Глава 12
Рискованный бизнес

Человек, сделавший мне первую внутривенную инъекцию, умел находить самые мелкие вены и попадать в них. Когда-то он работал помощником ветеринара и занимался тем, что безболезненно «усыплял» собак и кошек. Мне, однако, стоило большого труда уговорить Кейта «дать мне крылья», как называют потерю инъекционной девственности подсевшие на иглу героиновые наркоманы. Моральная ответственность такого поступка очень велика, и, учитывая сексуальный обертон ритуала, Кейт настоял на том, чтобы мой друг присутствовал при первой инъекции и дал на нее разрешение. Как феминистка, я была возмущена до глубины души. Но, как потребитель наркотиков, я понимала, что Кейт не хочет рисковать выгодными связями.

Это было зимой – то ли в конце 1985, то ли в начале 1986 года. Мне было двадцать лет, и я все еще пыталась преодолеть отчаяние, связанное с отчислением из Колумбийского колледжа.

Я сидела в ожидании на краю двуспальной кровати, а Кейт готовил дозу кокаина; инъекцию героина он собирался сделать позже. Мэтт стоял в углу, около весов, на которых мы взвешивали кокс. Кейт ловко вонзил под кожу тонюсенькую иглу инсулинового шприца. Игла вошла в плоть, как горячий нож в масло, и в цилиндр шприца тотчас хлынула темная кровь. Я была поражена будничностью происходящего. Какое-то мгновение мне казалось, что я покинула тело и со стороны наблюдала инъекцию. Но, когда Кейт надавил на поршень, меня тотчас взбодрил знакомый вкус кокаина, приятный и химически отчетливый. Мною овладела хрустальная эйфория, благословенное ощущение счастья, лишенного болезненной тяги. Я почувствовала себя в полной безопасности. Красная точка в локтевом сгибе стала свидетельством обретения крыльев.

Так начался мой роман с иглой, роман, который вскоре привел к тому, что я стала колоться десятки раз в день. Из-за того, что кокаин возбуждает желание, но не дает удовлетворенности, эти инъекции быстро превратились в непреодолимую навязчивость. Лишь первые несколько инъекций не сопровождались возобновлением тяги в течение нескольких минут, а то и меньше. Одновременная инъекция и курение крэка действуют еще сильнее и вызывают непреодолимое желание повторить – намного более сильное, чем от вдыхания кокаина. Та радость от кокаина, которая была вначале, исчезла бесследно.

Преодолев предубеждение против инъекций я, конечно, захотела колоть и героин. В течение нескольких недель я выбрала подходящий наркотик: смесь кокаина и героина, которую вводят в вену одновременно. Удивительно, но несмотря на то, что оба наркотика вводились одновременно, первым начинал действовать кокаин, возвещавший о себе странным вкусом во рту и ощущением триумфа, от которого начинало учащенно биться сердце. Потом в игру вступал героин – умиротворял и вселял безмятежность.

Я с головой отдалась этому ощущению и вскоре окунулась в лихорадочное и потенциально смертельное поведение, о котором теперь не могу вспоминать без содрогания. Во время весеннего турне Мертвецов 1986 года, вскоре после того, как я сделала первую внутривенную инъекцию кокаина, я поехала на концерт, оплатив номер дорогого отеля в Филадельфии. В первый вечер я посетила выступление и – как всегда – насладилась им. Но во второй вечер, несмотря на то что у меня был пропуск за кулисы и невзирая на мое знакомство с группой, я не пошла в концертный зал слушать музыку, ради которой я прилетела из Нью-Йорка. Наркотики подмяли под себя все мои самые страстные интересы. Я осталась в отеле.

У некоторых друзей было много героина, а у меня был кокаин. Я еще не умела сама делать себе инъекции, и мне приходилось просить друзей делать их за меня. В тот раз инъекции мне делали длинноволосый парень по имени Крис и еще один молодой человек с уличной кличкой Игнац. Когда они были заняты, а мне захотелось сделать инъекцию, я взяла шприц и отлучилась в большой, отделанный мрамором туалет. Я легко нашла вену, сделала инъекцию и с тех пор обходилась без посторонней помощи.

Игнац, очаровательный белокурый наркоман, все время уговаривал нас с Мэттом поставлять ему товар, хотя мы понимали, что шансы получить с него за это деньги были минимальны. Он все же сумел вовлечь меня в одну веселую аферу. Однажды в обмен на кокаин я получила большую партию опиатного обезболивающего препарата дилаудида – лекарства, в два раза более мощного, чем героин. Для того чтобы понять, как он действует, я начала колоть его себе в смеси с кокаином и героином. Добавление дилаудида обогатило мой наркотический опыт довольно приятным ощущением мурашек, бегущих по коже. Это было неплохое дополнение к бодрости кокаина и безмятежности героина. Я втянулась в инъекции тройной смеси.

Однажды после нескольких таких экспериментов я нарвалась на передозировку. Я начала спотыкаться о мебель и кричать: «О, мои детки!», а потом практически перестала дышать. Мы с Мэттом находились в спальне, а Игнац сидел у нас в гостиной. По звукам, доносившимся из спальни, он предположил, что мы занимаемся сексом, и не стал нарушать наше уединение. Но время шло, и вдруг из спальни вышел Мэтт, и тогда Игнац поинтересовался, что происходит в спальне.

Они оба сильно встревожились и принялись сильно трясти меня, стараясь привести в чувство. Мэтт потом рассказывал, что они подумали, будто у меня какой-то припадок. Я плохо помню, что тогда происходило, помню только инъекции и усиление тяги после каждой из них. Потом я очнулась в слезах, сидя в туалете с ощущением, что душа покинула тело. Я плакала, потому что думала, что умерла. Потом я наконец потеряла сознание. Утром я проснулась совершенно невредимой, если не считать того, что я совершенно не помнила, что происходило между последней инъекцией и пробуждением в туалете.

Вспоминая об этом, я не перестаю удивляться своему везению. Каждое из подобных приключений могло закончиться смертью или необратимым повреждением мозга. Всякая инъекция, для которой я употребляла чужую иглу, могла привести к заражению ВИЧ, гепатитом C или другой потенциально смертельной инфекцией. Моя жизнь приняла несколько иной оборот, когда я познакомилась с человеком, который научил меня предохраняться от переносимых с кровью инфекций. Я стала активисткой, и это здорово помогло моему исцелению.

Но ведь до всего перечисленного эта молодая женщина (я) панически боялась даже таких развлечений, как американские горки, не отваживалась водить машину, и, конечно, не интересовалась более рискованными занятиями, например затяжными прыжками с парашютом или скалолазанием, и просто каменела от мыслей о смерти. И вот теперь она безоглядно предалась наркотикам, нисколько не задумываясь о последствиях и угрозе собственной жизни. То, что я сейчас пишу, наполняет меня стыдом и ужасом. Я до сих пор не могу понять моего тогдашнего поведения. Однако мои действия полностью соответствовали нашим нынешним знаниям о том, как юношеский мозг придает первостепенное значение ценности вознаграждения, не сознавая при этом связанного с ним риска. Путь, которым подросток или юноша приходят к такому поведению, является важной частью обучения зависимости.

Исследования профессора Корнельского университета Валери Рейны о том, как извращаются решения молодых людей относительно возможного риска, кажется, противоречат интуитивному здравому смыслу. Рейна полагает, что главной причиной недооценки риска со стороны подростков и молодых людей является не их избыточная эмоциональность, а, наоборот, избыточная рациональность. Несмотря на то что мое поведение в подростковом возрасте и в ранней молодости представляется мне теперь абсолютно иррациональным, исследования Рейны помогли мне найти в нем смысл.

Как уже было сказано выше, данные многих исследований говорят о том, что подростки и молодые люди часто значительно переоценивают шансы неблагоприятного исхода таких вещей, как секс или употребление наркотиков. Когда, например, сексуально активных девочек-подростков спрашивали о шансах заразиться ВИЧ-инфекцией, они оценивали риск в 60 процентов. В то время реальный риск в Америке не превышал 1 процента.

Но даже такое преувеличенное представление о риске не отпугивало молодежь. И дело не в том, что подростки не оценивают риск. На их оценку влияют два очень важных фактора. Во-первых, для молодых людей всегда более значима сиюминутная выгода: перспектива немедленного вознаграждения перевешивает страх последствий, которые если и наступят, то много позже. Во-вторых, подростки путаются в рассуждениях, когда оценивают негативные последствия, а одновременное курение травки не способствует здравым суждениям. К тому же, если вы никогда в жизни не сталкивались с какой-то проблемой, то не знаете, какие факторы надо учитывать при ее решении.

Так происходит благодаря способу, каким мозг обучается обработке информации. Когда вы учитесь какой-то деятельности, то тщательно обдумываете каждый свой шаг и внимательно следите за процессом. Но по мере приобретения опыта, неважно, в танцах, принятии решений, приеме наркотиков или в математическом анализе, мышление становится более автоматическим.

Ваш мозг в конечном итоге просчитывает «суть» данных или поведения и поручает их обработку подсознательным и, как это ни странно, отвечающим за эмоции областям. Именно поэтому избыточное обдумывание может повредить спортивному или театральному выступлению. После того как вы досконально познаете то, что вы делаете, опыт покидает область осознанного мышления, и теперь вы можете действовать, не раздумывая. Исследования, в которых изучали принятие решений врачами, показывают, что лучшие врачи пользуются при этом меньшим числом данных, так как интуиция подсказывает им, какими данными можно пренебречь и при этом принять оптимальное решение. Но эта интуиция приходит только с опытом.

В результате обучения, создающего такие эмоциональные алгоритмы, когда взрослые обдумывают риск, они автоматически испытывают нехорошие предчувствия, которые говорят им: «Не сметь!» Мозг взрослого человека, изощренный годами накопления опыта, может быстро определить наихудшие из возможных последствий, пользуясь для этого эмоциями, а не мыслями. Эмоции лучше всего описать словами нейрофизиолога Антонио Дамасио, который говорил, что эмоции – это алгоритмы принятия решений, отточенные тысячелетней эволюцией. Переживаемые нами теперь эмоции – это те же эмоции, которые помогали нашим предкам принимать решения, способствовавшие выживанию. Страх и боль, любовь и влечения – все эмоции строились для того, чтобы направлять наши действия, а результаты откладывались в памяти.

Эти эмоциональные алгоритмы являются по большей части подсознательными. Однако, как и многие свойства мозга, они требуют длительного времени для формирования, а те эмоции, которые помогают нам делать правильный выбор относительно риска, требуют регулярной тренировки и практики. Я могу с уверенностью сказать, что сейчас мои эмоциональные алгоритмы находятся в полном порядке, так как я содрогаюсь, описывая эти сцены, и чувствую весь тот ужас, который мог тогда обрушиться на меня и моих близких. Напротив, у подростков и молодых взрослых нет опыта таких подсознательных расчетов риска. Вместо этого они «рационально» оценивают риск игры в русскую рулетку, питья отравы или поджигания собственных волос. В одном красивом исследовании юношам задавали вопрос о том, считают ли они приемлемыми такие абсурдные и опасные действия. На ответ «нет» подросткам требовалось в среднем на одну шестую долю секунды больше времени, чем взрослым. Одна шестая секунды может показаться очень коротким промежутком времени, но это очень длинный период, если учесть, как много событий может произойти в человеческом мозге за это мгновение. В этой шестой части секунды умещается вселенная опыта, который накапливается за время, какое требуется подростку для того, чтобы повзрослеть.

Интересно отметить, что те же процессы лежат в основе формирования наркотической зависимости. Употребление наркотиков начинается как рациональный, осознанный выбор, который посредством повторений превращается в автоматическое, подсознательно мотивированное поведение. К несчастью, люди, страдающие наркотической зависимостью, передают функцию принятия решений об употреблении наркотиков системам, управляющим подсознательными действиями. Однако уникальной особенностью наркотической зависимости как результата расстройства обучения является то, что в отличие от музыки или математики обучение наркотической зависимости смещает систему ценностей, которая управляет принятием решений, в сторону получения одурманивающего кайфа.

Теперь, думая о своем безумном поведении на высоте наркотической зависимости, я отчетливо вижу, как сильно было искажено поле моего выбора. Конечно, этому содействовали многие факторы: мои страхи и боль, трудности завязывания и поддержания социальных контактов, убеждение в своей ничтожности, исключение из колледжа и, конечно же, стремление к удовольствиям. Часть моего существа убеждала меня в том, что если я не могу быть очень хорошей, то могу быть очень плохой. Желание немедленного облегчения блокировало всякие суждения о долгосрочных последствиях, пусть даже смертельных, и, конечно, я разумно обосновывала отношение к риску, думая, что я достаточно умна для того, чтобы свести этот риск к минимуму.

Действительно, одна из экономических теорий наркотической зависимости предполагает, что заболевание можно почти исчерпывающе объяснить разницей между отношением зависимых и здоровых людей к сиюминутным и будущим ценностям. Эта гипотеза, предложенная психиатром Джорджем Энсли, утверждает, что зависимое поведение возникает, когда люди постоянно выбирают сиюминутное удовольствие, не заботясь о будущих страданиях. Важно, однако, что зависимые люди не только переоценивают текущие удовольствия, но и недооценивают те намного более ценные будущие удовольствия, которые ждут их, если они перестанут потакать сиюминутным прихотям.

Гипотеза Энсли превосходно объясняет, почему нищета, хаос в личной жизни и детские травмы повышают риск возникновения зависимости. В таких ситуациях действительно лучше сосредоточиться на настоящем, потому что опыт подсказывает, что лучезарное будущее может и не наступить. Если мир непредсказуем, то награда сейчас более ценна, чем туманная перспектива будущего вознаграждения. В таких случаях ребенок, съедающий одну мармеладку сейчас, вместо того, чтобы ждать две позже, делает правильный выбор, учитывая печальный опыт, с которым он сталкивался всю свою короткую жизнь. Например, в одном исследовании было показано, что когда детей ставили перед выбором – получить одно угощение сейчас или два угощения позже, причем одни экспериментаторы выполняли свое обещание, а другие – нет, то в случаях, когда экспериментатор был обманщиком, дети предпочитали съедать полученное угощение сразу. Сосредоточенность на настоящем и желание получить вознаграждение здесь и сейчас – это, конечно, черта, которая может привести к зависимости, но она же является адаптивной в плане выживания в непредсказуемом мире.

Не думаю, однако, что сосредоточенность на текущем моменте может объяснить все. Например, в моем случае несмотря на то, что я подчас принимала решения, ставившие под угрозу мое будущее, ради сиюминутного удовольствия, я не лишилась способности планировать и откладывать. Даже в самый разгар зависимости я сохраняла способность посещать колледж, сдавать экзамены и писать рефераты и статьи, причем я иногда делала это лучше, чем мои однокашники. Однако по мере усугубления зависимости я постепенно теряла способность к принятию разумных решений, несмотря на то что сохранила некоторую способность к планированию и воздержанию. Беда зависимости заключается еще и в том, что она, в конце концов, сильно ограничивает свободу выбора. Тем не менее выбор никогда не бывает полностью автоматическим – даже в самые тяжелые моменты.

Люди, страдающие зависимостью, никогда не станут колоться на глазах у полицейских; иногда они успешно скрывают зависимое поведение, тщательно планируют совершение купли и продажи товара, делая все, чтобы не попасться с поличным. Поэтому некоторые утверждают, что мы делаем выбор совершенно свободно, так как взвешиваем по меньшей мере некоторые факторы и их потенциально нежелательные последствия. Напротив, из-за того, что мы также делаем и невероятно разрушительные вещи, например десятки инъекций смеси героина и кокаина в день без рассуждений о риске передозировки, другие утверждают, что наш мозг сдался наркотикам и наши поступки целиком и полностью направляются зависимостью.

Это делает трудным вопрос о связи зависимости и свободы выбора. Если вы зависимы, то для вас, конечно, существуют альтернативы – и вы иногда даже знаете об их существовании, – но вы не можете использовать их на практике или не убеждены в том, что они действительно помогут вам стать сильнее.

Эта ситуация сводит с ума тех, кто любит страдающего наркотической зависимостью человека: вы видите, как он губит себя невероятно эгоистичным и глупым способом, но, несмотря на все усилия, он не может остановиться и, мало того, не сознает вреда, который причиняет себе. В моем случае депрессия, ненависть и отвращение к себе мешали мне поверить в то, что есть люди, которым я не безразлична. Я буквально не могла принять любовь, даже если она была явной и очевидной. Она не доходила до меня, может быть, оттого, что депрессия нарушила мою способность ощущать радость от искренних отношений.

Я понимаю, что определенную роль здесь сыграла депрессия, которой страдал мой отец. Когда я была ребенком, он всегда критиковал мою работу и мое поведение, и я чувствовала, что как бы я ни старалась, у меня все равно все выйдет недостаточно хорошо. Если я показывала ему свои задания, получившие высшую оценку, он читал их и указывал места, которые можно было сделать лучше. Играла ли я на пианино или рисовала, он всегда находил недостатки в исполнении или в рисунке. Когда я старалась извиняться за какие-то мелкие детские прегрешения, мне всегда казалось, что его прощение было неполным и, как бы я ни старалась, ему все равно чего-то не хватало.

Тогда я не понимала, что дело было не только в перфекционизме; дело было в том, что он просто был не в состоянии испытывать большое удовольствие. Не то, чтобы я всегда чего-то не доделывала, все дело было в том, что он просто не мог испытывать истинную гордость и просто не мог по-настоящему хорошо себя чувствовать, неважно, насколько хорошо относились к нему окружающие. Не осознавая этот свой дефицит, он часто возлагал вину за свое плохое настроение на изъяны в работе или на тех, кто не умел ему угодить. Такое отношение может, конечно, стимулировать, но ненасытная придирчивость утомляет и отвращает людей или делает их несчастными.

Точно так же, когда я сама попала в сети депрессии и зависимости, я отнюдь не лишилась любви, какую питали ко мне мои родители, друзья, сестры и братья. Отец постоянно пытался до меня достучаться и не опускал руки, даже если я реагировала гневом и злостью. Когда мне было хуже всего – начиная с 1986 года, он все равно звонил и приезжал, несмотря на то что я каждый раз пыталась увильнуть от встреч. В это же время я часами плакала в трубку, разговаривая с мамой, стараясь получить от нее успокоение и хотя бы тень уверенности в том, что мне удастся выпутаться. Но я не могла принять любовь, не могла ощутить тепло и комфорт, сопутствующие нормальным отношениям. Уверенность и комфорт я получала от наркотиков. Я любила моих родителей, а они любили меня; но я не могла бросить наркотики.

«Материнскую любовь к ребенку нельзя сравнить ни с чем в мире. Она не знает законов, не знает сожалений, она готова на все и безжалостно сокрушает все, что стоит на ее пути» (Агата Кристи).

Любовь ребенка к родителям нераздельно внедряется в его душу, сначала благодаря полной зависимости от взрослых, без которой невозможно выживание, но родительская любовь требует осознания, понимания и рефлексии. Новорожденные кричат, чего-то требуют, а порой и дурно пахнут, и многие люди не находят в них ничего хорошего. Малые дети не только не способны к самостоятельной жизни и питанию, они даже не умеют ни улыбаться, ни смеяться, да и сам процесс родов доставляет матери мало удовольствия. Потом из них вырастают жуткие двухлетки, а потом – не менее жуткие подростки. Что же заставляет родителей кормить, пеленать и лелеять этих ужасных, надоедливых существ в течение пары десятков лет, прежде чем они становятся хотя бы отдаленно похожи на независимых взрослых людей?

Ответ заключается в работе все той же системы вознаграждений, мотиваций и удовольствий, которая управляет романтической любовью и наркотической зависимостью. В самом деле, допамин, окситоцин, вазопрессин и эндорфины начинают играть свою роль в родительском поведении задолго до возникновения моногамии. Родительский долг появился раньше парных уз и браков. Способность вступать в романтические любовные отношения реализуется теми же биохимическими механизмами, что и детско-родительские узы, отнюдь не для того, чтобы не дать психоаналитикам умереть с голоду, но потому, что природа редко изобретает что-то принципиально новое, если можно воспользоваться чем-то испытанным и надежным.

В то время как метафорическая связь между романтической любовью и наркотической зависимостью является, на удивление, очевидной, родительское отношение в еще большей степени, чем спаривание, нуждается в пристрастии и зависимости, в навязчивом поведении, которого придерживаются, несмотря на негативные последствия. Практически все родители, честные перед самими собой, признают, что бывают моменты, когда они жалеют, что произвели на свет ребенка, а исследования, в которых отслеживали повседневный уровень счастья людей, показали, что этот уровень ниже у родителей, чем у людей, у которых нет детей. Этот уровень определяют на основании неудовлетворенности матримониальным статусом, снижения удовлетворенности жизнью и ослабления чувства общего внутреннего благополучия. Такое ухудшение качества жизни наблюдают не только в самые тяжелые моменты; исследования показывают, что дети снижают качество жизни на протяжении всего периода взрослой жизни родителей.

Но верно, однако, и то, что дети не один раз доставляют своим родителям ощущение чистой радости. Как однажды заметила моя мать, редко столько смеешься сама или слышишь смех, чем когда сидишь дома с маленьким ребенком. Но так же как при наркотической зависимости, такие счастливые эпизоды вкраплены редкими жемчужинами в намного более безрадостный опыт. В самом деле, вы, вероятно, никогда в жизни столько не плакали и не переживали, как с маленькими детьми. До сих пор идут дебаты на тему о том, насколько реальна разница в уровне счастья между родителями и бездетными, и не проистекает ли она от неумения реально оценить удовольствия, получаемые родителями от общения с детьми. Но к каким бы выводам ни пришли в конце концов ученые, нет сомнения в том, что дети это иногда сущее наказание, которое требует упорства для того – чтобы ему противостоять.

Конечно, тем, кто считает наркотическую зависимость самым безнравственным поведением, а воспитание детей идеалом самоотверженности, само сравнение этих двух типов поведения может показаться кощунственным. И это правильный подход, потому что нет и не может быть никакого сравнения между глубоким общественным значением родительского долга и пустотой индуцированных наркотиками удовольствий. В самом деле, в начале семидесятых, когда Яак Панксепп, открывший роль эндогенных опиатов в формировании материнской привязанности, написал свою первую статью на эту тему, она была отвергнута многими ведущими журналами именно по этой причине. Панксепп вспоминал в своем интервью, что редактор «Сайенс» сказал ему, что это слишком щекотливый предмет. Журнал не захотел выходить за рамки приличий и сравнивать материнскую любовь с отвратительными привычками каких-то презренных наркоманов. «Они не хотели нести ответственность за эти данные, в случае если бы они не подтвердились», – сказал Панксепп.

Сегодня, однако, во всяком случае те, кто изучает биохимию социальных связей, считают эти данные твердо установленным научным фактом. Исследование механизмов обучения, участвующих в родительском отношении к детям, позволяет лучше понять процессы обучения наркотической зависимости и их навязчивую природу.

Даже нормальное отношение матери к ребенку носит определенные черты синдрома навязчивых состояний. Новоиспеченные родители, как известно, становятся одержимы безопасностью ребенка. Почти все молодые мамы и папы рассказывают, как они то и дело подходят к кроватке спящего ребенка, чтобы убедиться, что он дышит. Молодые родители часто упрекают бабушек и дедушек за небрежное отношение к новорожденному, а те лишь посмеиваются, вспоминая, как они сами точно так же ругали своих родителей за несоблюдение мер безопасности.

Факты подтверждают, что у матерей, страдающих навязчивостями, состояние часто ухудшается во время беременности и в раннем послеродовом периоде, что позволяет предположить участие в родительской любви и в навязчивости одних и тех же физиологических механизмов. В 10 процентах случаев синдрома навязчивых состояний болезнь впервые проявляется во время беременности. Некоторые данные позволяют утверждать, что в возникновении родительской любви большую роль играет серотонинергическая система головного мозга, как и в случае романтической любви. Активность серотонина падает при влюбленности, в ранний период после родов, при депрессии и синдроме навязчивых состояний. Вероятно, это происходит из-за того, что, по сути, некоторая степень одержимости вполне уместна для поддержания критически важных отношений, таких, например, как любовные или родительские.

Еще один важный аспект обучения в раннем периоде после родов заключается в усвоении привязанности именно к своему ребенку. Вопреки расхожему мнению, родительская любовь не всегда наступает «мгновенно», а способность к формированию привязанности не нарушается, если ребенка не кладут сразу на живот матери или в руки отца. Несмотря на то что многие родители действительно переживают ошеломляющее чувство любви, как только ребенок появляется на свет, по крайней мере столько же родителей не испытывают такой любви «с первого взгляда» и часто мучаются чувством вины. Однако, так же как в случае наркотической зависимости, для того, чтобы любовь прочно внедрилась в мозг, необходимы повторные, частые контакты с ребенком. Невзирая на то что некоторые люди испытывают непреодолимое желание повторить понравившееся ощущение немедленно после первого опыта, нет на свете ничего «вызывающего мгновенную зависимость», потому что обучение требует многократных повторений.

Благодарение Богу, дети появляются на свет, вооруженные способностью привязывать к себе взрослых. От этой способности зависит выживание рода человеческого. Новорожденные, хотя они часто выглядят как инопланетяне, со своими коническими головами и сплющенными личиками, какие мы видим на фотографиях, в реальной жизни кажутся нам невероятно привлекательными. Эволюция снабдила новорожденных набором черт, назвать которые наш язык бессилен, и мы обозначаем их, как умеем, не задумываясь об исключительной важности таких черт. То, что мы обозначаем словом «прелесть», на которую отвечаем самозабвенным «агу», является на самом деле эволюционным адаптивным механизмом, который воспламеняет нашу заботу о ребенке. Несмотря на то что в новорожденном довольно мало прелести – прелесть начинается приблизительно в шесть недель, когда младенец одаривает отчаявшихся родителей победной (и, что не случайно, довольно редкой) улыбкой, – в нем есть все для того, чтобы возбудить привязанность. К таким привлекательным чертам можно отнести большие глаза, маленькие размеры тела, высокий по тембру голос и умилительно неуклюжие движения.

Эти черты свойственны всем видам млекопитающих, и именно поэтому мы находим всех детенышей обворожительными. Лицезрение улыбающегося ребенка, и даже игривого маленького котенка, немедленно вызывает радость и умиление. Эта радость есть основание человеческой способности формировать устойчивые связи – сначала с родителями, потом с друзьями, родственниками, возлюбленными и, возможно, с детьми и внуками. То, что формирование наркотической зависимости происходит благодаря тем же механизмам, не является оскорблением родителей или принижением любви, это всего лишь свидетельство мощи и универсальности таких механизмов.