наблюдаю за ней. Есть в ней что-то, что идет дальше слов. Как и прежде, лордеры признают ее и демонстрируют почтительность и уважение, которых не видно в их отношении к другим. Мама не возражает, но ей это не нравится.
О чем она умолчала?
Доктор Лизандер стучит по экрану и поднимает голову.
— Вижу, во время нападения на прошлой неделе ты поднялась на десятый этаж. Потом твой уровень упал так, что пришлось колоть успокоительное. Расскажи, что случилось.
Вот так. Сразу к сути дела.
— Я попробовала, как вы и сказали, пройти к сестринскому посту, но свет погас, а сестра...
Я останавливаюсь. Не хочу об этом думать.
— О сестре я знаю, — говорит доктор Лизан-дер. — Для тебя это, наверно, было шоком. Однако сознание ты не потеряла.
— Нет. Я поднялась по лестнице на десятый этаж. Сама не знаю почему.
— Ты знакома с этим местом лучше всего, так что действовала понятно и логично. Интересно другое, почему твои уровни упали потом, когда ты прошла через все и оказалась наконец в безопасности?
Ответ очевиден — из-за Феб. Но сказать это я не могу и потому только пожимаю плечами.
— Может, когда остановилась, тогда все и навалилось.
Доктор Лизандер задумчиво склоняет голову.
— Может быть. — Полной уверенности в ее голосе не слышно, как будто она знает, что за моим объяснением кроется что-то еще.
— А как вы? Я беспокоилась. — Я не притворяюсь. Доктор Лизандер наверняка стала бы мишенью для террористов.
Черты ее лица смягчаются.
— Спасибо, Кайла. Ценю твою заботу. Все обошлось. Меня и еще нескольких человек отвели в безопасное место, где о нас позаботились.
— Но почему они не забрали заодно и ту медсестру? Вы знали ее?
— Знала. Ее звали Анджела. — В глазах — тень печали. — Иногда приходится выбирать.
— Но...
— Достаточно, Кайла. Мне нужно спросить тебя кое о чем. Ты все выяснила?
— Что?
— Ты выяснила все, что хотела?
У меня холодеет в животе. Она знает. Непонятно откуда, но знает. Знает, что я залезала в ее компьютер. Сижу молча, и страх вяжет внутренности в узелки. Представляю, как восприняли бы это лордеры.
— Да, Кайла, я видела, что ты сделала. В кабинете есть камера, понимаешь? Я просматриваю ее иногда. А компьютер показывает, какие файлы открывались и закрывались. — Доктор Лизандер спокойно откидывается на спинку кресла. — Но сейчас я выключила камеру и удалила ту запись. Никто ничего не узнает. Ну же, разверни стул, и мы посмотрим вместе.
У меня отваливается челюсть.
— Давай, Кайла.
Я перехожу со стулом на другую сторону от стола, и она один за другим открывает те же, что и я, файлы и дает пояснения: прием; сканирование мозга; операция. Потом мы переходим к разделу, забыть который я не могу до сих пор, «Рекомендации».
— Вот здесь... «совет рекомендует терминацию; доктор Лизандер против». Что это значит?
— Правление больницы беспокоили твои кошмары и способности контроля. Они считали, что выпускать тебя из-под наблюдения опасно, что ты можешь представлять угрозу как для себя самой, так и для других.
— И вы настояли на своем. Вы не согласились с ними.
— Да, настояла. Но они были правы. Уж по крайней мере для себя ты точно представляешь угрозу.
— Не понимаю. Тогда почему вы меня выпустили?
Она пожимает плечами.
— Я убедила себя, что ты заслужила шанс. И мне, конечно, было интересно посмотреть, как ты справишься. Но самое главное, я хотела изучать тебя, посмотреть, что с тобой случится.
— Изучать... как крысу в клетке.
Доктор Лизандер невесело усмехается.
— Скорее как крысу, выпущенную из клетки.
— Но зачем вам изучать меня?
— Ты не такая, как остальные. В тебе есть что-то другое, особенное, и я хочу понять, что это. Может быть, что-то пошло не так во время операции. Хотя все твои тесты и сканы в порядке. Тем не менее что-то есть... Здесь только мы вдвоем, ты и я. Больше никого. Можешь сказать мне?
— Я не знаю, что вы имеете в виду.
Она вскидывает бровь.
— Хочешь узнать что-то еще? Я помогу тебе удовлетворить твое любопытство, и тогда, может быть, ты поможешь с тем же самым мне.
Заманчиво. Сколько вопросов можно было бы задать, но нельзя. Спрашивать опасно. Я должна быть образцовой Зачищенной; я сказала Бену, что выбрала для себя вот такой курс. «Спроси».
— Кто такие Зачищенные? Да, я знаю, что Зачищенные — осужденные преступники. Но кто еще?
— А почему ты думаешь, что кто-то еще подвергается Зачистке? Это было бы незаконно.
Я смотрю на нее и не отвечаю.
Она задумчиво кивает.
— Ты восприимчива. Интересно, что ты задала именно этот вопрос. И не просто интересно, а даже удивительно. Почему ты спрашиваешь об этом?
— Я знаю нескольких человек, тоже Зачищенных, которых не могу представить нарушителями закона.
— Жизнь, Кайла, бывает иногда очень трудной. Порой людям требуется помощь, и мы предоставляем такую помощь.
— Не понимаю.
Доктор Лизандер колеблется.
— Вот тебе пример — твоя сестра. Как там ее зовут? Я узнала ее в тот день, когда она ждала тебя.
— Эми? А почему вы ее помните?
— Разговаривая с тобой об этом, я нарушаю сразу несколько десятков законов. — Она стучит по экрану, и на нем появляется лицо Эми — Эми 9612. Открывает раздел «Прием». Еще одна фотография, но не моя. Эми. Здесь она на несколько лет младше, но с характерной улыбкой: ее ждет Зачистка, и она счастлива. Доктор Лизандер вводит пароль, и теперь я понимаю, почему не смогла пройти дальше: у меня пароля не было.
— Видишь, здесь? «Пациент 9612 обратился в больничное учреждение с просьбой подвергнуться операции по смене личности. В результате обследования признана подходящим кандидатом по программе СЛЖН».
Я качаю головой.
— Этого не может быть. Здесь что-то не так. Как может кто-то пожелать смены личности? Зачем это нужно? — Я дергаю «Лево», и в висок ударяет такая боль, что глаза мгновенно застилают слезы.
— СЛЖН — это программа «Смена личности жертвам насилия». Некоторые молодые люди настолько изломаны в раннем возрасте, что существует лишь один способ сделать из них полезных членов общества — порвать цепь насилия, не допустить передачи традиции жестокости от них к детям — отнять боль. Сделать так, словно ее не было.
— Что же такого плохого было в ее жизни, что она захотела все забыть?
— Я помню ее, потому что сама проводила осмотр. Эми была очень расстроена. Видишь ли, в тринадцать лет ее изнасиловали, и у нее родился ребенок. Малыша власти забрали, и совершенно правильно сделали, учитывая обстоятельства. Но сама Эми совладать со всем этим не могла.
Ох, Эми... Я не могу это принять, не могу поверить, что с ней случилось такое... что такое вообще могло случиться с кем бы то ни было. Доктор Лизандер изложила факты своим обычным, сухим, спокойным и четким голосом. Однако в ее глазах я вижу ужас. Ее собственный ужас оттого, что произошло с Эми. Вот почему она не захотела разговаривать с Эми, когда та приехала со мной. Ей не хотелось об этом думать.
— Эми пришла сюда за год до того, как мы начали регулярно рассматривать такого рода случаи с точки зрения смены личности. Для людей вроде нее Зачистка — благо и милосердие. Жизненно важно предотвратить повторение таких трагедий в будущих поколениях. Это пойдет на пользу всем и каждому.
— Зачем вы рассказываете мне об Эми? — шепотом спрашиваю я.
— Потому что знаю — ты в силах это вынести. Это поможет тебе понять, чем мы занимаемся, и я знаю, что ты сохранишь все, что узнала, при себе.
— Если бы Эми знала... — Я умолкаю. Если она предпочла не помнить, зачем напоминать?
— Она может узнать, — говорит доктор Лизандер. — Если захочет.
— Что? Хотите сказать, надо лишь спросить, и получишь ответ?
— Не сейчас. Когда тебе исполнится двадцать один и когда с тебя снимут «Лево», вот тогда ты получишь право знать. Если захочешь.
Никаких уточняющих деталей — ни имен, ни мест, ничего такого. Только факты. Почему тебя зачистили. Что ты сделала или чего не сделала. Но вообще-то, к этому времени почти никто ничего не хочет знать. Люди желают одного: жить дальше, а неприятности оставить в прошлом. Аты?
— Что я? — переспрашиваю я, хотя и понимаю, что она имеет в виду.
— Ты хочешь знать? Хочешь, чтобы я открыла твой файл, ввела пароль и посмотрела, о чем там речь?
Я отступаю и качаю головой. Не хочу. «А ведь хочешь».
— На сегодня достаточно. Надеюсь, за следующую неделю ты все как следует обдумаешь и вернешь мне должок, ответив на некоторые мои вопросы. А теперь иди.
Столько сегодня свалилось новостей. Сначала мама с рассказом о родителях, правительстве и компромиссах.
Потом доктор Лизандер, которой нужно что-то от меня. Кайла — другая.
Но зачем? Я не могу ответить на ее вопросы, когда не могу найти ответы. Что происходит? И, самое главное, зачем она рассказала мне об Эми? Я не хочу этого знать, не хочу. И постоянно об этом думаю. Да, я получила доказательство своей правоты — Эми не сделала ничего плохого, чтобы заслужить Зачистку. Она сама попросила об этом.
По возвращении домой я едва сдерживаюсь, чтобы не подбежать к ней с объятиями. Но нет, еще решит, что я чокнулась.
Эми хотела забыть. Так, без той боли, ей легче. Легче ли? В любом случае она решила сама.
А что я? Что Люси? Она тоже решила сама?
Я не хочу знать, но шепот прошлого эхом звучит в голове. Звучит и не смолкает.
