Глава 8
Короткие сумерки

Никогда не забуду, как я впервые увидела Эми. Она сидела на полу, в коридоре Бруклинской средней школы имени Эдварда Марроу, где детей готовили к карьере теле- и радиожурналистов. В тот год я ездила в школу Марроу раз в неделю, работая над документальным фильмом о работе с телевизионными новостями, – это была моя работа по программе для особо одаренных студентов. Стать следующим Эдвардом Марроу – или моим тогдашним идолом Уолтером Кронкайтом, человеком, которому безоговорочно доверяла вся Америка, – было моей заветной мечтой. Телевизионная журналистика была моим последним подростковым увлечением, до того как я с головой погрузилась в наркотики. Я училась тогда в одиннадцатом классе и была уже на пороге долгого и странного путешествия из страны прото-яппи до обетованной земли нео-хиппи.

У Эми были длинные прямые рыжие волосы, закрывавшие лицо и спадавшие широкой блестящей волной на плечи. У нее была ослепительно-белая кожа, покрытая веснушками, и большие зеленые глаза. Мне казалось, что она – самая красивая женщина из всех, кого я когда-либо видела. Мне отчаянно хотелось с ней подружиться, больше того, я хотела стать ею. Гитаристка и певица, она очаровывала всех – мальчиков и девочек – кто окружал ее.

Я смотрела на Эми, прятавшую лицо за волосами. Между ее колен был зажат контейнер с каким-то попперсом, отвратительным ингаляционным возбудителем (наверное, амилнитритом), который можно купить в хэдшопе вместе с кальяном и ультрафиолетовым излучателем. То, что я оказалась в Бруклине, вдали от моих «реальных» одноклассников, придало мне смелости. Моя подруга Анджелика представила нас друг другу и я начала разговор. Эми пригласила меня к себе на выходные, когда я в следующий раз приеду в Бруклин.

Наступила заветная пятница; после школы мы пошли к Эми вместе с Анджеликой, у которой был гашиш, который она предложила вместе покурить. Тогда я понятия не имела, что такое гашиш. Я очень испугалась, думая, что это опиат, который может вызвать зависимость. Девушки посмеялись над моим невежеством и объяснили мне, что это всего-навсего концентрированная травка. Я испытала невероятное облегчение; собственно, я уже до этого приняла решение попробовать марихуану.

Я взволнованно следила за тем, как Эми взяла комок какой-то сладко пахнущей липкой коричневой субстанции и положила его в маленькую деревянную трубку. Вещество было таким липким, что Эми потребовалось сделать несколько попыток, чтобы его поджечь, а Анджелика в это время дула в трубку. Наконец, масса начала тлеть, горя тусклым красным светом и источая густой мускусный аромат. Эми и Анджелика сделали по одной затяжке, а потом Эми передала трубку мне. Собственно, я не знала, как надо затягиваться (я никогда не курила), но каким-то образом сумела втянуть в легкие немного дыма.

Вскоре я ощутила какое-то изменение, едва заметное, подобное легкому дуновению ветра. В отличие от многих курильщиков марихуаны, которые находят первый опыт скорее сбивающим с толка, чем приятным, мне не пришлось стараться для того, чтобы втянуться в новое ощущение. Я знала, чего мне ждать. В самом деле, я нашла то, чего искала с тех пор, как начала в девятом классе читать такие книги, как «Электропрохладительный кислотный тест» Тома Вулфа.

После поступления в последние классы средней школы у меня начались типичные для юности духовные искания, подстегнутые страхом смерти. Готовясь к обряду бат-мицва и сопротивляясь сомнениям в вере, возникшим после того, как я узнала о холокосте, я одновременно на уроках истории познакомилась с буддизмом – при изучении курса истории Азии и Африки. Буддизм меня очаровал. Идея перевоплощения, идея о том, что все мы являемся частицами Бога, который раскололся на миллионы самостей, чтобы рассказать свою историю, обладала в моих глазах невероятной притягательностью. Я узнала, что Майя, по индийским легендам, – это символ реального мира, считающегося миром иллюзий, сказкой, которую рассказывает нам Бог. Невзирая на то, что мама назвала меня Майей, прочитав продолжение «Мэри Поппинс», где Майя, одна из семи сестер-звезд созвездия Плеяд, спускается на Землю, чтобы говорить с детьми Бэнксов, я решила, что это не было простым совпадением, что я носила имя, исполненное таким глубоким буддистским смыслом.

Я читала о буддизме все, что попадало мне в руки, а затем, естественно, принялась читать о шестидесятых годах, о времени, казавшемся мне тогда, конечно же, просто мифическим, когда новая молодежная культура соединила Восточную религию, психоделики, политику и энергичную музыку и превратила эту смесь в движение, реально изменившее мир. Я зачитывала до дыр «Степного волка» и «Сиддхартху» Германа Гессе, читала Тимоти Лири, «Будь здесь и сейчас» Рэма Дэсса, «Двери восприятия» Олдоса Хаксли и книги Алана Уоттса. Эти книги изменили меня. Они предложили мне противоядие от страха. К тому же я смогла справиться со страхом смерти.

Идея о круговом движении душ приобрела для меня глубокий смысл, мне кружила голову мысль о том, что мы – частицы Бога, а не смертные создания, сотворенные внешним Богом. Для того чтобы приблизиться к просветлению, я самостоятельно занялась йогой и медитацией. Для того же, чтобы скорее найти дорогу к высшему духовному опыту, я вскоре захотела попробовать психоделические средства. Беда, однако, заключалась в том, что шестидесятые годы давно миновали и все мои устремления тоже давно вышли из моды. Было начало восьмидесятых, и бывшие дети цветов добивались теперь выдающихся успехов на Уолл-Стрите. К тому же я не знала, где мне доставать нужные вещества, до тех пор пока не встретила Эми.

Когда мы курили тот, первый в моей жизни комок гашиша, я чувствовала, что эта дружба была суждена самой судьбой. Предметы стали слегка расплываться, цвета стали более яркими, а звуки – резче, но это нисколько меня не раздражало, а лишь усиливало восприятие. Индийская ткань платья Эми, постеры с рок-музыкантами, кустарно выкрашенные стены – все приобрело какой-то колдовской вид. Я была готова вслух расхохотаться. Мир, как оказалось, не такая уж и серьезная штука. Все мои тревоги куда-то улетучились, и мне показалось, что новая подруга приняла меня всем сердцем.

Эми перестала быть недостижимой богиней и превратилась в такую же девушку, как я, человеком, с которым я делила мистический опыт. Музыка, звучавшая из стереоколонок, казалась необычайно цельной и полной, несравненно захватывающей. Я чувствовала себя так, словно после долгого мучительного пути наконец вернулась в родной уютный дом. «Я так долго ждала / Чтоб вернуться сюда / В лучах твоей любви!».

В своей новой школе я всегда чувствовала необходимость приспосабливаться, быть – против своей воли – конформистом, продолжая чувствовать себя другой. Конечно, там мне было лучше, чем в Гринвуд-Лейке, но я всегда опасалась, что мои новые друзья и подруги на самом деле не любят, а просто терпят меня из сострадания. Но с Эми я чувствовала, что меня по-настоящему понимают. Встречаясь с новыми людьми, мы говорили им, что мы – сестры, и это подчеркивало глубину и нерушимость наших уз. Она смотрела на меня как на свою кровную родственницу. Я думала, что гашиш стал решающим фактором, – он придал мне недостающий элемент, позволивший мне открыться дружбе без тревоги за ее подлинность. Мне потребовалось неестественное ощущение для того, чтобы почувствовать, что мои отношения с другим человеком реальны.

Кайф сломал стену страха, который удерживал меня от сближения с другими людьми или от примирения с собой; казалось, что гашиш решил мою вечную проблему – совместить дикое любопытство к новым ощущениям и панический страх перед ними. Я с головой погрузилась в чтение литературы о моей новой страсти и решила, что существуют два типа наркотиков: психоделики (включая марихуану), которые стимулируют духовный рост и сознание; и порошки (кокаин и героин), которые, вместе с алкоголем, предназначены для получения удовольствия и бегства от действительности.

Я подумала, что для меня будет достаточно развивающих наркотиков; использование их для просветления казалось мне вполне допустимым, однако употребление наркотиков второго типа для бегства от реальности и для удовольствия показалось мне чреватым угрозой привыкания, пристрастия и зависимости. Я и так уже была в достаточной мере испугана необходимостью как-то справляться со всеми изменениями, которые происходили со мной в подростковом периоде.

Мозг подростка не является просто недозрелым мозгом взрослого человека. Мозг в это время претерпевает превращение, сравнимое по своим масштабам только с взрывоподобным развитием его в первые несколько лет жизни. Эта стадия развития (подростковый период) невероятно важна для понимания природы наркотической зависимости: большинство нарушений обучения происходят именно в этой фазе развития, и возникновение наркотической зависимости не является исключением. Так же как аутизм никогда не появляется внезапно у взрослого человека, а шизофрения редко начинается до полового созревания, наркотическая зависимость в подавляющем большинстве случаев есть расстройство, характерное для позднего подросткового периода и для молодых взрослых.

Как я уже упоминала выше, зависимость в 90 процентах случаев начинается в подростковом возрасте. Так, если человек начинает регулярно употреблять спиртное в возрасте 14 лет, то шансы стать алкоголиком составляют для него пятьдесят на пятьдесят. Но если он начинает пить в возрасте старше двадцати одного года, то шансы резко идут вниз, и вероятность заполучить алкоголизм составляет всего 9 процентов. Часть истории заключается в том, что люди, склонные к раннему началу приема сильнодействующих средств, как правило, имеют активные гены, предрасполагающие к зависимости, или имеют в анамнезе психические травмы, которые предрасполагают к приему наркотиков или алкоголя. В том, как именно возникает наркотическая зависимость, играют роль сильные и слабые стороны подросткового мозга, а также то влияние, какое оказывают на него изменения, связанные с пубертатным периодом.

Начальная школа – это относительно статичный период в развитии головного мозга. Однако в предшествующий период, между рождением и выходом из детского сада, мозг достигает размера, составляющего 95 процентов от размера взрослого мозга. Если учесть разницу в размерах тела и в его строении между средним взрослым человеком и шестилетним ребенком, то придется лишь удивиться тому факту, что первоклассник обладает почти взрослым по размеру мозгом, заключенным в тело, которое в два с лишним раза меньше тела взрослого человека.

Более того, процесс перехода от детства к юношеству – это не просто линейный и быстрый рост и созревание тела на фоне скромных изменений головного мозга. Наоборот, в возрасте от полового созревания до приблизительно двадцати пяти лет мозг претерпевает перестройку, сравнимую по масштабам с его быстрыми изменениями в течение первых пяти лет жизни. При этом очень важно, что и юношество, и детство отмечены не только ростом, но и «подрезанием» – происходит избирательное уменьшение числа нервных клеток и связей между ними. Этот процесс в значительной мере влияет на выбор – заниматься ли мозгу дифференциальным исчислением, или посвятить себя кокаину.

Процесс «подрезания» может принять экстремальные формы. В детстве в мозге образуются миллиарды связей между нейронами, из которых впоследствии отмирает около половины, при этом отмирание затрагивает лишь определенные области мозга. В подростковом возрасте значительно уменьшается в объеме серое вещество; причем в наибольшей степени это касается префронтальной коры. Процесс уменьшения количества серого вещества продолжается приблизительно до двадцати пяти лет. (Кстати, надо помнить об этом нормальном уменьшении объема при оценке результатов исследований по влиянию наркотиков на подростковый мозг: уменьшение объема тех или иных областей не всегда говорит о патологии, но, скорее, о повышении эффективности.) В то же самое время происходит рост миелиновых оболочек, одевающих проводящие пути и соединения нервных клеток, что приводит к увеличению числа проводящих контуров и повышению скорости передачи нервных импульсов, улучшая сигнальную функцию мозга. Усовершенствование изоляции проявляется увеличением доли белого вещества (миелина) в общем объеме мозга.

В процессе развития такое подрезание избытка мозговой ткани и предупреждение его чрезмерного роста не менее важно, чем добавление новых клеток и увеличение скорости проведения импульсов. Мы часто думаем, что чем больше нервных клеток, тем лучше, но на самом деле неспособность мозга избавиться от лишних клеток может привести к серьезной патологии. Одним из самых характерных морфологических признаков аутизма является избыток мозговой ткани в раннем детстве, когда некоторые области мозга начинают обладать избыточным числом связей с другими участками мозга, или, проще говоря, в мозге образуется слишком много нервных клеток и слишком много связей между ними.

В одном из недавно проведенных исследований мозговой ткани височных долей здоровых и страдающих аутизмом подростков было обнаружено, что число синапсов (нервных связей) у здоровых подростков было на 41 процент меньше, чем у здоровых трехлетних детей, а у подростков, страдающих аутизмом, было всего на 16 процентов меньше нервных связей, чем у страдающих аутизмом трехлетних детей. Конечно, такой избыток может играть и положительную роль в улучшении памяти или обострении восприятия, но может привести к сенсорной перегрузке или к «избыточному обучению», когда человек попадает в капкан повторяющегося и с трудом поддающегося изменению поведения. Перегрузка и избыточное обучение могут сделать людей предрасположенными к навязчивому поведению, включая и наркотическую зависимость: перегрузка приводит к желанию бежать от действительности, а избыточность обучения быстро создает устойчивые привычки.

Короче говоря, надо честно признать, что мозг работает наилучшим образом тогда, когда число его клеток и связей является оптимальным. Значительный избыток клеток и их связей может создать не меньше проблем, чем значительный их недостаток. Соединение клеток с теми областями, с которыми они в норме не должны связываться, может нарушить адекватное общение и правильную интерпретацию внешних сигналов. В норме в подростковом возрасте как раз и происходит такая оптимизация числа нервных связей. Так как мозг в этом периоде находится в процессе непрерывного изменения, он становится особенно уязвимым: то, что усваивается в подростковом возрасте и в юности, формирует как сам мозг, так и механизмы реакций на различные ситуации. Возникшие типы реакций сохраняются затем на всю оставшуюся жизнь.

Очень важно также и то, что процесс оптимизации происходит в мозге не одновременно во всех отделах. Она начинается в задних участках мозга, где располагаются центры, управляющие примитивными и жизненно важными функциями и эмоциями, а затем продвигается вперед, доходя в конце концов до передних отделов, где локализованы самые сложные функции, которые, собственно говоря, и делают человека человеком. Конечно, большая часть нервных контуров, отвечающих за такие функции, как зрение, слух и движения, к подростковому периоду и юности уже оказываются превосходно настроенными. Калибровке подлежат системы мотиваций, расположенные в центральных участках мозга, так как их надлежит подготовить к выполнению очень важной задачи – поиску и нахождению половых партнеров, а также к продолжению рода.

Успешность юношеского развития требует тяги к новому и социальных контактов с ровесниками, так как эта тяга отрывает юношу от семьи и влечет к друзьям и потенциальным половым партнерам. В подростковом возрасте система мотиваций должна, кроме того, научиться противостоять действию гормонов, буйство которых делает этот возрастной период исключительно трудным. К несчастью, в последнюю очередь созревают и подвергаются оптимизации те области головного мозга, которые модулируют чувства и желания, те нейронные контуры, которые отвечают за способность критически мыслить, мудро планировать свои действия и подавлять импульсивные желания и эгоистические устремления. Как говорит нейрофизиолог Роберт Запольский, в мозгу подростка системы, управляющие желаниями покорить мир, «запущены уже на полную мощность, а лобная кора только-только начинает готовиться к тому, чтобы составить на этот счет сдерживающие инструкции».

В возрасте семнадцати лет, когда я познакомилась с Эми и начала употреблять легкие наркотики, мой мозг был настроен на новшества и приключения, толкал меня на разрыв с семьей, в мир, где доминировали ровесники, и этот мир должен был сформировать направленность моей дальнейшей жизни. Системы, управляющие мотивациями и зависящие в первую очередь от нейротрансмиттера допамина, осуществляющего передачу импульсов в синапсах среднего мозга, играют злую шутку с детьми, находящимися в предпубертатном периоде. Изменения в выработке и секреции допамина выталкивают подростков из дома, вырывают из привычной обстановки и делают новшества и опасности невероятно притягательными.

По мере того, как перестраивается система допаминовых синапсов, все прежние детские удовольствия и игры начинают устаревать. То, что вы прежде любили, становится скучным и теряет былую прелесть. По мере того, как созревают системы вознаграждения, удовольствия становятся более привлекательными, но и более труднодостижимыми. Так происходит из-за того, что в подростковом периоде новые ощущения и чувственные опыты вызывают намного более мощный выброс допамина, чем в детстве.

Даже при нормальном развитии событий, благодаря таким изменениям в выделении нейротрансмиттеров, многие подростки могут временами испытывать приступы полной эмоциональной бесчувственности – их в такие моменты ничто не радует и не волнует. Вероятно, это связано с временным снижением действия допамина на нервные синапсы в мозге. Длительные приступы такого равнодушия и эмоциональной тупости – самые мучительные признаки депрессии и наркотической абстиненции. Склонность к таким безрадостным периодам в подростковом возрасте позволяет объяснить, почему подростки, несмотря на частую смену настроения и нешуточные драмы, часто жалуются на скуку и апатию. Очень немногие взрослые могут испытывать такую невероятную скуку, какую испытывают подростки. Ни в одном другом периоде жизни не кажутся такими привлекательными соблазны встряски и оживления чувств.

Изменения в допаминовых нейронных связях, происходящие в подростковом возрасте, влекут подростков к новому и волнующему, к ощущениям, которые должны заменить потерянный рай детства и убить невыносимую скуку. Физиологические изменения повышают интерес к социальной жизни и к сексуальности, изменяя ответы мозга на сигналы, сообщающие о риске, вознаграждении и наказании. Исследования, проведенные с помощью функциональной МРТ, показали, что мозг взрослого человека и подростка приблизительно одинаково реагирует на предложение выполнить действие, за которым последует скромное вознаграждение. Подростков, так же как и взрослых, такая перспектива привлекает, но не чрезмерно.

Но предложите подростку какое-то невероятно огромное вознаграждение, и, в отличие от взрослого, подросток отреагирует очень бурно. Приз манит непреодолимо, заслоняя собой всякие соображения о возможных рисках. Если подросток думает, что скоростная езда на мотоцикле, курение или прогулы поднимут его социальный статус – величайший приз в этом возрасте, – то его не остановят ни возможная авария, ни рак легких, ни невозможность поступления в колледж. Более того, если вы предложите подростку какое-то скромное удовольствие, то он не увидит в нем никакого вознаграждения. Более того, мозг подростка отвечает на малое вознаграждение, как на оскорбление, чем объясняется неблагодарность подростка в ответ на похвалы, вкусную еду и вовлечение во взрослые дела. Система мотиваций, которая придает значение только крупным вознаграждениям, подчас толкает подростков на поистине непостижимое и страшное поведение. В глазах многих подростков и молодых людей наркотики выглядят не только как легкий способ получения удовольствия, но и, что еще важнее, как путь к популярности.

Интересно отметить, что умом подросток понимает всю степень риска, связанного с поведением: если вы попросите подростка оценить риск заражения ВИЧ при половых контактах или риск развития пристрастия к кокаину, то подросток, скорее всего, завысит риск. Но это не останавливает его, потому что вознаграждение в его глазах перевешивает риск. В отличие от взрослых, подростки обычно еще не испытывали эмоциональных потрясений в результате своих катастрофических решений, а именно такие потрясения формируют здоровый страх, удерживающий от повторения ошибок. Кроме того, подростки часто считают себя неуязвимыми – и это обстоятельство вкупе с рискованным поведением можно связать с многообразными эффектами разных уровней допамина в центральной нервной системе.

Конечно, наркотики влияют и на уровень допамина в головном мозге. Любое удовольствие прямо или косвенно влияет на активность допаминергических нейронных структур в системах мотивации – в противном случае ощущение не стало бы желанным или волнующим (более подробно об этом будет сказано в следующей главе). Но, так как мозговые системы мотиваций подвергаются оптимизации именно в подростковом возрасте, нет ничего удивительного в том, что прием средств, способных вызывать зависимость, особенно рискован в этом возрасте. Биохимическое и психологическое воздействие, повреждающее систему, и без того находящуюся в стадии становления, является в такой ситуации особенно сильным. Биохимическое воздействие проявляется изменением уровня допамина, что нарушает калибровку и настройку всей развивающейся системы, которая начинает ориентироваться на искусственные стимулы. В психологическом плане, если вы всегда прибегаете к сильнодействующим веществам в ситуациях, когда мозг должен учиться здоровым способам подавлять социальные страхи, то тем самым лишаете себя лучшей и более полезной альтернативы. Это увеличивает шансы попасть на крючок наркотической зависимости.

Важно отметить, что, хотя многие родители считают, что «чудеса» подросткового поведения являются неприятными «побочными эффектами» незрелости головного мозга, неизменное появление этих «чудес» у подростков во все времена и во всех культурах и цивилизациях говорит о том, что это адаптивное, а не патологическое, аномальное поведение. Подростки нуждаются в независимости, чтобы научиться справляться с рисками, которыми чреват окружающий мир; познать же их он может, только выйдя из-под опеки и столкнувшись с рисками на собственном опыте. Не помогает здесь и попытка все время опекать ребенка, не давая ему испытать себя: развитие мозга зависит от чувственного опыта, то есть мозг нуждается в определенных сенсорных входах в определенные моменты своего развития для того, чтобы нормально работать, расти и развиваться. Изоляция ребенка от мира до тех пор, пока у него «не созреют мозги», либо задержит, либо исказит созревание. Это, конечно, не означает, что подростка надо отпустить на волю и позволить ему делать все, что взбредет ему в голову, но в определенной степени он должен научиться рисковать, так как это является частью нормального развития человеческого существа. Неважно, что и как делают взрослые, подросток всегда будет стараться вырваться из-под опеки, так же как и его родители, когда были молоды.

В самом деле, та же пластичность, которая делает подростка восприимчивым к дурным влияниям, одновременно придает ему гибкость и способность к быстрому обучению. Такой способности у человека уже никогда не будет в более зрелом возрасте. Конечно, любопытство и смелость могут быть опасными, но, кроме того, они, и только они, приводили и приводят к величайшим открытиям в истории человечества – от открытия и исследования новых стран и континентов до порождения новых идей. Это не простое совпадение, что многие революционные открытия и научные достижения были совершены людьми в возрасте до тридцати лет.

У подростков и молодых взрослых немиелинизированные нервные волокна, которые еще не оделись в изолирующее белое вещество, передают нервные импульсы (а значит, и информацию) медленнее и менее эффективно, чем волокна миелинизированные. Однако, одевшись в миелин, нейроны уже не могут легко меняться и обучаться. Мозг может либо быстро отвечать на стимулы, либо, наоборот, сосредоточиться на хранении того, что у него уже есть: в какой-то степени опыт приходит за счет потери гибкости. Открытость к обучению – хорошо это или плохо – есть открытость к риску. Это означает, что мозг, готовый к обучению, готов и к наркотической зависимости.

Изменения, происходившие со мной в подростковом периоде, не были, конечно, только биохимическими. Как и в детстве, они формировались под влиянием культуры, социального контекста и моих реакций на них. Я посещала среднюю школу с 1979 по 1983 год – именно в то время, когда потребление алкоголя и наркотиков среди американских подростков побило все мыслимые рекорды. Например, в 1981 году, по данным независимых исследований, две трети учеников двенадцатых классов пробовали запрещенные средства. Это был рекорд, сейчас этот показатель снизился до 50 процентов. Когда я, в 1982 году, была ученицей выпускного класса, 14 процентов подростков сообщали, что хотя бы один раз в жизни пробовали такие галлюциногены, как ЛСД или мескалин; теперь эта доля упала до 8 процентов (впрочем, эта цифра колеблется вне зависимости от учреждения антинаркотических фондов и ужесточения законодательства).

В принципе, я росла в культуре, где употребление наркотиков было распространено, хотя и не одобрялось. Несмотря на то что эпоха «трех мартини за обедом» уходила в прошлое, возраст начала продажи алкоголя в Нью-Йорке был по-прежнему 18 лет, а треть взрослого населения курила. В моей школе, например, была курительная комната для учеников, а многие из них украдкой курили там и траву (я была одной из них; я тогда все еще дорожила своей успеваемостью и боялась неприятностей). Учеников тогда еще не проверяли на наличие в крови наркотиков, тотальной нетерпимости еще не было, и власти пока не портили будущее таким подросткам, как я.

Однако уже в то время началась отрицательная реакция на ситуацию шестидесятых, а в политике произошел консервативный поворот. После избрания в 1980 году президентом Рональда Рейгана американская культура ожесточенно отреклась от таких идеалов хиппи, как равноправие женщин и меньшинств, а в особенности от подстегнутых наркотиками и психоделиками поисков общества, не нацеленного целиком на коммерцию. Амбиции, индивидуализм, культ потребления и обожествление рынка решительно вытеснили утопические мечтания о коллективизме, равенстве и «возвращении к истокам». Восторжествовала идеология: «Все на продажу!»

Мой собственный путь стал отражением этого напряжения и резких колебаний. Поступив в девятый класс, я все еще была скованным, одержимым карьерой аутсайдером, каким я была в младших классах средней школы. Один раз в неделю я помогала выпускать, писать и редактировать сценарии для местного школьного телевидения; я участвовала в пяти внешкольных проектах и даже убедила Уолтера Кронкайта дать мне интервью.

Но все мои действия не позволили мне добиться той популярности, какой я жаждала. Я не смогла добиться того, чтобы рассказы о моих достижениях производили на людей умопомрачительное впечатление. Я все еще была уверена, что должна сделать что-то экстраординарное, чтобы ко мне просто начали нормально относиться. Я не понимала, что вся эта возня делала меня снобом в глазах окружающих. Таким образом, я пришла к мысли о том, что успех не дает мне тех социальных преимуществ, которых я добивалась. Совершив один из характерных для меня кульбитов, я бросилась из крайности навязчивого карьеризма в крайность психоделического мистицизма. С помощью Эми я вошла в круг единственного уцелевшего к восьмидесятым годам психоделического сообщества, сплотившегося вокруг «Благодарного мертвеца».

Мы с Эми с нетерпением ждали первого выступления «Мертвеца», которое мы посетили в 1982 году в Мэдисон-Сквер-Гардене. Музыка Мертвеца стала фоном наших психоделических путешествий, как это было характерно для веселых шутников Кена Кизи и миллионов других. Эти события изменили мою жизнь, как в положительную, так и в отрицательную сторону.

Писать о музыке – это все равно, что танцем описывать архитектуру, а писать о психоделиках и музыке, которая усиливает их действие, – занятие еще более абсурдное. Однако я вскоре поняла, какую архитектуру вызывает в воображении «Благодарный мертвец». Спирали и завитушки; причудливые купола; сложные черепичные узоры, как на наиболее почитаемых марокканских мечетях; фракталы, повторяющиеся рисунки разнообразных цветов, и все это поднимается ввысь, в бездонное звездное пространство. Все это пространство было заполнено звуком; дешевые бусы превращались в бесценные бриллиантовые колье; звук вселял жизнь в предметы – точно так же дети оживляют силой воображения свои игрушки. В такие моменты пропадало ощущение времени; в такие минуты я ощущала себя в раскаленном добела центре психоделического опыта, где чувства выражаются не словами, а какими-то сверхъестественными чувствами.

Ритм и риффы сплетали причудливые узоры из темных провалов в ночном небе. Это было проникновение в утопию, где все были родными, где не было одиноких и покинутых. Это было устремление к высочайшему, к божественному. Если тебя отвергали или не понимали, то ты мог обозвать все это невнятным наркотическим бормотанием; но если тебя принимали, то это действо возвращало тебя домой, к твоему народу.

Я воспринимала эти психоделические путешествия всем своим нутром, а не разумом. Если ты видишь, насколько глубоко могут наркотики изменить твой взгляд на вещи, то становится почти невозможным понять, что взгляды других людей могут не быть такими же разнообразными. Именно таким путем, наверное, наркотики помогают испытать истинное сопереживание, истинную эмпатию. С помощью психоделиков я научилась по-новому смотреть на мир.

Благодаря тому, что галлюциногены так очевидно искажали мой взгляд на мир, я вскоре поняла, что это всего лишь один и при этом ограниченный сильнодействующей субстанцией взгляд, сформированный наркотиком и окружавшей меня толпой. Это можно было изменить! Кто мы такие, если всего несколько жалких молекул могут настолько сильно изменить наши чувства и бытие? Что все это означает для сознания и материи? Эти идеи скорее воодушевляли меня, чем вредили моему разуму и чувствам.

В самом деле, пережитый тогда опыт помог мне отказаться от «фиксированного» мировоззрения, породившего мои социальные проблемы, сделавшего их неискоренимыми, а мой характер – неизменно плохим. Я начала чувствовать себя частью чего-то неизмеримо более великого, перестала чувствовать себя одинокой и перестала быть эгоцентричной. Эти психоделические путешествия будили во мне смутные воспоминания о той восторженности, какую я испытывала, будучи маленьким ребенком. Все вещи вокруг становились чудесными, поразительными, внушающими трепет – они были прекрасны, но в то же время издавали грохочущие звуки и угрожающе нависали над головой. Мне хотелось порядка и предсказуемости, я нуждалась в каком-то способе отбора данных, в способе придания смысла окружающему миру, чтобы защититься от его острых углов и грязного беспорядка. Сначала я нашла такой способ в дружбе с Эми и в психоделической философии, духовности и поисках единения вокруг Благодарных Мертвецов. Но долго удержаться в этом положении я не смогла.

Многие подростки начинают принимать наркотики для того, чтобы заявить о своей независимости и проявить непокорность. Очень часто наркотики принимают (за их символическую значимость) как знак освобождения от родительской опеки. Но это был не мой случай: как это ни странно, но употребление кислоты позволило мне понять, что нет ничего ужасного и болезненного в том, чтобы позвонить домой и сказать папе и маме, где я, если они меня об этом спросят, или помыть дома посуду, нисколько не возмущаясь по этому поводу. Я могла отдать свой долг родителям, не испытывая никакого унижения.

В отличие от подростков, которые жаждут восстать, я, наоборот, стала более покладистой, когда начала принимать сильнодействующие средства. Психоделические субстанции и марихуана помогли мне понять, что все отношения являются взаимными, чего прежде я не понимала. Эти средства показали мне, как важно быть добрым, и кем ты становишься, зависит не только от врожденных предрасположенностей, но и от дел, которые ты делаешь. Есть, конечно, и другие способы понять это, но я пришла к такому пониманию через психоделики. Культуры, где исторически подобные средства использовали в священных церемониях инициации, возможно, обладали реальной мудростью, нами полностью утраченной.

К несчастью, из своих психоделических опытов я сделала несколько неверных выводов. Я узнала, какими мощными могут быть стимулирующие средства, но я не осознала их потенциальный вред. Я поняла, насколько преувеличенной является антинаркотическая пропаганда, но не поняла истинную меру риска. Кроме того, я поняла, что субстанции стали превосходным способом решения моих социальных проблем. Все это очень скоро сделало меня уязвимой в отношении наркотиков, которые я с самого начала – и совершенно справедливо – отметила для себя как опасные и вызывающие зависимость.