Глава 11
Любовь и наркотическая зависимость

Отель «Карлтон-Армс» в Манхэттене, где теперь находится пешеходный квартал обширного кампуса, принадлежащего колледжу Баруха, – реликт совсем иных времен. В восьмидесятые он был родным домом для «сумасшедших, наркоманов, комедиантов, бывших заключенных, трансвеститов, алкоголиков и прочих чудаков всякого рода», как отзывался о них бывший управляющий отелем Эд Райан. Художники, подобные Брайану Демиджу, разукрасили каждый номер потрясающими узорами, выполненными в психоделических цветах.

Здесь теперь нет одноглазого наркомана Германа, Боба Алабамы (предпочитавшего кокс) и остальных бродяг, которых я знала по временам одноместных благотворительных номеров. Другие гостиницы и бесплатные ночлежки были либо снесены, либо отреставрированы и превращены в роскошные отели. «Карлтон» до сих считается дешевой гостиницей, но теперь за номер здесь платят вдвое больше тех 35 долларов, что платили за номер, в котором я в 1985 году попробовала героин.

Это случилось вскоре после того, как меня временно исключили из Колумбийского колледжа. Я тогда начала теоретически изучать героин. Для начала я прочла «Обнаженный обед», несколько раз прослушала записи «Бархатного андерграунда» – «Героин…», «Я жду человека», «Сестра Рэй». Надтреснутый голос Лу Рида красноречиво говорил о тяжких последствиях наркомании, а блеск игл сквозил в его текстах, текстах сидящего на игле героинового наркомана: «Это моя жена / Это моя жизнь…» Я никогда не хотела принимать героин, потому что знала, что он мне понравится; но теперь, когда меня выгнали из колледжа и моя жизнь была кончена, я начала думать, что терять мне все равно нечего.

Я пришла в «Карлтон» в поисках Мэтта, с которым находилась тогда в мучительных отношениях. Мой поставщик кокаина Мэтт приходился старшим братом моего школьного друга и любовника Этана. Когда Этан решил бросить кокаин, а заодно и меня, он дал мне номер телефона своего брата, чтобы я одновременно не потеряла и друга, и прибыльный бизнес.

Роман с Мэттом начался у меня год спустя. В то время он был «в ссоре» со своей подружкой Сьюзен, а я была одна и свободна. Мы впервые встретились, когда я училась на первом курсе, дома у Мэтта. Он жил в маленькой уютной квартирке на Лафайетт-Стрит, в окружении сотен записей джаза, рока, фанка и психоделической музыки, а также книг и комиксов, которые уже в те времена стали стыдливо называть графическими романами. В то время Мэтт был главным действующим лицом сети, где кокаин продавался партиями от четверти грамма до четверти килограмма всем, кто хотел это купить: джазовым музыкантам, киномеханикам, звукооператорам, студентам колледжей, деловым женщинам и торговцам с Уолл-Стрита. Высокий, худой парень с каштановыми волосами, усатый и с озорным взглядом насмешливых глаз, он был сильно увлечен тем, что я тогда очень любила, – психоделической музыкой и наркотиками. Обстановка в доме Мэтта произвела на меня неизгладимое впечатление.

Однако Мэтт уже тогда начинал скатываться в наркотическую зависимость. Он никак не мог понять, кто ему нужен – я или Сьюзен. Я же все еще боялась, что меня вообще невозможно полюбить. Ни один из моих парней до тех пор ни разу не произносил слово «любовь». Все они, подобно Этану, говорили, что я не гожусь на роль жены. Но, по крайней мере, я смогла заполучить Мэтта в свою постель.

Я использовала наши деловые отношения еще и для того, чтобы контролировать его через пейджер, с помощью которого мы общались по делам. Обычно, когда я вызывала его, мне действительно надо было организовать покупку, но я также одновременно проверяла, чтобы он в это время не принимал лишних наркотиков. Это затруднило бы мне поставки товара заказчикам. Кроме того, мне, конечно, очень не хотелось, чтобы он виделся со Сьюзен.

Я была просто одержима моими новыми отношениями, как кокаином и другими своими прежними интересами. Поэтому я точно так же была одержима своим пейджером образца начала восьмидесятых, который я вешала на пояс, как только просыпалась. Точно такая же одержимость настигла меня в отношении электронной почты и твиттера. Мэтт, как и прием кокаина, отличался перемежающимся подкреплением – его непредсказуемость и хаотический шарм заставляли меня бесплодно гадать, как мне вести себя, чтобы он меня полюбил. В тот день меня привели в «Карлтон» мои отношения и кокаин.

К тому времени мы с Мэттом жили вместе в квартире близ Колумбийского университета. Там мы перешли от понюшек кокаина к его курению. Время кристаллического кокаина для инъекций еще не наступило. Действительно, задолго до того, как кристаллический кокаин стал объектом массовой истерии, тысячи ньюйоркцев уже во всю его курили. В 1984 году, на Бродвее, у главного входа в Колумбийский университет, насчитывалось несколько десятков баров, где продавали стеклянные кокаиновые трубки, металлические сетчатые экраны и миниатюрные газовые горелки. Иногда эти принадлежности прятали под прилавком, но чаще они стояли на виду, иногда даже на витринах. В других кварталах была приблизительно такая же концентрация подобных магазинчиков.

К 1986 году СМИ без устали создавали рекламу кристаллическому кокаину, утверждая, что это самый ужасный, самый прилипчивый и самый сильный наркотик в мире. Для обычных людей это была, конечно, страшилка, но для тех, кто ищет экстремальных ощущений, это был безошибочный сигнал, что новая субстанция является очень мощным наркотиком и запретным плодом; оба обстоятельства повышали ее ценность в глазах таких рисковых клиентов. Во время президентской гонки 1988 года в журналах и общенациональных газетах было опубликовано около тысячи статей о кристаллическом и порошковом кокаине; канал Эн-Би-Си до начала ноября посвятил пятнадцать часов эфирного времени семимесячной истории нового наркотика. Однако к тому времени многие наши клиенты уже научились сами готовить крэк из пищевой соды, кокаина и воды. Мы не считали, что он превращает людей в чудовищ, но точно знали, что состояние он вызывает достаточно странное.

Именно поэтому дома я предпочитала курить кокаин. Приход поглощал меня с головой: по крайней мере в этом СМИ не врали. Как только начинался приход, любое отвлечение воспринималось как невыносимое мучение. Важно было и музыкальное сопровождение. В восьмидесятые годы особой популярностью в качестве фоновой музыки пользовался Нью-Эйдж.

Если понюшки кокаина имели привкус перемежающегося подкрепления, то с курением кокса дело обстояло куда хуже. Для начала я с помощью горелки расплавляла кусок кокаина в сладко пахнущий комок, над которым в трубке соблазнительно вился дымок. Втягивание этого дыма в легкие возносило на небеса – пусть даже всего на несколько минут. В другие моменты, расплавив кубик кокса, я избавлялась от паранойяльных мыслей и отупения, но тогда мне хотелось еще, еще и еще – до тех пор, пока не наступало неземное блаженство. Иногда ночь незаметно переходила в день за этой погоней. Самое худшее происходило, когда кокаин заканчивался. Тогда ты принимаешься скрести по всем сусекам, а иногда сыплешь в трубку кусочки краски и всякой дряни с пола, надеясь, что хоть там есть следы кокаина.

В отличие от меня Мэтт любил курить кокаин не дома, а в каких-нибудь дешевых номерах – чем хуже гостиница, тем лучше. Он любил курить кокс с людьми, намного более зависимыми, чем он сам, и это правило исключало меня из числа его компаньонов. Я в то время еще могла остановиться и остановить его, чтобы не тратить заказанный другими людьми кокаин.

Когда я не смогла найти его в тот день 1985 года, мне почему-то пришло в голову, что он встретился со Сьюзен. После того как я несколько раз звонила ему на пейджер, ставя цифры 911 после каждого сообщения, давая понять, что это деловой вызов, но не получила ответа, я решила выяснить, где он. Я позвонила на коммутатор «Карлтона» – телефон стоял в коридоре, и консьерж мог сказать, кто из постояльцев находится в отеле, а иногда – пусть и с воркотней – мог даже позвать нужного человека к телефону. Таким образом, я узнала, что он там.

Когда я пришла, Мэтт был занят продажей кокса парочке посредников. Я знала их только по именам – Пабло и Джиджи. У Джиджи были длинные, давно не мытые светлые волосы. Руки и ноги были покрыты мелкими струпьями. Она объясняла их так: «Я колюсь, чтобы принимать кокс, и принимаю кокс, потому что колюсь». У Пабло были длинные темные волосы и запавшие карие глаза, он был худощав и выглядел немного лучше, чем Джиджи.

Они продавали героин, чтобы добывать себе зелье. Каким-то чудом они только что заполучили две унции белого китайского героина. Так как у Мэтта было с собой не меньше унции кокаина, то в этом жалком, обставленном обшарпанной мебелью и застеленном протертым ковром номере стоимостью 35 долларов в сутки было наркотиков на много тысяч долларов. Если бы нас в тот момент застукали, то по закону Рокфеллера нам всем светили сроки от пятнадцати до пожизненного.

Следовательно, никто не желал шумной ссоры, которая могла привлечь внимание сотрудников отеля или, не дай бог, полиции. Поэтому, когда я, не жалея своих легких, принялась орать что-то невразумительное относительно Мэтта и его проклятой Сьюзен, Пабло или Джиджи (не помню, кто из них) сделал две понюшки героина и протянул их мне.

Я не заставила просить себя дважды. Я была в такой ярости, что, не колеблясь, втянула в себя белый порошок. Я сделала это так, словно нюхала героин всю свою сознательную жизнь. Ярость моя внезапно прошла без следа. Наступила благословенная тишина. Меня перестала волновать Сьюзен; меня перестал волновать Мэтт; меня вообще больше ничто не волновало. Теперь мне не нужны были никто и ничто. Я ощутила полное, ни с чем не сравнимое умиротворение. Все желания исчезли. Было такое ощущение, что меня сильно ударили чем-то бесконечно мягким, теплым, уютным и обволакивающим.

Героин дал мне тот комфорт, каким остальные наркотики меня только дразнили. После героина я ощутила такое благополучие, которое разом покончило со всеми тревогами. Приход не был робким; он не мог провалиться неизвестно куда, как приход марихуаны, психоделических средств и даже кокаина. Паря в героиновых высях, я не чувствовала ничего, кроме безопасности. Мне казалось, что я заботливыми руками завернута в теплое, мягкое одеяло. Многие люди находят это ощущение сбивающим с толка и даже неприятным, но я почувствовала себя так, словно наконец нашла ту защиту, ту изоляцию от всего суетного, о которой мечтала всю жизнь. Я впервые ощутила себя по-настоящему защищенной и любимой.

С тех самых пор, как была впервые описана наркотическая зависимость, люди всегда сравнивали ее с любовью. До того как прием наркотиков стали считать болезнью, в представлениях людей существовал первородный грех избыточной любви. Как я уже писала, зависимость исторически рассматривали как опасную «страсть» к определенным веществам. Поэты и музыканты своими метафорами навеки связали воедино любовь и пристрастие – от автора старейшей на Земле песни, текст которой обнаружен на одной гробнице в Египте, – «Я люблю, я восхищен твоей красотой / Она покорила меня…» – до песни Рокси «Любовь – это наркотик». Но только в 1975 году Стентон Пил и Арчи Бродский, проведя тонкий психологический анализ любовной страсти и наркотической зависимости, поставили их рядом в своей книге «Любовь и наркотическая зависимость». Пункт за пунктом авторы показали, что нездоровые отношения – неважно, с наркотиками или другими людьми, – характеризуются одними и теми же фундаментальными признаками.

Во-первых, поведение, характерное для наркотической зависимости, прослеживается и в романтической любви. К таким признакам можно отнести одержимость особыми качествами и достоинствами объекта любви; томление по любимому, если он недоступен; а в некоторых случаях люди пускаются во все тяжкие, совершая аморальные или уголовно наказуемые поступки ради того, чтобы овладеть предметом страсти. Абстиненция порождает тревожность и страх, и только возлюбленная или наркотик могут облегчить эти страдания. Любовь и наркомания одинаково смещают у людей шкалу приоритетов.

Очень важно понять, что, подобно наркотической зависимости, опьяняющая, сводящая с ума любовь – это расстройство обучения. В любви люди приучаются строить мощные ассоциации, связывающие предмет обожания со всем, что его окружает; при наркотической зависимости такому же обожествлению подвергается наркотик. Очень скоро такие важные качества, как вид, звук и запах, начинают провоцировать сползание в навязчивое поведение. Например, обезумевшая от любви женщина может позвонить бывшему любовнику, услышав по радио «их» песню; а посещение отеля «Карлтон-Армс» одним из бывших клиентов может спровоцировать у него рецидив тяги к кокаину. Стресс тоже часто приводит к фармакологическому или любовному рецидиву.

В любви и наркотической зависимости системы облегчения стресса в равной степени нацелены на объект пристрастия – для того, чтобы почувствовать облегчение, нужен наркотик или предмет любви, так же как расстроенному маленькому ребенку для утешения нужны родители. Кроме того, романтическая навязчивость, как и наркотическая зависимость, редко появляется до юношеского возраста; любовная навязчивость и наркотическая зависимость формируются под влиянием фазы индивидуального развития. Однако для того, чтобы понять, насколько интимно связаны эти два феномена, надо заглянуть внутрь мозга.

Приблизительно в то же время, когда вышла книга «Любовь и наркотическая зависимость», то есть в семидесятые годы, группа ученых под руководством Сью Картер из университета Иллинойса начала заниматься нейрохимическими механизмами того, что в зоологии называют «парной связью». В эти же годы, в Балтиморе, Кендис Перт и Соломон Снайдер выделили из мозговой ткани рецептор, отвечающий за действие героина и подобных ему веществ. Работы Перт и Снайдера в конечном счете привели к открытию естественных опиатов мозга – эндорфинов и энкефалинов, которые играют важную роль не только в наркотической зависимости, но и в любви. Биохимия любви и биохимия зависимости оказались на удивление схожими и тесно связанными с обучением и памятью.

Каким бы странным это ни показалось, но наше понимание механизмов человеческой привязанности началось с исследования половой жизни двух разновидностей скромных полевых мышей. Одна разновидность, степная полевка, относится к пяти процентам избранных из числа млекопитающих – эти мыши моногамны, то есть животные противоположного пола образуют устойчивые пары, воспитывающие потомство (впрочем, как и у людей, устойчивость пар не исключает половой неверности). Другой подвид – горная мышь – устойчивых пар не образует. В половых отношениях этого вида царит промискуитет, а самцы не участвуют в воспитании потомства. Когда Картер и ее коллеги поняли, что ключевой разницей между этими двумя видами являются особенности их спаривания, они решили, что изучение мозга мышей позволит выявить анатомо-физиологические различия в его работе у этих двух биологических видов.

Когда ученые это сделали, то такие различия действительно были выявлены. У самок степных полевых мышей нейронные сети, отвечающие за удовольствие и желание, содержат большое число рецепторов к гормону окситоцину. У самцов этого вида подобные сети содержат также рецепторы к другому гормону – вазопрессину. Совершенно по-другому устроен мозг у горных полевок. У представителей этого вида намного меньше рецепторов к окситоцину и вазопрессину в соответствующих нейронных областях.

Эта разница оказывает сильнейшее влияние на поведение. Как показали Картер и ее коллеги, окситоцин играет очень важную роль в социальной жизни млекопитающих. Картер говорила мне: «Этот гормон присутствует в некоторых отделах нервной системы и передает туда информацию, сообщающую ощущение надежности и доверия». Без окситоцина мыши неспособны отличить друга от врага, родича от чужого животного. Без окситоцина матери неспособны любить и лелеять свое потомство. Таким образом, определенный тип распределения окситоциновых и вазопрессиновых рецепторов делает степных полевок моногамными существами. Специфическая топография расположения этих рецепторов позволяет запечатлеть в памяти партнера (партнершу) и сделать из него «единственного на белом свете». Это запечатление происходит во время спаривания. Связывание запаха партнера с удовольствием от секса подкрепляется ощущением домашнего уюта. Впоследствии, когда этот партнер присутствует рядом, у другого партнера в мозге повышается содержание допамина и опиатов, что сглаживает стресс. Напротив, когда партнер отсутствует, стресс нарастает, и возникают симптомы абстиненции. Иногда степные полевки «обманывают» своих «супругов», но очень редко покидают их ради «любовника» или «содержанки».

Горные полевые мыши, наоборот, не приспособлены к моногамии. Секс, естественно, доставляет им удовольствие, но с каким партнером это происходит, не имеет никакого значения. Горные полевые мыши лишены достаточного количества окситоциновых или вазопрессиновых рецепторов в области удовольствия и поэтому никогда не связывают радость секса с каким-то определенным партнером. Для горных полевок к спариванию пригоден любой привлекательный партнер противоположного пола. Мыши этого вида получают от секса удовольствие новизны, длительная привязанность им просто неведома.

Люди по большей части устроены наподобие степных полевок. Мы образуем устойчивые парные связи, но иногда не прочь и разнообразить свою сексуальную жизнь. Важность окситоциновой и вазопрессиновой систем у человека была выявлена в ходе генетических исследований: было показано, что разница в экспрессии генов, отвечающих за синтез окситоцина и вазопрессина, играет роль в формировании человеческих отношений, а также в заболеваниях, нарушающих усвоение социальных навыков, например, при аутизме. Так, в некоторых исследованиях было показано, что снижение числа вазопрессиновых рецепторов и нарушение их распределения у мужчин – похожее, но не идентичное изменениям у горных полевок – приводит к 50-процентному снижению вероятности вступления в брак и к сложностям в семейной жизни, если такие мужчины все-таки женятся.

Во время оргазма и у мужчин, и у женщин происходит массивный выброс окситоцина. Кроме того, окситоцин секретируется в соответствующих нейронах во время родов и при вскармливании грудного ребенка – в первом случае окситоцин способствует сокращениям матки, а во втором – стимулирует секрецию молока. В то же время окситоцин способствует развитию привязанности именно к своему ребенку. Именно поэтому окситоцин называют «гормоном любви» или «химикатом ласки». (Вазопрессин в этом отношении изучен гораздо хуже, но известно, что он играет важную роль в поведении самцов млекопитающих и порождает агрессию против соперников и врагов, которые могут напасть на детенышей или помешать спариванию с самками.)

Очевидно, окситоцин учит нас узнавать друзей или, во всяком случае, знакомых и отличать их от чужих. В биохимическом плане это означает включение воспоминания о любимых существах в программирование деятельности центров удовольствия. К несчастью, окситоцин может сделать то же самое и в отношении воспоминаний о действии наркотика. При наркотической зависимости с освобождением от стресса связывается не определенный человек, а определенный наркотик. Было проведено несколько интересных исследований эффективного применения окситоцина в лечении симптомов абстиненции при героиновой и алкогольной зависимости. Эти исследования подтверждают связь между любовью и наркотической зависимостью.

Сам по себе окситоцин не порождает ни удовольствия, ни желания. Но тем не менее он меняет поведение. Некоторые исследования показали, что окситоцин укрепляет доверие и помогает больным аутизмом распознавать эмоции окружающих. Действие окситоцина тем не менее не лишено и отрицательных побочных эффектов: в то время как он укрепляет межличностные связи и усиливает альтруизм «среди нас», он одновременно повышает враждебность «к ним». Выводы некоторых исследований указывают на то, что окситоцин питает расизм и другие виды дискриминации, основанные на делении людей на «своих» и «чужих». Окситоцин делает социальные сигналы сильнее и более запоминающимися, но не обязательно делает их приятными.

Напротив, радость любви, секса и социальных связей связана с нашими старыми знакомыми – допамином и опиатами. Окситоцин же – часть системы, которая позволяет нам связать счастье с определенными людьми – родителям с детьми, другу с другом, возлюбленного с возлюбленной. Само по себе счастье, однако, а также комфорт, покой и тепло, которые мы ощущаем в любви и в обществе любимых, есть результат действия эндорфинов и энкефалинов. Напротив, стремление и мотивация быть с теми, кого мы любим, связаны в большей мере с допамином: исследования показывают, что блокада определенных допаминовых рецепторов в мозге степных полевок нарушает их способность выказывать предпочтение потенциальным половым партнерам. Как мы уже видели, «желание» в большей мере связано с допамином, в то время как опиаты участвуют как в реализации желаний, так и в реализации удовлетворенности. Связывая высвобождение этих нейротрансмиттеров с присутствием любимых, окситоцин заставляет нас хотеть и любить именно их, и то же самое он делает в отношении наркотиков.

Способ, каким окситоцин устанавливает социальные связи, зависит от контекста, и в этом есть определенный эволюционный смысл. Вопреки мнению Фрейда, представляется маловероятным, что смогли бы процветать виды млекопитающих, представители которых в качестве первых объектов сексуальной привязанности выбирали бы собственных родителей. Такой инбридинг очень скоро привел бы к вырождению. Однако отец психоанализа был не совсем неправ: биохимия романтической любви и биохимия родительской привязанности практически идентичны. Сформировавшиеся в детстве предпочтения влияют на любовный выбор многих животных и человека.

Например, взрослые самцы крыс, которых в детстве стимулировали поглаживаниями кистью, имитируя материнское вылизывание на фоне лимонного запаха, при спаривании с самками, пахнувшими лимоном, совершали эякуляцию быстрее (что, возможно, говорит о более сильном половом возбуждении). Детские игры со сверстниками тоже влияют на половое возбуждение во взрослом состоянии – самки крыс, игравшие в детском возрасте с «подругами», пахнувшими миндалем или лимоном, впоследствии выбирали для спаривания самцов, тоже источавших ароматы миндаля или лимона, предпочитая их самцам с незнакомыми запахами. Специфические механизмы действия окситоцина при формировании сексуальных, родительских и других социально значимых привязанностей неизвестны, но понятно, что эти связи не тождественны между собой.

Кроме того, тип ухода за ребенком очень сильно влияет на развитие систем, участвующих в формировании привязанностей. Как было сказано выше, само наличие заботливой и любящей матери включает у младенца другие гены, в сравнении с детьми, матери которых проявляли к ним равнодушие. Неудивительно поэтому, что пренебрежение и психические травмы затрудняют формирование социальных навыков. Эти изменения тоже опосредуются окситоцином, вазопрессином, опиатами и допамином. Эти нейромедиаторы влияют не только на то, какими родителями станут отпрыски, но и на то, как они вообще будут относиться к людям. Например, женщины с пограничным расстройством личности – заболеванием, проявляющимся крайней эмоциональной лабильностью и привязанностями, сменяющимися ненавистью или холодным безразличием, – отвечают на введение окситоцина снижением доверия в ситуациях, требующих сотрудничества, и это снижение проявляет положительную корреляцию с ощущением заброшенности в детстве и повышенной чувствительностью к отчуждению.

В детстве окситоцин нацеливает мозг ребенка на запоминание людей, которые его воспитывают, и связывает эти черты с облегчением стресса, даже если воспитатели небрежны или жестоки. По существу, окситоцин учит нас тому, чего можно ожидать от партнера. Если родители относились к вам тепло и заботливо, то того же самого вы будете ждать от любимого. С другой стороны, если вы в детстве привыкли к жесткости, то вам будет трудно распознать любовь в здоровом контексте, и вы будете тяготеть к брутальным или равнодушным партнерам. Более того, вы, вероятно, будете с невероятной настойчивостью искать утешения в наркотиках, потому что они внушат вам ощущение того, что вас любят, – ощущение, которое в противном случае останется вам недоступным. Если системы формирования привязанностей у вас, по тем или иным причинам, не работают, то вы, скорее всего, не почувствуете любовь, которую питают к вам окружающие, и будете искать спасения в наркотиках.

Так как действие окситоцина зависит и от генов, и от окружения, оно невероятно вариабельно. Сложность увеличивается и от того, что действие окситоцина варьирует не только у разных людей, оно меняется и в мозге одного и того же человека по ходу развития и в процессе формирования социальных отношений. Так как действие окситоцина в основном направлено на привыкание друг к другу, оно также играет и важную роль в лекарственной или наркотической зависимости. Любви и наркотической зависимости обучаются в свете конкретного контекста индивидуального развития; ситуация в детстве влияет на риск возникновения зависимости отчасти потому, что влияет на способ восприятия любви. Это означает, кто каждая конкретная, индивидуальная наркотическая зависимость так же неповторима и уникальна, как и индивидуальная любовь, что делает переживание зависимости и путь к исцелению таким же неповторимым и уникальным. Более того, для того, чтобы любить, надо сопротивляться отрицательным последствиям – или, как говорил Шекспир, путь истинной любви не бывает гладким. Редкие любовные отношения не требуют компромиссов и упорства.

Любовь – на самом деле наркотик или, во всяком случае, шаблон зависимого поведения.

Учитывая мои врожденные трудности с формированием отношений, мне едва ли стоит удивляться тому, что я не была особенно счастлива в любви на заре моей взрослой жизни. В период моей наркотической зависимости и избавления от нее эти трудности еще больше усугубились из-за появления движения психологической и эмоциональной поддержки зависимых. Это движение выросло в восьмидесятые годы одновременно с движением анонимных алкоголиков, 12-ступенчатой программой помощи с участием членов семей алкоголиков. Движение это было основано на искаженном понимании психологии и продвигало вредные идеи, которые до сего времени остаются главенствующими в лечении и профилактике зависимости. Эти идеи признают связь между любовью и зависимостью, но связь эта, в их представлении, весьма своеобразна и не приносит ничего, кроме вреда.

Идея о созависимости (сопереживании зависимости) сама по себе, то есть идея о том, что некоторые люди очень сильно зависят от своих партнеров и пытаются уйти от решения своих проблем, стараясь решить чужие, вполне имеет право на существование. Стереотип жены алкоголика, которая постоянно его оправдывает, одновременно стараясь уговорить его бросить пить, в какой-то мере отражает реальное положение вещей. Такие люди на самом деле существуют, они часто находятся в близких отношениях с зависимыми, создающими массу проблем, и в психотерапевтическом смысле было бы, наверное, полезным разобраться, насколько контрпродуктивен такой способ «контролирующего» поведения.

Однако движение созависимости распространяет свои идеи очень широко, и такое распространение становится уже опасным. Если зависимость определять как болезнь, то и созависимость в той же мере можно считать болезнью. Никто, однако, до сих пор не предложил диагностические инструменты для надежного различения «патологического сопереживания» от состояния душевного здоровья. Более того, проблема «сопереживания» как «созависимости» была вскоре объединена с идеей «трудной любви», каковым понятием обозначают почти всякое заботливое поведение в отношении зависимых, каковое «поощряет» на продолжение потребления наркотических субстанций. В результате психологи-консультанты организации «Анонимные алкоголики» и ее члены стали рекомендовать отказываться от проявлений любви и от материальной поддержки. Добавьте это к индивидуалистической культуре, которая считает желание положиться на кого-то проявлением слабости, и вы получите готовый рецепт диффамации нормальной человеческой потребности и усугубления боли страдающих от зависимости людей, не говоря уже о сохранении позорного клейма наркомана. В самом деле, на пике движения «созависимости», в начале девяностых, некоторые психологи заявляли, что 94 процента всех отношений между мужчинами и женщинами являются ненормальными, о чем говорил хотя бы тот факт, что мультфильм «Взрослые дети нормальных родителей» не пользовался никакой популярностью.

В моем случае даже до того, как я стала зависимой, я уже не принимала двусмысленные правила флирта и ухаживания, и это было главной причиной моих любовных неудач. Например, я не понимала, как надо флиртовать; я всегда считала флирт изощренной формой лжи, потому что в этот период люди никогда не раскрывают свои истинные намерения. Поскольку я привыкла подходить ко всему открыто и прямо, то сразу бросалась на шею мужчине, который мне нравился, и, естественно, результат всякий раз оказывался катастрофическим. Моя эмоциональная прямота, вера в то, что ум – это достоинство (к несчастью, это часто не относится к женщинам, особенно молодым), в сочетании с искренностью отпугивали молодых людей, которые быстро отступали. Сейчас, оглядываясь на свою юность и молодость, я с сочувствием смотрю на тогдашнюю мою личность, но тогда каждый отказ лишь усугублял мое негативное отношение к себе.

Эта стратегия в соединении с моей наклонностью, скажем так, упорствовать, невзирая на отрицательные последствия, сослужила мне плохую службу. Начиная с моего первого любовника, это означало, что я путалась с самыми неподходящими людьми, часто с парнями, которые открыто говорили, что не любили меня. Я терпела почти все виды наплевательского к себе отношения, радуясь, что у меня есть хоть какой-то секс и видимость любви, и такие отношения подчас длились годами. Хуже того, мне так нужны были любовные отношения, что я не разрешала себе видеть их нездоровую сущность.

Действительно, я вступила в романтический возраст в наименее романтическую эпоху в американской истории: в конце семидесятых и начале восьмидесятых, когда идеализм шестидесятых уступил место низкопробному бесстыдству. Это было время повальных разводов, время, когда человека, бросившего жену и детей ради того, чтобы «найти себя», не клеймили позором, а идеализировали. Стиль жизни сместил все нравственные ориентиры, особенно в головах юных девочек. Взрослые мужчины изнывали от вожделения к пятнадцатилетней Брук Шилдс, мурлыкавшей: «Вы хотите знать, что у меня надето под джинсами? – Ничего». Нам говорили, что мы должны стремиться к удовольствиям, а ансамбль Knack пел: «Хорошие девочки так не поступают». Мы не имели внятных суждений о сексуальных домогательствах и изнасилованиях на свидании – парни и мужчины, пытающиеся добиться своего, невзирая на ваши желания, были просто частью жизни. Предполагалось, что вы всегда должны хотеть и не «залипать». Был потерян шаблон слова «свидание» – оно само безнадежно вышло из моды, став реликтом «Счастливых дней» пятидесятых годов. Секс пропитал все, но любовь стала призраком – и это в лучшем случае.

Нет поэтому ничего удивительного в том, что книга Пила и Бродского «Любовь и наркотическая зависимость», где утверждалось, что любовь есть форма зависимости, стала бестселлером 1975 года. Целью авторов было снять позорное клеймо с зависимости, сравнив ее с самым здоровым, самым естественным чувством – любовью. Но, учитывая культурный контекст того времени, книга не столько уменьшила представление о патологической природе зависимости, сколько представило любовь как патологию.

За книгу с готовностью ухватились представители движения созависимости – они увидели в ней подкрепление своим идеям о страданиях людей, вступавших в отношения с зависимыми или воспитанных ими. В 1991 году Робин Норвуд, автор книги «Женщины, которые слишком сильно любят» (1985) порекомендовал ее всем таким женщинам. Мелоди Битти, написавшая «Никакой созависимости» (1986), стала еще одной ключевой фигурой движения, выросшего на гребне паники по поводу возникших в восьмидесятые и девяностые годы страхов относительно всех, кого коснулась наркотическая зависимость. Навязчивые мысли о любимом вскоре становятся симптомом болезненного пристрастия созависимости. Желание провести всю жизнь с новым партнером считалось в такой ситуации нездоровым и ненормальным. Всякое любовное поведение, напоминающее зависимость, является знаком, предупреждающим об опасности: такие отношения надо рвать, чтобы на корню задушить зарождающуюся созависимость.

Выросшее из 12-ступенчатой программы движение созависимости было, таким образом, проникнуто идеей о том, что наркотическая зависимость – это болезнь. Но если зависимость – болезнь, то и нездоровая созависимая любовь тоже должна считаться болезнью. При этом совершенно игнорировалась роль обучения и культуры, а также их взаимодействие с биологией и психологией. «Печальная ирония заключается в том, что наш труд создал клеймо еще одной болезни, перед которой человечество бессильно», – писали Пил и Бродский в 1991 году в предисловии к новому изданию «Любви и наркотической зависимости», когда эпидемия борьбы с созависимостью была в самом разгаре. Они хотели показать, что нормальная любовь может быть извращена из-за навязчивости и превратиться в аналогию наркотической зависимости, но на самом деле их книгу истолковали как наставление в том, что все отношения суть не более, чем зависимости, а любовь – это нечто бредовое и эгоцентрическое.

Такая логика оказалась очень подходящей для индустриального духа времени в Америке семидесятых и восьмидесятых годов. Психология, отвергнув эволюционные идеи о человеческом поведении, так как они были запятнаны расизмом, сексизмом и евгеникой, считала индивидов самодостаточными. Биологические факторы стали считать несущественными. Для того чтобы быть счастливым, человеку никто не нужен. Надо лишь актуализировать и раскрыть свой потенциал. Как говорили по этому поводу некоторые феминистки: «Мужчина нужен женщине, как велосипед рыбе», а специалисты по самопомощи утверждали: «Вас никто не полюбит до тех пор, пока вы не полюбите себя сами». Некоторые из этих идей были неплохим противовесом биологическому детерминизму, но их авторы все же зашли слишком далеко.

Биология делает всех нас без исключения социальными существами, общественными животными. Теперь мы знаем, что мы намертво связаны с другими людьми – психологически и даже физически. Для того чтобы у ребенка правильно развивалась система борьбы со стрессом, его (ребенка) надо часто держать на руках и ласкать; если ребенка регулярно не ласкают близкие и хорошо знакомые ему люди, то он рискует вырасти с букетом психиатрических и поведенческих расстройств. До того как специалисты осознали этот факт, в детских приютах для младенцев, где за ними ухаживал сменный персонал, умирал каждый третий ребенок – главным образом от отсутствия индивидуализированной любви. Впервые это заметили в сороковые годы, когда психоаналитик Рене Спитц сравнил состояние здоровья детей, находившихся на попечении медсестер в стерильных условиях госпиталя, с состоянием здоровья детей, находившихся на попечении заключенных матерей, которым разрешили держать младенцев при себе. Все дети заключенных женщин выживали и обладали хорошим здоровьем, в то время как треть несчастных детей, находившихся в более комфортных условиях госпиталя, умирала, а у большинства выживших наблюдали задержку речевого развития. Без физической родительской ласки дети в буквальном смысле чахнут.

Романтические любовные отношения не являются необходимым условием здоровья, но таким условием являются тесные отношения. Исследования показывают, что одиночество вредит здоровью так же сильно, как курение, и является более опасным, чем ожирение. Чем больше у человека отношений и чем более тесными и искренними они являются, тем здоровее будет этот человек.

Когда я страдала наркотической зависимостью, психологи еще не понимали важности зависимости людей друг от друга. Страстную любовь считали болезненным пристрастием, родом наркотической зависимости, в особенности если человек и без того употреблял наркотики. В те времена любые отношения, в которые вступал зависимый человек, заранее называли созависимыми, даже если этот человек избавлялся от зависимости.

Несмотря на то что строгие научные исследования очень скоро показали, что нет никакого научно обоснованного способа отличить больных «созависимостью» от всех прочих людей, идея продолжала распространяться, и ее до сих пор всерьез воспринимают даже специалисты по наркотической зависимости. Книга «Никакой созависимости больше» до сих пор остается бестселлером среди книг о зависимости. Да, некоторые люди действительно проявляют зависимое поведение в своих отношениях, но это единичные случаи, не подкрепленные научными исследованиями и серьезной статистикой. Не существует «созависимых» личностей, нет болезни мозга под названием «созависимость». «Диагноз» созависимости не более достоверен, чем астрологический гороскоп, но менее интересен.

Мне теория созависимости нанесла большой вред. Когда я начала поправляться от наркотической зависимости, мне сказали, что, в принципе, всякий человек, который имел со мной какие-то отношения, просто разыгрывал созависимость. Это означало, что нет никакого реального способа отличить хорошие отношения от плохих. Я отчаянно нуждалась в любви и думала, что суррогат отношений – это лучше, чем ничего. Я не смогла понять, что то, что помогает отличить зависимость от страстного интереса, помогает также отличить нездоровую любовь от высочайшего чувства, доступного только человечеству. Если вы любите человека, наркотик или какой-то интеллектуальный интерес, если эта любовь подстегивает способность к творчеству, укрепляет связи и делает вас добрым, то это не зависимость, а если в результате вы становитесь одиноким, мрачным и оцепеневшим, то это и есть натуральная зависимость.

Сравните это рассуждение с мнением о «созависимости», согласно которому страстная любовь не может быть настоящей, и вы вдруг увидите, что отношения Ромео и Джульетты были всего лишь болезнью. Более разумным, на мой взгляд, представляется иной подход: одержимость может выйти из-под контроля, но любви присуща одержимость, и она должна быть такой, чтобы связывать любящих друг с другом. Когда человек любит, в его мозге снижается уровень серотонина; на самом деле он становится таким, каким он бывает у больных с навязчивыми состояниями. Снижение уровня этого нейротрансмиттера не всегда плохо. Быть одержимым, встретив человека, с которым вы хотите пройти жизнь до конца, – это здоровая и нормальная реакция. Если любовь остается безответной или любимый начинает злоупотреблять вашей любовью, то это другая история, но сама по себе одержимость не превращает любовь в наркотическую зависимость.

Если всепоглощающая страсть является патологической сама по себе, то любовь, конечно, болезнь. Но мне думается, что такое утверждение не только унижает человека и обесчеловечивает его; оно просто глупо. Отмахиваться от одного из самых мощных источников смысла и радости жизни – это плохой способ помочь людям. Тем же из нас, кто страдает зависимостями, такое мнение прямо говорит, что мы – недостойные любви чудовища, каковыми мы, собственно, себя и считаем. Это ничему не помогает.

Я еще не упомянула феминистскую критику созависимости, которая тоже очень важна и точна. Помимо всех прочих проблем, приклеивание к заботливому отношению ярлыка созависимости одним росчерком пера превращает в болезнь поведение, характерное по большей части для женщин. В результате они «слишком сильно любят», пренебрегая нормальными связями между людьми и собственными потребностями. Действительно, то же самое утверждал и официальный диагноз, напечатанный в диагностическом и статистическом руководстве по психиатрии во времена торжества идеи «созависимости», – «зависимость от веществ». Тем самым патологией была названа сама зависимость, хотя, как мы видели, физическая зависимость не является причиной болезненного пристрастия, причиной является навязчивость и деструктивное поведение.

Далее, утверждение о том, что женщина, старающаяся помочь своему мужу-алкоголику скрыть пьянство от его начальства, страдает «болезнью», потому что нормальной реакцией было бы заставить его самого отвечать за последствия, является не только неточным, но и непоследовательным и лишенным внутренней логики.

Попытка помочь любимому человеку, пусть даже неудачная, – это не болезнь, а поступок, достойный восхищения. Здоровые отношения – это необходимое условие для выздоровления: конечно, одной любви недостаточно, но без нее улучшение наступает у очень немногих. Любовь не всегда может вылечить от наркотической зависимости, но ее отсутствие или неспособность ее принять очень часто способствует возникновению зависимости. Сочувствие – это часть лечения, а не болезнь. Вера в то, что любовь можно заменить жесткостью, приводит к тому, что политика в отношении наркотической зависимости является катастрофически провальной и вредной.

Конечно, далеко не всегда легко определить, какие отношения являются здоровыми, а какие – нет, понять, какие отношения являются слишком страстными, а какие нормальными, а также разобраться, продлевают отношения вашу жизнь или укорачивают. Человеческие отношения – очень запутанная вещь, и предсказания в отношении их будущего не всегда корректны. Если ваши друзья ненавидят вашу новую подругу, то трудно сказать, придираются ли они к ее неумению легко с ними ладить, или они видят изъяны, которые скрыты от ваших глаз. Точно так же трудно, глядя извне, сказать, является ли ваше увлечение скалолазанием здоровой одержимостью или опасным эскапизмом. Всегда сложно взвесить соотношение рисков и приобретений, когда имеешь дело со страстными увлечениями.

Конечно, все эти определения являются субъективными, и поэтому наркотическую зависимость трудно охарактеризовать и найти способы справиться с ней. Зависимость, как и любовь, имеет глубокие корни в контексте окружающей культуры. Это не означает, что они нереальны, но означает, что их нельзя определять «вообще», а понять их можно только в конкретном контексте их возникновения. Прием одного и того же психоактивного вещества может быть здоровым для одного человека в определенных условиях, но быть патологическим для другого или того же человека, но в иной ситуации. Стакан вина в день может быть полезной привычкой в среднем возрасте, но прием алкоголя становится вредным, если вы не можете остановиться даже в тех случаях, когда одновременно принимаете лекарства, которые нельзя совмещать с алкоголем. Точно так же страстная любовь может быть здоровой для одних отношений, но вредной для других.

И, помимо всего, привязанности выковываются обучением. Очень важно помнить, что обучение в процессе становления любви или наркотической зависимости отличается от обучения, в результате которого вы усваиваете какие-то научные факты. Роль окситоцина, допамина и естественных опиатов, определяющих неослабевающую тягу к воспоминаниям о былых страстях, показывает, что любви и другим пристрастиям мы обучаемся более прочно, нежели вещам, имеющим для нас гораздо меньшее значение. Отчасти функция эмоций заключается в облегчении прочного запоминания, и поэтому обучение любви или зависимости буквально въедается в нас. Эти воспоминания не просто хранятся где-то в памяти, как безличные сведения; изменения, вызываемые таким обучением, являются более глубокими, более долговечными и более отчетливыми. Именно поэтому намного легче запомнить свою первую любовь, чем какой-то учебный материал, который вы проходили в школе в то же самое время. Изменения, обусловленные любовью и зависимостью, меняют нашу личность и ценности, а не просто добавляют нам знаний.

После того памятного первого опыта с героином прошло совсем немного времени до того момента, когда я впала от него в зависимость. Сначала я сделала не слишком усердную попытку ограничить прием героина выходными днями, но очень скоро такие выходные стали случаться и в середине недели. В то время я работала у одного кинопродюсера. В обеденный перерыв я пешком шла в «Карлтон», покупала героин у Пабло и Джиджи и в превосходном настроении возвращалась на работу. Так как я занималась очень простыми вещами – складывала и сортировала папки и выполняла мелкие поручения, – прием героина не сказывался на качестве моего труда. Мой босс отличался тяжелым характером, и редкий помощник задерживался у него дольше месяца. Я продержалась три и не знаю, то ли благодаря героину, то ли вопреки.

Героин сильно облегчил мои отношения с Мэттом. Во всяком случае, я стала менее прилипчивой. В опиатах я нашла гораздо лучший источник надежности и комфорта. Благодаря героину я стала меньше нуждаться в любовнике. Кроме того, героин дал мне возможность исследовать новую для меня субкультуру. Когда я в первый раз испытала симптомы ломки, я была сильно взволнована, потому что много читала об этих ощущениях, и мне было интересно, как я сама их переживу. В первый раз меня начал бить озноб и прошиб пот, но первая ломка проявилась симптомами не более тяжелыми, чем при умеренном гриппе, и поэтому мне показалось, что ломка каждый раз будет такой же легкой. Но с каждым разом ломки становились все тяжелее – как физически, так и психологически. Потом я решила, что уж коли я стала настоящей наркоманкой, то мне надо не нюхать, а колоть героин.