Глава 9
На наркотиках и допамине

Я сидела на краю кровати в обшарпанном и до крайности непрезентабельном номере Джерри Гарсиа, когда он предложил мне попробовать понюшку кокаина. Это происходило в 1982 году; мне было семнадцать лет. Сам Джерри сидел в кресле, на расстоянии вытянутой руки от меня. На бородатом лице застыла его фирменная загадочная улыбка. Эта улыбка была давно мне знакома – я уже не раз видела ее, правда, с куда большего расстояния, когда Джерри играл в Колизее, вгоняя слушателей в эйфорию. На нем была его знаменитая темная футболка с нагрудным карманом.

До того дня я воздерживалась от кокаина, разделяя предубеждение хиппи против «белых порошков» и ограничиваясь марихуаной и психоделиками, потому что эти штуки не приводят к потере личности. Как я убедилась на собственном печальном опыте, употребление грибов или кислоты не улучшает подавленное настроение, но лишь усиливает тревожность и подавленность. Если бы я удержалась и продолжала следовать правилу «никаких игл и белых порошков», то вся моя жизнь сложилась бы по-иному. Но даже сами великие Мертвецы не смогли устоять против этого искушения.

– У кокаина очень странная, почти сверхъестественная карма, – немного в нос произнес Гарсия; его выговор не вязался с мощной медвежьей фигурой. Я кивнула и носом вдохнула кокаин. Теперь часть этой кармы перейдет и ко мне.

До этого я принимала кокаин только один раз, и было это всего за несколько часов до того, как я пришла в номер Джерри, – в номере одного из его сотрудников. Подобно психоделикам и марихуане, кокаин оказал на меня возбуждающее, радостное воздействие. Но, в отличие от всех прочих средств, кокаин сделал все окружающие вещи более четкими, почти хрустальными и более реальными. Это может показаться странным, что любое психотропное лекарство способно влиять на ощущение реальности, но если подумать, то можно понять, что в мозгу, должно быть, есть какие-то биохимические механизмы, помогающие осознать разницу между грезой и реальностью, между фантазией и фактом. Кокаин – одна из многих субстанций, которая может нарушить восприятие реальности и менять представление о ней в любом направлении.

На кокаине я ощутила приятное чувство превосходства, ощутила себя сильной и до неприличия желанной. Это было ощущение абсолютной интеллектуальной ясности, изощренности и силы, а не ребяческой смешливости, которая возникает после курения марихуаны. У меня участился пульс, мне показалось, что все вокруг убыстрилось и стало более волнующим. Если кислота заставляет чувствовать себя человеком, которому доступны все философские тайны, то кокаин внушает уверенность в способности покорить мир.

Мой друг Этан и его знакомые входили в узкий круг друзей Мертвецов. Именно через Этана я смогла пройти за кулисы во время ночного концерта, а потом провела несколько часов в обществе своего идола. С Этаном я познакомилась в междугороднем автобусе, когда ехала в Нью-Йорк повидаться с Эми и поработать над своим проектом. Я села рядом с ним, потому что он сразу мне понравился, и мы незаметно разговорились о Мертвецах.

Нет ничего удивительного в том, что вдыхание кокаина в компании Джерри привело меня в полный экстаз. Пребывание даже в течение нескольких минут с идолом, на которого готова молиться, уже способно привести в состояние транса любую поклонницу Мертвецов. Возможность же провести в его обществе несколько часов, обсуждая этимологию и буддистские ассоциации моего имени, было настоящим благословением. Как поют Мертвецы, я ощутила «головокружение от возможностей». Многие утверждают, что ни один прием наркотика не может сравниться с первым. Но мой первый кокаиновый опыт был особенно несравненным, несмотря на то что за ним не последовало ничего, кроме нескольких часов оживленного, подстегнутого белым порошком, ночного разговора.

Что же произошло с биохимией моего мозга после того, как я понюхала кокаин? Учитывая, что я принадлежу к тому меньшинству, которое оказалось пойманным на крючок зависимости, мне стало интересно понять, что же произошло со мной такого, чего не случилось с другими? Для того чтобы понять, как обучение влияет на зависимость, самое главное – это посмотреть на то, как восприимчивый мозг реагирует на субстанцию в ситуации, способствующей формированию зависимости. В этих рассуждениях не обойтись без допамина, ставшего синонимом слова «удовольствие». Это вещество часто описывают как корень наркотической зависимости.

Допамин – это нейротрансмиттер, природа и функции которого пока недостаточно изучены. Допамин вырабатывается и накапливается приблизительно в одном миллионе нейронов – это ничтожная доля среди восьмидесяти шести миллиардов нервных клеток головного мозга, но влияние допамина несопоставимо с его количеством. В научно-популярной литературе допамин описывается как вещество «удовольствия» или «вознаграждения», как вещество, которое способствует попаданию на крючок зависимости и запускает непреодолимую потребность в искусственно получаемом удовольствии. Однако отношение к допамину только как к средству, которым мозг пользуется для получения удовольствия, есть недопустимое упрощение и извращение подлинной роли допамина в деятельности головного мозга. Если бы мозг и в самом деле был так просто устроен, что мог бы пользоваться одним-единственным нейротрансмиттером для осуществления одной, вполне определенной, психологической функции, то его сложности не хватило бы на способность задавать подобные вопросы.

Реальное взаимоотношение между допамином, удовольствием, желаниями и памятью показывает, каким образом обучение формирует зависимость, и объясняет, почему зависимость – это нарушение обучения. Для того чтобы понять этот процесс, надо разобраться в том, как мозг понимает удовольствие и какое отношение имеет к этому допамин. История допамина началась в пятидесятые годы, в Канаде. Джеймс Олдс был докторантом у нейрофизиолога Питера Милнера в Монреальском университете МакГилла. В 1954 году Милнер и Олдс открыли в мозге структуру, которая вскоре получила название «центра удовольствия».

Эти ученые обнаружили, что если ввести электрод в область мозга, известную под названием прилежащего ядра, и пропустить через него электрический ток, то подопытная крыса получит такое удовольствие, что начнет раз за разом нажимать на педаль, чтобы снова и снова получать это удовольствие, – до двух тысяч раз в час. Во время нейрохирургических операций, выполняемых больным эпилепсией, исследователи раздражали аналогичную область, и пациенты говорили, что испытывают в этот момент душевный подъем и неподдельную радость. Психиатр Эрик Холландер наблюдал пациентов, получавших аналогичную стимуляцию в ходе более современных хирургических вмешательств по поводу тяжелого ОКС. Холландер говорит: «Все они внезапно испытали ощущение небывалого душевного подъема. У них исчезают всякие следы тревоги. Они хотят действовать. Это настоящая психостимуляция». Действительно, если больным вживляют электроды, по ошибке попавшие концом в область прилежащего ядра, то они (больные) начинают вести себя, как люди, страдающие зависимостями. Они принимаются нажимать кнопку включения по много раз в час, забывая о правилах гигиены, личной жизни и правилах поведения.

В конце семидесятых годов канадский нейрофизиолог Рой Уайз и его коллеги показали, что нейротрансмиттером, отвечающим за ощущения, возникающие при стимуляции этой области, является допамин. Уайз первым предложил теорию, связывающую допамин с болезненными пристрастиями к химическим веществам. Он предположил, что допамин, выделяющийся на окончаниях нейронов прилежащего ядра, является валютой удовольствия, химическим эквивалентом блаженства.

Гипотеза Уайза была основана на опытах с крысами. Руководимая им группа ученых обнаружила, что обычно крысы начинают требовать инъекций кокаина или амфетамина, но перестают впадать в наркотическую зависимость от них, если одновременно вводить грызунам высокие дозы антипсихотических лекарств, которые блокируют рецепторы к допамину. Ощущения, возникающие у людей на фоне приема антипсихотических препаратов, также позволяют предположить, что эти лекарства подавляют ощущение удовольствия; известными побочными эффектами являются апатия и безразличие.

Однако проведенные после этого исследования несколько осложнили столь простую интерпретацию действия допамина как нейротрансмиттера удовольствия. Во-первых, некоторые допаминергические нейроны, расположенные в так называемом центре удовольствия, реагируют разрядами на наказание и неприятные ощущения, а не на вознаграждение. Это не имело бы никакого смысла, если бы эта область отвечала только за удовольствия. Во-вторых, многие допаминергические нейроны головного мозга участвуют в контроле движений, а не эмоций, и расположены не в той области, которая регистрирует удовольствия. Именно поэтому болезнь Паркинсона, поражающая допаминергические клетки, проявляется главным образом двигательными расстройствами, а назначение блокирующих допаминовые рецепторы нейролептиков при психиатрических расстройствах вызывает симптоматику, похожую на двигательные проявления болезни Паркинсона.

Удивительно, но, несмотря на такие анатомические несовпадения, понимание роли допамина в генезе болезни Паркинсона может пролить свет и на его роль в развитии зависимостей. Для начала надо заметить, что симптоматика болезни Паркинсона не ограничивается тремором, мышечной ригидностью и нарушениями походки. Для болезни Паркинсона характерны также психологические и эмоциональные эффекты: депрессия, отсутствие способности получать удовольствие и радость и подавление мотиваций – все это прискорбные симптомы паркинсонизма. Поражается вся допаминергическая система.

Более того, иногда бывает трудно отличить двигательные расстройства от расстройств мотиваций. Лингвистическая связь между моторными и мотивационными расстройствами может быть не просто метафорической, а различия в анатомической локализации между областями, отвечающими за физические движения, и областями, отвечающими за душевные движения, возможно, не являются такими значимыми, как это может показаться на первый взгляд. Связь между допамином при наркотической зависимости и допамином при болезни Паркинсона может сыграть большую роль в исследовании взаимосвязи духа и тела. Эта связь позволяет предположить, что допамин является необходимым медиатором для фундаментальных проявлений влечений и желаний, другими словами, он, возможно, является медиатором свободы воли.

Невролог Оливер Сакс был одним из первых, кто исследовал философские и психологические приложения этого аспекта допамина, связав его с волей и волевыми качествами в отчете 1973 года о лечении больных с тяжелым паркинсонизмом, развившимся после эпидемии сонного энцефалита в двадцатые годы прошлого века. В книге «Пробуждения» Сакс писал:

«Первым описанным в медицинской литературе симптомом паркинсонизма стали ускорения и пульсии (толчки). Ускорение характеризуется убыстрением и укорочением шагов, движений, слов и даже мыслей – при виде этого симптома возникает впечатление нетерпения, горячности и торопливости, словно пациент сильно стеснен во времени, и, действительно, для многих пациентов характерно при этом ощущение неотложности того, что они делают. В некоторых случаях такая торопливость является насильственной; пациенты говорят, что спешат вопреки своей воле».

В этих случаях нарушение деятельности допаминергической системы проявляется не только избыточными движениями, но и избыточными, аберрантными мотивациями. Допаминовая дисфункция вызывает усиление влечений и желаний. Такое может произойти, если при дисфункции допаминергической системы происходит усиленная компенсация нарушенной функции.

Однако для болезни Паркинсона характерна и иная, противоположная, по сути, проблема. Помимо нарушений самих движений, при болезни Паркинсона больным бывает трудно начать и поддерживать движение; иногда может отсутствовать и желание начинать движение. До введения в клиническую практику препарата Л-ДОПА – предшественника допамина, помогающего пациентам восстановить часть утраченных функций, многие больные, которых лечил Сакс, годами находились в оцепеневшем состоянии, не будучи способными сдвинуться с места или даже пошевелиться. Этот паралич сочетается с резким недостатком допамина в головном мозге. Паркинсонизм страшен тем, что может поражать не только физические возможности своих жертв, но и подавлять желания и волю.

Вот как Сакс описывает одну из форм паркинсонической «акинезии», отсутствия деятельности:

«Некоторые из них могли часами сидеть не просто неподвижно, но и не проявляя никаких позывов к движению; они, по видимости, были вполне удовлетворены своим ничегонеделаньем, у них отсутствовала «воля» к началу или продолжению какой бы то ни было деятельности. Тем не менее они были способны вполне нормально двигаться, подчиняясь команде или иному побуждению со стороны другого человека, то есть внешнему стимулу».

Внезапное восстановление способности к движениям может быть поистине драматическим: в одном случае, описанном Саксом, мужчина, казавшийся безнадежно парализованным, стремительно вскочил с инвалидной коляски, увидев тонущего в море человека, и бросился его спасать. Сделав это, мужчина снова уселся в коляску и вновь превратился в обездвиженную статую. Еще одна пациентка Сакса могла ловко жонглировать несколькими предметами, но только в том случае, если их ей бросали. Жонглирование беспрерывно продолжалось до тех пор, пока она не роняла один из предметов или пока больную не отвлекали. После этого она снова впадала в полную неподвижность. Она была не способна самостоятельно инициировать движение и начинала двигаться только под влиянием внешних стимулов, например, если ей бросали мяч.

Это позволяет предположить, что допамин отвечает не только за движения, но и за волю и даже желание двигаться. Оцепеневшие больные паркинсонизмом физически способны к движению, но у них нет биохимической возможности пожелать движения. Без допамина они нуждаются во внешних стимулах, которые их мотивируют. Конечно, возможно, что в двигательных областях мозга допамин является сигналом воли или намерения, а в других областях отвечает за удовольствие, но есть и более простое объяснение, позволяющее пролить свет на природу наркотической зависимости.

Для того чтобы понять это, нам надо сначала внимательно проанализировать, что такое удовольствие. Проведенные исследования показывают, что существуют удовольствия по меньшей мере двух типов, в основе которых лежат различные биохимические и психологические механизмы. Эти два типа были впервые охарактеризованы психиатром Дональдом Клейном как «удовольствия охоты» и «удовольствия пиршества». Для того чтобы понять, что идет не так при наркотической зависимости – и в роли, которую играет допамин в обучении зависимости, – эти типы удовольствия надо различать.

Как видно из названий, удовольствие охоты заключается в радости преследования добычи: в волнении, возбуждении, намерении, в ощущении собственной силы и уверенности в ней. Это удовольствие связано с убеждением в способности найти и получить то, что хочется. Напротив, удовольствие пиршества связано с насыщением, комфортом, расслаблением, достижением желаемого и успокоением. Другими словами, удовольствие охоты – это вожделение и сексуальное желание, а удовольствие пиршества – это оргазм и приятные мысли о нем. Или, при употреблении наркотиков можно различать стимуляторы, такие как кокаин и метамфетамин, которые имитируют охоту, и вещества, угнетающие активность, например героин, имитирующий удовольствие пиршества. Сам Клейн провел свое различение, наблюдая разницу в ощущениях между теми, кто был зависим от кокаина, и теми, кто предпочитал героин.

Сотрудники Мичиганского университета Кент Берридж и Терри Робинсон обнаружили, что допамин участвует в формировании ощущений удовольствия только одного из этих типов. Согласно исходной гипотезе Роя Уайза, допамин отвечает за все виды удовольствия, и причина, по которой наркотики вызывают зависимость, заключается в том, что они повышают уровень допамина до такой степени, что искусственно раздутое удовольствие порождает неукротимую тягу к наркотику. Однако работа Берриджа и Робинсона позволяет предположить, что при наркотической зависимости повышается уровень удовольствия только одного типа, а это порождает и разные проблемы. По-моему, взгляд этих двух авторов точнее подтверждает опыт зависимых людей и существующие на этот счет научные данные.

По мнению Берриджа и Робинсона, удовольствие можно разделить на «желание» (охота) и «пристрастие» (пиршество). Как мы увидим, эта разница особенно важна в приложении к наркотической зависимости, потому что каждый из этих двух типов оказывает разное влияние на обучение. Подобно многим другим научным открытиям, это было сделано, когда ученые задумались о том, почему опыты оказываются неудачными и результаты их не соответствовали ожидаемым. Для того чтобы уничтожить у крыс центр удовольствия в прилежащем ядре, ученые вводили животным вещество, разрушающее допаминергические клетки. Не было ничего удивительного в том, что после такого «лечения» грызуны настолько теряли всякие мотивации, что если бы их не кормили вручную, то они наверняка умерли бы от голода.

«Они не хотели есть и не хотели пить, – говорит Берридж. – Нам приходилось ухаживать за ними и кормить их через зонд, так, как кормят больных в отделениях интенсивной терапии». Было такое впечатление, что крысы заболели тяжелым паркинсонизмом, что, собственно говоря, и случилось. Уничтожение допаминергических клеток лишило животных мотивации, оставив их без желания и воли делать что бы то ни было, даже если это было необходимо для выживания.

В то время Берридж и его коллеги были уверены, что допамин отвечает за все виды удовольствия. Они были согласны с Уайзом, чьи взгляды к тому времени стали непререкаемой истиной. Ученые, таким образом, были уверены, что животные перестанут радоваться пище: если для ощущения удовольствия нужен допамин, то животные утратят всякое удовольствие даже от поглощения наиболее лакомой пищи, так как будут начисто лишены допамина.

Однако этого не случилось. К счастью для больных паркинсонизмом и для тех, кто вынужден принимать лекарства, подавляющие секрецию нейронами допамина, даже крайне низкий уровень допамина в прилежащем ядре не уничтожает все типы положительных эмоций. Крысы не хотели есть, но, получив еду, они получали от нее удовольствие, она им нравилась.

Некоторые читатели сейчас недоуменно пожмут плечами: как можно узнать, нравится что-то крысе или нет, или понять, получает ли она в данный момент удовольствие или нет, но Берридж нашел остроумный способ понять это. Берридж знал, что здоровые крысы отвечают своеобразной крысиной «улыбкой» на получение сладкого корма, который они любят, и не «улыбаются», когда им дают горький корм, которого они избегают. Берридж предположил, что животные, лишенные допамина, будут настолько же апатичны в отношении сладкого, насколько они были равнодушны к поиску пищи. Но нет, крысы улыбались, когда им в пасть попадало сладкое!

Сначала, поскольку этот результат противоречил догме о том, что допамин необходим для ощущения удовольствия, ученые подумали, что сделали какую-то ошибку. Сам ученый говорит: «Я был поражен до глубины души и подумал: “Что бы это значило? Как, при всех убедительных данных о том, что допамин – это синоним удовольствия, могло получиться, что способность получать удовольствие от сладкого у подопытных крыс оказалась неповрежденной?”».

Однако повторные эксперименты и их расширение привели ученых к совершенно иным выводам. Допамин действительно участвует в формировании мотиваций и в получении удовольствия от охоты, но это не единственный механизм реализации чувства благополучия и удовольствия. Допамин не обязателен для того, чтобы наслаждаться сладостью, комфортом, положением и покоем, исследование позволило предположить, что эти удовольствия связаны с системой естественных опиатов мозга, веществ, действующих, как героин. Эти данные послужили основанием для более широкого взгляда на наркотическую зависимость.

Для того чтобы понять, почему это так, надо лучше разобраться в смысле утверждения «допамин есть удовольствие» и в том, как происходит обучение зависимости. Допаминовая гипотеза Роя Уайза о роли безразличия в формировании зависимости утверждает, что искусственное повышение уровня допамина далеко за пределы физиологической нормы, вызываемое такими веществами, как кокаин, вызывает ощущение такого невероятного удовольствия, что оно заставляет человека добиваться такого ощущения, какого не могут вызывать другие типы вознаграждения, например секс или сладость. Это обстоятельство и создает непреодолимую тягу к кокаину. К сожалению, однако, мозг всегда стремится к сохранению биохимического равновесия, которое очень важно для выживания. В результате мозг располагает средствами нормализации уровня нейротрансмиттеров, когда происходит чрезмерное повышение уровня допамина. Это означает, что по мере того, как мозг пытается восстановить нормальный баланс, организму требуется все больше и больше наркотика для получения эйфории.

С течением времени эти «противоположные процессы» приводят к развитию толерантности, то есть организму требуются все более высокие дозы наркотика для достижения экстаза, а обычные удовольствия бледнеют из-за повышения порога действия допамина. После достижения толерантности зависимому человеку требуется постоянный прием наркотика для того, чтобы испытывать простые, нормальные чувства – быть в хорошем настроении, уметь радоваться и испытывать удовлетворение, – так как в противном случае противоположные процессы удерживают содержание допамина в мозге на слишком низком уровне. Обучение зависимости в данном случае стимулируется желанием просто хорошо себя чувствовать.

Это утверждение имеет смысл, если рассматривать допамин просто как «вещество удовольствия» и считать, что людьми, страдающими наркотической зависимостью, движет потребность избегания неприятностей, связанных с низким содержанием допамина в мозге, каковое возникает при абстиненции. Такое определение хорошо согласуется с тем, что нейрофизиолог Джордж Куб назвал фармакологическим кальвинизмом. Это очень печальное и широко распространенное ощущение: когда вы испытываете сегодня какое-то большое удовольствие, вам кажется, что завтра все будет очень плохо, словно вы заимствуете удовольствие у будущего, берете его из ограниченного и невосполнимого запаса. Фармакологический кальвинизм означает, что не бывает бесплатных обедов: использование излишка допамина сегодня, с помощью наркотика, потребует расплаты плохим настроением завтра. Благословение опьянения вечером потребует расплаты похмельем в утренние часы. Согласно такому взгляду, не бывает бесплатных удовольствий. Любой кайф сопровождается неизбежной ломкой.

Исследования Берриджа и Робинсона показали, однако, что реальность намного сложнее. Если допамин, и только допамин, создает чувство удовольствия, то без него животные не смогли бы испытывать радость от еды. Но они ее испытывают. Гипотеза, которую эти ученые предложили для разрешения этого противоречия, объясняет также один непонятный аспект проблемы зависимости от стимуляторов, который невозможно объяснить другими теориями. Этот аспект проявляется характерными ощущениями, которые имеют место практически у всех зависимых. Описание их встречается в рассказах всех кокаинистов, с которыми мне пришлось беседовать:

«Я могу вспомнить, как много раз я говорил себе: «Ты не хочешь этого делать! Ты не хочешь этого делать!» Но я почему-то продолжал делать это и дальше».

«Мой организм говорил «нет», мой ум говорил «нет», но… мы снова и снова начинали все сначала. Я не нуждался в кокаине. Я не хотел его… было такое чувство, что в моих мозговых клетках завелась какая-то молекула, которая заставляла меня это делать. Я чувствовал себя проклятым роботом».

«Я курил кокаин, и это было нехорошо. Я чувствовал себя больным, но мне требовалось все больше и больше кокаина. Это было какое-то сумасшествие. После всего этого опыта понимаешь, что единственное, чему ты научился, – это безумие, абсолютно алогичное замыкание нормальных умственных процессов, какое бывает при одержимости кокаином».

Такая же проблема возникла и у меня. В конце моей зависимости, когда я вводила себе кокаин десятки раз в день, я была уже не в состоянии получать от него удовольствие – даже в тех случаях, когда я вводила такие большие дозы, что они должны были повысить уровень допамина, несмотря на толерантность. Я жила на кокаине и могла получать его столько, сколько хотела. Если кокаин повышает уровень допамина, а я чувствовала себя паршиво из-за того, что мозгу не хватало кокаина для повышения уровня допамина, то вся проблема решилась бы повышением дозы наркотика.

На самом же деле происходило совсем другое. Я твердила себе, что не хочу колоть кокаин, потому что он вызывает у меня тревогу и манию преследования. Мой разумный мозг подсказывал, что это правда: летом 1988 года я сотни раз повторяла один и тот же эксперимент, и по меньшей мере в 99 процентах случаев каждый укол кокаина вызывал страх, беспокойство и сильное ощущение дискомфорта, иногда сопряженное со страхом смерти. Тем не менее я продолжала колоть себе кокс десятки раз в день. Каждый раз эта инъекция сопровождалась ощущением эмоциональной уверенности в том, что мне не надо ничего, кроме этой инъекции, и одновременно испытывала интеллектуальную уверенность в том, что это очень плохо. Я, на самом деле, как сумасшедшая, искренне хотела сделать инъекцию, при том, что я искренне понимала умом, что мне это не нравится, и, мало того, я испытываю к этим уколам совершеннейшее отвращение. Но я не могла остановиться и делала очередную инъекцию.

Гипотеза Берриджа и Робинсона объясняет то, что происходило со мной, намного лучше, чем идея о том, что я просто страдала от недостатка допамина и старалась выправить дисбаланс, порождаемый толерантностью и потребностью в более высоких дозах. Ученые утверждали, что допамин порождает желание, а не удовлетворение. При таком взгляде, повышение уровня допамина под влиянием таких средств, как кокаин, приводит к усилению желания, но не доставляет удовольствия. Конечно, это не означает, что допамин не играет никакой роли в получении удовольствия; удовольствие от охоты, например, приносит большую радость. Теория Берриджа и Робинсона утверждает, что жаждущий тип удовольствия – это еще не вся история. Каждый, кто страдал от сексуальной фрустрации, знает, что радость доставляет только то вожделение, которое может быть удовлетворено. Если нет перспективы удовлетворения, то такое же вожделение может стать мучительным, а не приятным. Накручивая себя, вы можете все больше и больше желать что-то (или кого-то), что нравится вам все меньше и меньше.

Эти разные типы удовольствия также важны для понимания роли обучения в развитии наркотической зависимости, потому что «желание» важнее для обучения, нежели «удовлетворенность». Если вы любопытны, чувствуете, что не лишены способностей и имеете цель, то у вас появится сильная мотивация научиться тому, что приведет вас к желаемой цели, и вы усвоите полученные уроки. Напротив, успокоенность, довольство и удовлетворенность не обладают мотивирующей силой. Удовлетворенность и приятное ощущение, конечно, сделают вызвавшее его событие или действие памятным, но если у вас нет желания его повторить, то это событие не изменит ваше поведение.

В случае наркотической зависимости это означает, что вследствие того, что состояние зависимости усиливает желание в большей степени, чем удовлетворенность, опыт использования наркотика очень глубоко врезается в память. В результате если вы даже очень хотите отказаться от наркотика, то все, начиная с ложки (если вы используете ее для приготовления препарата) и улицы (где живет дилер!) и кончая стрессом (когда я испытываю стресс, мне нужно лекарство от него), начинает стимулировать патологическое влечение. Желание стимулирует обучение, будь оно нормальным или патологическим, как при наркотической зависимости. Вы легко обучаетесь тому, что вас интересует, потому что желание мотивирует. Наоборот, очень трудно чему-то научиться, если вы не хотите это что-то понять или усвоить.

Исследование Берриджа и Робинсона помогают разрешить и другой парадокс: если допамин означает удовольствие, то мозг должен все в меньшей и меньшей степени реагировать на него по мере усиления толерантности к наркотику. Но мы видим, однако, что на фоне развития толерантности имеет место нечто противоположное. Если я регулярно принимаю кокаин, мания преследования начинает развиваться на все более низких дозах, а не на более высоких. Летом 1988 года мне требовалось меньше наркотиков для того, чтобы впасть в сильнейшую тревожность или испытать невероятный страх смерти, что случалось со мной тогда очень часто. Нейрофизиолог Марк Льюис описал ощущение этого эффекта в своих воспоминаниях так: «Я продолжал накачивать кокаин в свои вены до тех пор, пока мое мятущееся сознание, тошнота, сильно бьющееся сердце и вздувшиеся капилляры не говорили мне, что смерть близка. Ночью я молил себя остановиться… Но тяга была беспощадной».

Такой эффект – антитеза толерантности; этот феномен называют сенситизацией. Берридж и Робинсон сумели продемонстрировать, по крайней мере на животных, что такие вызывающие зависимость вещества, как кокаин, делают допаминовую систему более чувствительной. Тяга к наркотику возрастает, удовольствие – нет. Если допамин реализует ощущение удовольствия, то сенситизация должна приводить к улучшению самочувствия от кокаина, причем на фоне введения все меньших и меньших доз. Но это совсем не то, что на самом деле ощущают люди, страдающие зависимостями. Если бы это было так, то употребление наркотиков было бы рациональным и вполне доступным. Но в действительности сенситизация заставляет зависимых чувствовать себя хуже на более низких дозах.

Роль сенситизации и толерантности в развитии зависимости указывает также и на еще один аспект важности обучения при наркотической зависимости. Оба процесса являются важнейшими элементами нормального обучения и формирования мотивации: если вы нечувствительны к новизне и не становитесь толерантными к обыденности, то запоминание будет сильно затруднено, так как будет трудно отличить уже знакомое от нового и неизвестного, а существенное от несущественного. (Примечание: толерантность иногда называют габитуацией [привыканием], если речь идет не о наркотической зависимости; другие исследователи используют эти термины как синонимы, что делаю и я.)

Более того, сенситизация и толерантность являются фундаментальными свойствами нервной системы и на клеточном уровне. Эти свойства важны для имплицитного обучения, которое меняет наше поведение, приводя эмоции в соответствие с чувственным опытом. Этот процесс определяет, что кажется нам «хорошим», а что «плохим», нравится нам что-то или не нравится. Если, например, вы связываете запах океана со сладостными воспоминаниями детства, то будете получать удовольствие от пребывания на побережье и станете часто туда ездить. Однако если берег моря подспудно напомнит вам об издевательствах и унижениях, которым вы там подвергались, то вы, скорее всего, предпочтете проводить отпуска в горах. Сенситизация и толерантность являются частью того способа, каким мозг помечает ситуации, называя их безопасными и манящими или, наоборот, страшными и угрожающими.

Сенситизация возникает при усилении экстремального или очень болезненного сигнала. Сенситизацию можно наблюдать на примере таких примитивных животных, как, например, морской огурец, который отвечает на такие вредоносные стимулы, как боль или стресс, усилением реактивности на ситуации, предсказывающие их. В 2000 году Эрик Кэндел получил Нобелевскую премию по физиологии и медицине за исследования на планариях, в которых были раскрыты молекулярные механизмы памяти и в том числе сенситизации.

Вот что он обнаружил. В норме если прикоснуться к хвосту морского огурца, то он втянет внутрь свои сифоны, структуры, с помощью которых он удаляет из организма шлаки и избыток воды. Кэндел, однако, показал, что этот рефлекторный ответ подвержен сенситизации, если стимуляция оказывается болезненной, как, например, удар током. Другими словами, огурец спрячет сифоны быстрее, если прикоснуться к нему после удара током, даже если прикосновение это является едва заметным. Кэндел, помимо этого, выяснил синаптические и клеточные механизмы такого усиления сигнала и представил биологическое обоснование такого типа памяти.

Точно так же реакция испуга у человека и других животных может подвергаться сенситизации при экстремальном стрессе: именно поэтому даже ньюйоркцы, не страдающие ПТСР, стали сильнее пугаться громких звуков после трагедии одиннадцатого сентября. Само ПТСР является крайним типом обучения посредством сенситизации. Несмотря на то что человеческая память, несомненно, устроена гораздо сложнее, чем память морского огурца, удивительно то, что наркотическая зависимость может вмешиваться в такие механизмы, отвечающие за имплицитное подсознательное обучение, связывающее чувственный опыт с безопасностью или угрозой, как сенситизация.

Напротив, габитуация или толерантность представляют собой противоположный путь обучения. Габитуация приводит к ослаблению, а не к усилению действия сигналов, возникающих в ответ на предсказуемые и безопасные ощущения. Кэндел смог продемонстрировать на морских огурцах и габитуацию: нежное, безболезненное прикосновение, вызывавшее поначалу втягивание сифонов, после множества повторений перестало вызывать такую реакцию, после того, как животное убедилось в его безвредности. Опять-таки, следует подчеркнуть, что это явление не тождественно толерантности, возникающей при наркотической зависимости. Это всего лишь процесс, в ходе которого новшество устаревает, а незнакомое становится обыденным. Этот механизм отвечает за феномен, известный под названием «гедоническое однообразие», – когда то, что некогда было волнующим и новым – сексуальный партнер, какая-то деятельность или интеллектуальный вызов, – становится до зевоты знакомым от постоянного повторения.

Сенситизация и толерантность кажутся своеобразными реципрокными тормозами – поскольку умножают воздействие страха и боли и ослабляют влияние удовольствия и радости, – но при этом они являются механизмами, полезными для выживания, потому что мотивируют обучение. Без габитуации фоновый шум стал бы непреодолимым, и было бы невозможно реагировать на угрожающие стимулы. Если бы все на свете неизменно казалось новым и волнующим и мы не привыкали бы к повторяющимся безразличным или радостным вещам, то мир ошеломил бы нас, и мы не смогли бы сосредоточиться на реально важных изменениях.

С другой стороны, без сенситизации мы не смогли бы обращать внимание на ощущения, представляющие реальную опасность. Нам потребовалось бы недопустимо много времени на то, чтобы адекватно отреагировать на угрожающую жизни ситуацию. Для того чтобы справляться со знакомыми и незнакомыми вещами, с новыми вызовами и рутиной, нам необходим баланс между этими двумя процессами. Этот баланс нарушается при наркотической зависимости.

Зависимость является расстройством обучения, отчасти благодаря тому, что она поражает одновременно габитуацию и сенситизацию. «Желание» наркотика подвергается сенситизации, и внимание начинает приковываться к предметам, напоминающим о пристрастии, в степени, намного превосходящей их ценность. «Удовлетворенность», однако, приносится в жертву толерантности, то есть радость улетучивается из процесса употребления наркотика, и, мало того, притупляются и другие радости и удовольствия. Обучение является ключевым моментом зависимости, потому что, меняя время, регулярность и дозы – другими словами, факторы, которые влияют на запоминание ощущения, – можно очень сильно изменять нейрохимические и психологические эффекты наркотических средств. Например, принимаемые нерегулярно и в непредсказуемых условиях большие дозы наркотиков приводят к сенситизации; небольшие, регулярно вводимые в предсказуемых условиях дозы, наоборот, приводят к развитию толерантности.

Почему в развитии зависимости большую роль играет упорядочение приема наркотиков, мы обсудим в следующей главе, но здесь важно отметить, что сенситизация и толерантность не являются автоматическими свойствами определенных наркотических веществ. Различные пути введения, разные схемы дозирования одного и того же наркотика и изменения обстановки, в которой принимаются наркотики, могут вызывать как сенситизацию, так и толерантность.

Интересно в этой связи отметить, что аутизм тоже влияет на оба эти процесса – усиливая некоторые типы сенситизации и ослабляя некоторые формы толерантности. Например, в исследованиях поведения страдающих аутизмом детей было показано влияние сенситизации на реакцию испуга и ослабление габитуации в миндалине, области мозга, отвечающей за обработку страха и других эмоций. В то время как усиленная сенситизация связана с повышением чувствительности к таким раздражителям, как громкий звук, порождающей необоснованный страх, ослабление габитуации в миндалине усугубляет эту проблему, так как затрудняет усвоение безопасности каких-то новых ощущений. Такая патологическая комбинация означает, что при аутизме обычные, заурядные ощущения могут оказаться достаточно сильными для того, чтобы вызвать реакцию, напоминающую ПТСР. Те, кто страдает аутизмом, имеет повышенный риск зависимости в случае приема наркотических веществ.

В моем случае одной из причин, почему мне понравился героин, стала его способность приглушать громкость моих эмоций и чувств. Люди, страдающие зависимостью от опиатов, высоко это ценят, независимо от того, откуда берется повышенная интенсивность их эмоций – от аутизма, депрессии или травмирующего жизненного опыта. В знаменитом стихотворении Лу Рида это описывается так: «Когда вкус начинает течь / Мне уже ни до чего нет дела». Это почти универсальное описание; практически все, кто зависит от опиатных наркотиков, говорят, что их прием внушает счастье и избавляет от всякой нужды.

Любопытно отметить, что в отличие от пристрастия к кокаину успокаивающее действие героина не проходит: если у меня было достаточно героина, то его введение всегда меня успокаивало. Приход героина никогда не обращался против меня, как приход кокаина, вероятно, потому что с точки зрения фармакологии опиаты в первую очередь влияют на «удовлетворенность» и имитируют физиологические эффекты пресыщения любовью. Имеет смысл предположить, что средство, оказывающее успокаивающее и баюкающее действие, вызывает меньшее пристрастие, чем наркотические средства, стимулирующие желание. В то время как сексуальное вожделение без удовлетворения является мучительным, никто не станет возражать против приятных ощущений после оргазма полового акта. Пристрастие к героину, таким образом, не является следствием сенситизации к «желанию», как это свойственно пристрастию к кокаину. Так как опиаты непосредственно действуют на естественные мозговые системы, опосредующие «удовлетворенность», то приход героина всегда приятен, пусть даже не так сильно, как казалось в самом начале. Тем не менее зависимость от героина тоже связана с некоторой сенситизацией к желанию и снижением удовлетворенности; просто эти проявления не так сильно выражены, как в случае с кокаином.

Что касается кокаина, то вполне возможно усвоить, что он больше не работает, независимо от того, насколько сильно вы воображаете, что он вам необходим. Что касается героина, то здесь разрыв между желанием и удовлетворенностью не столь очевиден. Думаю, именно поэтому я иногда говорю, что могла бы возобновить введение героина в девяностые годы, но у меня никогда не возникало даже тени желания возвращаться к введению кокаина. Здесь мое эмоциональное знание наконец слилось со знанием интеллектуальным, и я теперь и понимаю, и чувствую, что введение кокаина не вызывает ничего, кроме боли и страдания.

Этого, однако, не происходило до того, как мне исполнилось двадцать три года, – вероятно, к этому возрасту мой мозг окончательно созрел и стал способен к когнитивному контролю поведения. Это развитие помогло мне наконец понять, что последствия дальнейшего употребления кокаина будут очень плохими, невзирая на те чудесные ощущения, что я пережила от кокаина в тот вечер в номере Джерри.