Часть IV
Китайское проклятие

В понедельник я, как обычно, отнес грязную одежду в стирку – прыгнул в переулок за прачечную и оставил вещи стираться. Семьдесят пять центов за фунт одежды, не крахмалить, сорочки повесить на плечики. Когда я вышел на улицу, солнце ярко светило, воздух казался холодным и в кои веки чистым. Свежий воздух чуть ли не хрустел, как яблоко из холодильника, и я решил прогуляться шесть кварталов до дому.

За выходные, пока нас с мамой возил мистер Адамс, я видел наш район больше, чем обычно. Вообще-то, он по-своему красив, но в начале ноября, когда деревья и кустарники голые, кажется грязным и унылым. Удивительно, как зелень меняет городской пейзаж!

Чем ближе к дому, тем больше мусора и граффити. Может, переехать? Что бы я чувствовал, если бы Милли жила со мной и ходила по этим улицам? Совершенно бездумно я начал вглядываться в сидящих на ступеньках возле домов и в стоящих на углу. Мрачные парни вызывающе смотрели в ответ, заставляя отводить взгляд. Если Милли приедет в гости, мы поселимся в отеле на Манхэттене.

Я вглядывался в каждого, кто попадался на улице, поэтому и заметил мужчин в машине. Они припарковались за три дома от моего и, спустив стекла до половины, читали газеты. На приборной панели стоял кофе в бумажном стаканчике, от которого на лобовом стекле появился кружок конденсата. Шагая мимо них, я услышал треск рации, совсем как в фильмах про копов.

Я посмотрел на сидящего на пассажирском месте. Уошберн!

Он потягивал кофе из другого стакана и читал газету, но, услышав мои шаги, поднял голову и посмотрел на меня. Наши взгляды встретились, и изумленный Уошберн дернул голову назад. Горячий кофе пролился ему на грудь – Уошберн снова дернулся и, ругаясь, стал промокать пятно газетой. Затея бесполезная! Зато в процессе у него распахнулся пиджак, и я увидел инкрустированную деревом рукоять пистолета в плечевой кобуре.

Боже, так он коп! Вот чем объясняется пистолет и бездействие патрульных в ночь, когда я звонил в службу 911.

Я двинулся дальше, не сбавляя шагу. Хорошо, что он пролил кофе, но глазеть на него сейчас не стоит. Ничто не злит человека больше, чем пристальное внимание посторонних в момент, когда он оплошал.

Раз копы выбрали такое место, я проулком дошел до задних ворот и прыгнул в квартиру с незаметного места за мусорными баками. В окно я увидел, как Уошберн, с кофейным пятном на груди, выбирается из машины и тротуаром идет к проулку. Оказавшись прямо подо мной, он глянул за угол.

Я сходил в ванную за «алка зельтцером».

Что угодно Уошберну? Дело ведь не в ограблении банка? Других преступлений я не совершал, за исключением использования фальшивых водительских прав, если, конечно, предъявление фальшивого удостоверения личности при открытии счета в банке не приравнивается к мошенничеству.

Черт, может, они вообще за мной не следят? Может, у меня паранойя?

В час дня копы так и сидели в машине. Я прыгнул на Сорок седьмую улицу, купил треногу и, вернувшись домой, с ее помощью поставил видеокамеру у окна. Через разъем-тюльпан я подсоединил камеру к телевизору и смог наблюдать копов на двадцатипятидюймовом экране – в «живых» цветах и в максимальном масштабе. Пару раз копы по одному отлучались в уборную и бегали за кофе в корейский магазин на углу.

Они что, следят за мной?

Я прыгнул на лестничную площадку, спустился по лестнице и вышел из подъезда. Как ни в чем не бывало я зашагал прочь от копов. В тот момент на улице было довольно тихо, и я услышал, как за спиной у меня хлопает дверца и заводится мотор.

На углу я свернул направо, потом прыгнул к себе в квартиру, успев заметить Уошберна, спешащего следом за мной. На углу он посмотрел направо, поднес руку к уху и беззвучно зашевелил губами. Шины визгливо скрипнули, потом мерно зашуршали – машина проехала под моими окнами и свернула за угол.

Пожалуй, сомнения отпадают. Я расстроенно оглядел квартиру. Арестовать меня копы не смогут: я исчезну прежде, чем они откроют дверь. Но мои вещи, мои любимые книги…

Папа не позволял мне держать книги. «Чего ради, ты ведь уже прочитал их, так?» Он уносил их к букинисту и продавал за бесценок, за жалкие проценты их истинной стоимости. Папа не желал захламлять книгами дом, даже мою комнату.

Нет, книги копам не достанутся.

В жилом комплексе Милли, рядом с кампусом Университета штата Оклахома, появилась свободная квартира. Хозяева даже не рассчитывали найти жильца посреди семестра. Аренда двухкомнатной квартиры на втором этаже оказалась в два раза дешевле, чем аренда моей нынешней квартиры, а в задаток просили только двести долларов. Во избежание сложностей я заплатил аренду за восемь месяцев вперед, до конца весеннего семестра. Я объяснил, что только что обналичил чек на стипендию и если не заплачу аренду, то бездарно потрачу деньги на пиццу. Нью-йоркские водительские права и папин адрес в Огайо прошли без проблем, и мне разрешили въехать сразу же.

Сборы я начал в гостиной нью-йоркской квартиры, по пояс голый, с потными руками. Я посмотрел на стеллаж, прыгнул в стиллуотерскую квартиру, выбрал стену для него и вернулся в нью-йоркскую квартиру. Подошел к стеллажу три фута шириной и высотой мне до плеч, обхватил и поднял одну его секцию. Сухожилия, соединяющие плечи и шею, натянулись, поясница заболела, но секция, одна из самых больших, с места не сдвинулась. Резкий выдох, и я откинулся назад. Секция накренилась и оторвалась от пола.

Я прыгнул.

В стиллуотерской квартире я тотчас подался назад. Стеллаж рухнул на пол, наклонился и ударился о стену так, что с него соскользнули шесть или семь книг.

Поднимать книги я не стал.

Секция оторвалась от пола буквально на секунду, но, когда я прыгнул, перелетела со мной. Об этом стоило подумать, только тратить время не хотелось.

Другие секции оказались легче, но под конец у меня заболели плечи. Полки для телевизора и видеоаппаратуры я переправил частями. После стеллажа их вес я едва почувствовал. Компьютерный стол тоже не создал проблем, хотя я вытащил ящики и перенес их отдельно. Переправив одежду на плечиках, я хотел разобрать кровать, но вдруг вспомнил про деньги.

Ой! Я засмеялся. Чем дольше я смеялся, тем смешнее становилось. В денежном шкафу у меня семьсот тысяч долларов, а я беспокоюсь о книгах! Дрожа, я прислонился к стене: по щекам текли слезы, я чуть не задыхался от смеха. Может, для меня еще не все потеряно!

Я прыгнул в Стиллуотер и в коридоре обнаружил бельевой шкаф, с полками, но недостаточно большой. Решив добавить еще одну полку сверху, я поднял голову и увидел люк, ведущий на чердак. Захватив из бруклинской квартиры фонарик и табурет-стремянку, я выяснил, что между потолком моей квартиры и крышей есть трехфутовые антресоли. Сразу вспомнилась городская библиотека Станвилла.

От соседней квартиры чердак отделяла глухая противопожарная стена, так что он оказался всецело в моем распоряжении. В несколько заходов я перенес деньги из Нью-Йорка и не думал о других вещах, пока аккуратно не сложил пачки долларов на чердаке.

Что полиция подумает о шкафе без дверей? Не стоило ли сломать гипсокартонную стену? Вспомнилось тупое телешоу с участием бойкого тележурналиста, решившего, что в подвале чикагского отеля он нашел пропавший сейф Аль-Капоне. Хотелось бы посмотреть на реакцию копов, когда они сломают шкаф. Может, оставить немного денег, чтобы сбить их с толку?

Я решил сделать паузу и поужинать в «Таверне Фрэнсиса», что в финансовом квартале Нью-Йорка. Напрасно я так решил. Обслуживание в ресторане неспешное – к десерту спина стала деревянной, каждая клеточка тела, от затылка до лодыжек, ныла от боли.

Я попытался разогнать боль прогулкой по Бэттери-парку, но холодный ветер с устья Гудзона сделал только хуже – вдобавок ко всему у меня заболела голова.

Чертова полиция!

Я прыгнул в ванную бруклинской квартиры, чтобы выпить ибупрофен. В комнате было темно, я потянулся к выключателю, но остановился.

В квартире кто-то был.

Как незваные гости сюда проникли? Входная дверь-то на засовах.

Дверь ванной оказалась полуоткрыта, и я быстро шагнул за нее, чтобы глянуть в брешь между петлями. Входную дверь приоткрыли футов на шесть, в стальной раме зияло отверстие в форме кривого овала. На полу, сразу за порогом, стояла кислородно-ацетиленовая горелка с маленькими баллонами и режущей головкой. «Управление полиции г. Нью-Йорка» – было написано на баллоне с кислородом.

Дальше по коридору, в спальне, полицейский в форме помогал мужчине в штатском осматривать мою кровать. Они тыкали в матрас чем-то вроде шляпных булавок – тонкими иглами дюймов шесть длиной. На кухне звенела посуда – кто-то рылся среди моих кастрюль и сковород.

Интересно, у них есть ордер на обыск?

Уж не хочу ли я спросить их об этом? «Извините, у вас есть документ, разрешающий делать иглоукалывание моей кровати?»

Лучше поискать ибупрофен в другом месте. Я так и стоял за дверью, словно во власти каких-то извращенных чар. Казалось, я со стороны наблюдаю, как меня насилуют. Услышав звон тарелок, я сжал кулаки. Тарелки у меня ручной работы, куплены за пятьсот долларов в специальном магазине Гринвич-Виллидж.

Ладно хоть книги в безопасности.

Зазвонил телефон. Я посмотрел на часы.

Боже, Милли!

Телефон и автоответчик я еще не перенес по вполне веской причине: в стиллуотерской квартире не было ни электричества, ни телефонной связи.

Телефон остался в спальне. Вон он, на тумбочке.

Мужчина в штатском взял трубку, не дав включиться автоответчику.

– Алло! – проговорил он, наклонив голову в сторону коридора.

Уошберн! После утреннего инцидента он сменил рубашку.

– Нет, вы попали правильно. Это квартира Дэвида. Я сержант Уошберн из Управления полиции Нью-Йорка. С кем я разговариваю? – Уошберн прикрыл трубку рукой и скомандовал копу в форме: – Звони диспетчеру, пусть отследят вызов!

– Нет, насколько мне известно, Дэвид в порядке. Вы давно с ним знакомы? – Уошберн выслушал ответ. – Проблемы? Это нам предстоит выяснить. У нас пара вопросов к мистеру Рису. – Уошберн снова послушал Милли и ответил ей: – У нас есть ордер на обыск, вот почему. Мисс Харрисон, пожалуйста, продиктуйте мне свой адрес и номер телефона. – Уошберн записал информацию в блокнот, который вытащил из кармана пиджака. – Оклахома? Сейчас вы в Нью-Йорке? Нет? Если мистер Рис с вами свяжется, пожалуйста, попросите его перезвонить сержанту Уошберну из Семьдесят второго участка.

Полицейский в форме вернулся в спальню и показал Уошберну записанное в своем блокноте. Уошберн сравнил записи и кивнул.

– Уверяю, вы попали правильно. В договоре аренды у Дэвида стоит «Райс», в договоре об открытии счета в банке – «Рис». Мы не знаем, который из вариантов верен. Это один из вопросов, которые мы хотели бы ему задать. Пожалуйста, убедите его позвонить нам. До свидания.

Из кухни показался еще один коп в штатском:

– Ну и?..

– Подружка. Из Оклахомы. Звонит ему каждый вечер. По-моему, она удивилась, расстроилась, а о делах Риса знать ничего не знает. Номер продиктовала верный.

– Интересно, она в курсе, откуда у него деньги?

– Мы потом до нее доберемся, если здесь ничего не выясним.

– А ты уверен, что игра стоит свеч? Кроме использования фальшивых документов, предъявить нам парню нечего.

– Черт, Бейкер, а как насчет нападения? Где Рис деньги берет? У него краденый номер соцстраховки, он принадлежит старухе из Спокана, штат Вашингтон. Налоговая очень этим интересуется. По их данным, ни Дэвид Райс, ни Дэвид Рис по тому адресу не проживает, значит подоходный налог парень никогда не платил. Уверен, дело тут в торговле наркотиками.

– В матрасе ничего нет, – заявил коп в форме. – Что ты хочешь повесить на парня?

– Заткнись и ищи дальше.

– Боже, сержант, да в чем дело-то?

Бейкер высунул голову из кухни:

– Уошберн живет этажом ниже. Он следил за этим Райсом – Рисом, и парнишка почуял неладное. Вместе с дружками он напал на Уошберна, вырубил его и бросил в Центральном парке.

– Господи, сержант, что же ты обвинение ему не предъявишь?

Потому что ничего подобного не было!

– Я хочу посадить его за что-то серьезное. Свидетелей нападения у меня нет, – неохотно признал Уошберн, – сообщников Риса я не видел. Они сзади на меня набросились. Но здесь что-то не так. Я уточнил у арендодателя: задаток и первые несколько месяцев аренды парень оплатил почтовыми переводами. Потом начались чеки, только имя на них отличается от того, что стоит в договоре аренды. В прошлые выходные парень привез сюда женщину на лимузине. На лимузине в наш район? Мы пробили права по серийному номеру, указанному на чеке, и – вот тебе и на! – к ним привязан другой адрес. Мы пробили адрес и нашли другого Дэвида Риса – с совершенно другой внешностью, но теми же правами. В общем, с субботы мы следим за этим Дэвидом. В аэропорту Кеннеди мы потеряли его, испугались, что он сбежал, но в понедельник утром он пешочком вернулся в эту квартиру. После обеда он вышел на улицу, свернул за угол и снова исчез.

– В следующий раз арестуем его сразу, как увидим, – подал голос из коридора Бейкер. – А то парень слишком юркий. Вот почему Рэй и твой напарник внизу караулят. – Он вернулся на кухню.

– Кто та женщина? – спросил коп в форме.

– Его мать. Так сказал водитель лимузина. Парень заранее заплатил ему за выходные. Наличными заплатил, а в конце дал сотню на чай. Женщину они забрали из Ла-Гуардиа, а отвезли в аэропорт Кеннеди. Ни имени женщины, ни информацию о рейсах таксист не запомнил. Не исключено, что она привезла наркотики.

Оставьте мою маму в покое! Захотелось прыгнуть к подъезду, поджечь полицейские машины и разбить лобовые стекла. От злости голова заболела еще сильнее.

Я прыгнул в Стиллуотер, купил ибупрофен в мини-маркете и запил таблетку «Севен апом».

Что мне делать с Милли?

Дверь мне открыла Шерри, соседка Милли. Узнав меня, она сделала такое лицо, что объяснения мне не потребовались.

– Погоди минутку, – сказала Шерри, а войти не предложила.

Она не поздоровалась, не спросила, как дела. Просто закрыла дверь у меня перед носом.

Злость и головная боль вернулись. Когда на пороге появилась Милли, лицо у меня покраснело, кровь стучала в ушах.

– Дэви, что ты здесь делаешь?

– Хочу поговорить с тобой. – Я пожал плечами. – Раз войти меня не приглашают, может, прогуляемся?

Милли нервно сглотнула.

– Я не уверена, что хочу гулять с тобой.

– Милли, ради бога!

Она вздрогнула, и я заговорил спокойнее:

– Сержант Уошберн не сказал, что я склонен к насилию? Нет ведь? Он предупредил бы, если бы меня подозревали в убийстве.

– Откуда ты знаешь? Ладно, сейчас куртку накину.

Вскоре Милли вышла на крыльцо: руки глубоко в карманах куртки, глаза холодные, лицо бесстрастное. Я вышел на улицу, Милли – следом, на несколько шагов позади меня. Мы неспешно зашагали по тротуару. Небо мрачное, еще немного – и начнет подмораживать. От тонкой дымки, больше похожей на туман, чем на морось, все вокруг стало влажным и скользким. Чувствовался запах древесного дыма.

Молчание нарушила Милли:

– Почему ты хромаешь? Поранился?

– Нет, я мебель таскал. Слегка переборщил с нагрузкой, но я торопился.

– Я-а-асно, – протянула Милли с таким сарказмом, что мне стало не по себе.

– Это правда!

Милли резко повернула голову ко мне, и я увидел: зубы у нее стиснуты.

– А-а, правда! Вот это интересно. Давай поговорим о правде!

Я шумно выдохнул:

– Давай. Почему бы и нет.

– Начнем с имени, мистер Райс, или мне звать тебя мистер Рис? Как правильно?

– Райс. Тебе я никогда не врал.

Милли подняла голову и приоткрыла рот:

– Неужели? А кому ты врешь? Банковским служащим? Подружки от твоего вранья освобождаются?

Я опустил голову и упрямо повторил:

– Тебе я никогда не врал. Все, что я тебе говорил, правда.

Милли мне не верила.

– Ложь бывает разная. Ты знаешь, что такое лгать недоговаривая? А что такое косвенная ложь, знаешь? Почему тобой интересуется полиция? Что ты натворил? Почему утаил это от меня?

«Я хотел, чтобы ты любила меня, вот почему!» – лишь мысленно ответил я.

Милли отступила на шаг, и лицо у нее снова стало испуганным.

– Я хотел, чтобы ты любила меня… О черт! – Я остановился и посмотрел на небо: слезы смешивались с холодной дымкой.

Милли отвела взгляд, не желая смотреть на меня.

Хватит слез! Зажмурившись, я выдавил из себя последнюю влагу.

– Чего ты хочешь? – спросил я. – Что мне сделать, чтобы мы помирились?

– Ты солгал мне. Ты меня предал. Я предупреждала, чем это чревато.

Я покачал головой, не веря собственным ушам:

– Ты говорила, что если уличишь меня во лжи, нашим отношениям конец. Ты этого хочешь? Мне просто уйти и никогда тебя больше не тревожить?

Глаза у Милли сузились, рот превратился в жесткую тонкую полоску.

– Да.

Я чувствовал ее злость, ее ненависть, ее отвращение и вытерпеть такого не мог:

– Тогда до свидания.

Со злости на Милли я прямо у нее на глазах прыгнул, сам не зная куда.

На полу городской библиотеки Станвилла я свернулся в клубок и плакал, плакал, плакал…

Переночевал я в стиллуотерской квартире – откинул спинку кресла и накрылся кожаным плащом вместо одеяла. Ни света, ни тепла не было – коммунальные услуги я еще не подключил. Приснился кошмар: папа бил меня за то, что я плакал. Милли в том сне тоже присутствовала – стояла в сторонке и кивала всему, что говорил папа.

Проснулся я в предрассветной мгле. Меня била дрожь, спина ныла. Пожалуй, не стоило пытаться снова заснуть.

Обувшись, я прыгнул на лестничную площадку у бруклинской квартиры.

На двери появились петля, навесной замок и объявление: «Опечатано Управлением полиции г. Нью-Йорка. За справками обращаться к сержанту Д. Уошберну, 72-й участок».

Я прыгнул в спальню. Постельное белье содрали и бросили в угол. Помня об осторожности, проверил другие комнаты.

Копы заметили, что между кухней и гостиной слишком мало свободного пространства. Они сорвали гипсокартонную стену – только денежный шкаф оказался пуст.

На кухне царил бардак. Посуду небрежными стопками составили на разделочном столе. Кое-что отложили в сторону и присыпали дактилоскопическим порошком. Мусор вывалили в раковину и тщательно осмотрели. Не обращая внимания на бардак, я начал переправлять посуду в стиллуотерскую квартиру и расставлять по ящикам. Удивительно, что копы ничего не сломали, хотя разве это важно?

Теперь ничего не важно.

Тем не менее с каждой тарелочкой я обращался бережно и трепетно, тщательно стирая пыль и порошок, прежде чем определить ее в шкафчик. Посуду я купил в конце лета, Милли помогала мне выбирать. Маме она очень понравилась.

Часам к десяти утра я переправил в Оклахому кухонные и банные принадлежности, кровать и матрас. Из оставленного я жалел только о шторах и о мини-жалюзи, но ведь копы наверняка следили за квартирой с улицы. Зачем показывать им, что я дома?

В Стиллуотере я подключил воду, телефон, газ и телевидение. Новый банковский счет я решил не открывать. Если нельзя платить за что-то наличными или почтовым переводом, лучше вообще не покупать.

Никого из коммунальщиков задатки наличными не смутили. Может, в университетских городках другие правила? Услуги они обещали подключить к завтрашнему вечеру.

Я прошел мимо офиса телефонной компании, но телефон решил не ставить. Общаться мне особо не хотелось.

Одно из моих окон выходило на улицу, отделяющую кампус от жилого комплекса. Почти до самого вечера я просидел у окна, наблюдая за прохожими, спешащими под дождем. В середине дня я прыгнул в продуктовый на Манхэттене, купил кофе и сэндвич, но перекус устроил у окна в Стиллуотере.

В 16:15 Милли перешла через улицу на светофоре и зашагала прочь от кампуса. Шла она медленнее остальных. Лицо каменное, взгляд приклеен к тротуару… Она несла зонт, который купила у лоточника в Нью-Йорке, когда мы только познакомились.

«Четыре доллара, мисс! Всего четыре доллара!» Милли покачала головой. «Три доллара, три доллара!»

В итоге они сторговались на трех с половиной. Я предупредил, что зонт растворится под дождем, но пока он опровергал мое предсказание.

Хотелось прыгнуть на тротуар и загородить ей дорогу, но вспомнилось, каким холодным было вчера ее лицо, и я передумал.

Так почему я до сих пор в Стиллуотере?

У меня на глазах Милли брела прочь.

Я попробовал написать ей письмо и объяснить, почему меня ищет полиция. Почему я купил фальшивое удостоверение личности на деньги, украденные из банка благодаря способности, которой у других нет. Едва слова появлялись на экране, я тут же их стирал.

Черт, если я сам не до конца верю своей истории, чего ждать от Милли?

Захотелось спрятаться, лечь на дно, переждать бурю. Я заглянул в турагентство «Наитие» и изучил их буклеты. Направления, сулящие улыбки и веселье, я отметал. Мне сейчас было не до улыбок. Наконец я нашел совершенно дикое место в западном Техасе. В буклете говорилось, что оно уединенное, подходящее для серьезных размышлений. То, что надо!

До Эль-Пасо я добирался почти целый день и там в последнюю минуту сел на автобус, устроившись впереди, подальше от мест для курящих. В рюкзаке, купленном сразу после ограбления «Кемикал-банка», лежал фотоаппарат, в кармане куртки – антигистаминные, ибупрофен, носовые платки.

Я простудился.

По федеральной автостраде № 10 мы поехали на запад, попетляли вдоль Рио-Гранде и угодили в пыльную бурю с грозой. Я забылся тревожным, наполовину стершимся из памяти сном, и впечатление не оставляло меня даже после пробуждения. На санитарной остановке, прежде чем автобус свернул на юг к Ван-Хорну, я вышел из автобуса, чтобы найти попить. Во рту пересохло, кожа горела, глотать стало больно.

Автобус отправился в четырехчасовую поездку к следующему пункту назначения. Песчаная буря усилилась, так же как и моя простуда, только мне не хотелось, чтобы все уже потраченное время шло насмарку. Если прыгнуть домой сейчас, вернуться я смогу на санитарную площадку у Ван-Хорна. Я высморкался и снова заснул.

У города Марфа автобус свернул на федеральную автостраду № 67, которая пересекает пустыню, взбирается на горы Куэста-дель-Бурро и Чинати, потом долго спускается к Рио-Гранде у Пресидио, расположенного на высоте тридцати трех футов. Здесь пассажиров высадили на перекус в кафе «Пресидио тейсти-фриз», но я прыгнул в Гринвич-Виллидж за фалафелем в пите. Съел я только половину: пропал аппетит. Я прыгнул в автобус и отправился на последний этап путешествия по Фарм-ту-Маркет-роуд № 170.

День клонился к вечеру, небо затянули облака, но в Редфорде было жарко. Я поблагодарил водителя автобуса, запомнил место для прыжка и метнулся в стиллуотерскую квартиру. Побаливало правое ухо.

Меня отвергла любимая, за мной гонится полиция, у меня температура под сорок, еще болит ухо и тяжело дышать. Я испытывал чувство вины за то, что жалею себя. Разве трудно сказать: «Эй, Дэви, ты имеешь полное право себя жалеть»? Я понимал это, но помогало мало. Пожалуй, стало даже хуже, ведь чувство вины вызвало злость и раздражение. В итоге я жалел себя, винил себя и злился. В глубине души я знал, что все это заслужил.

В восемь утра я прыгнул в круглосуточную клинику на Среднем Манхэттене. В регистрационной карточке указал липовые имя и адрес. Заранее предупредил, что заплачу наличными. Доктор-индус по фамилии Патил выслушал мои жалобы, измерил мне температуру, проверил уши и послушал легкие.

– Боже мой! – пробормотал он. Когда я закашлялся, доктор убрал стетоскоп от моей груди, а когда кашель стих, послушал снова. – Боже мой!

Доктор достал из холодильника пузырек и наполнил до неприятного большой шприц.

– Аллергии на лекарства нет?

– Нет.

– Спустите штаны.

– Что вы мне колете?

– Антибиотики. Ампициллин. У вас пневмония начинается. Сейчас сделаю вам укол и выпишу рецепт на антибиотики в таблетках, на лекарство от кашля, на антигистаминный препарат и на капли в уши. Будь застой в легких чуть хуже, а температура чуть выше, я отправил бы вас в больницу. А так вам дорога в аптеку, потом сразу домой, в постель.

Доктор вонзил иглу мне в верхнюю часть правой ягодицы. Сначала боли я не почувствовал, но когда он нажал на поршень, мышцы свела судорога.

– Ой!

– Пешком не ходите. Возьмите такси. Не переутомляйтесь. Пейте как можно больше. Столько, сколько влезет.

Я кивнул, растирая мышцы чуть ниже места укола. Доктор прищурился:

– Вы ведь понимаете меня?

Я негромко засмеялся:

– Неужели я так плохо выгляжу?

– Да, да, очень плохо.

– Ясно. Аптека, домой, много воды, отдыхать. Такси. Что-то еще?

Доктор немного успокоился:

– Через два дня приходите снова. Вы присядьте, пока я рецепты выписываю.

– Я лучше постою, – сказал я, растирая ягодицу.

– Тогда прилягте. – Доктор показал на кушетку. – Как врач, настаиваю. Отдых для вас очень важен.

Закончив с рецептами, доктор спросил, как я себя чувствую.

– Ягодица болит.

– Зуда нет? Нет ощущения, что отекают веки, губы, язык, руки или ноги?

– Нет, а что?

– Хочу удостовериться, что у вас нет аллергии на укол. На сегодня все. Не забудьте прийти через два дня.

Я заплатил наличными, прыгнул в круглосуточную аптеку в Бруклине и взял лекарства по рецептам. Аптекарь возился целую вечность, а сесть было некуда. Когда он все же закончил, я расплатился, выполз на улицу и прыгнул, думая только о постели.

Я попал в пустую темную комнату с мини-жалюзи на окне. Это же бруклинская квартира, до сих пор опечатанная управлением полиции. Идиот! Я сосредоточился, вспомнил стиллуотерскую квартиру, вид из окна на кампус и Милли, бредущую под дождем. Снова прыгнул и на этот раз попал правильно.

Я выпил все нужные таблетки в нужном количестве, дважды проверив каждое лекарство. А то в моем нынешнем состоянии мог ошибиться с дозой. Самыми гадкими оказались антибиотики – сущие колеса, зато я запил их несколькими стаканами воды, чтобы в горле не застряли. Если я правильно понял аннотацию, в следующий раз лекарства пить надлежало утром.

Огромным усилием воли я заставил себя раздеться и рухнул в постель.

Следующие тридцать шесть часов превратились в блеклое пятно: марево лихорадки и антигистаминного препарата, тревожный сон.

Если я не спал, то мысли неминуемо возвращались к Милли. Если я не думал о ней, то думал о полиции. Малейший шорох за дверью внушал уверенность, что сейчас ко мне ворвутся копы. Спотыкаясь, я подходил к окну и с одержимостью параноика озирался по сторонам. Однажды мимо прошел почтальон, и из-за синей формы я принял его за копа.

Улучшение наступило в четверг под вечер – я заснул крепче и спокойнее, хотя сны видел.

В пятницу утром я вымылся, оделся и прыгнул в манхэттенскую клинику. Едва не дошло до конфуза: я не сразу вспомнил, как назвался в прошлый раз, но потом выудил имя из недр памяти.

– Ну, так гораздо лучше, – объявил доктор Патил, слушая мне грудь. – Как себя чувствуете?

– Слабость есть. Ухо не болит.

– А грудь?

– Тоже не болит.

– Ну, похоже, мы захватили болезнь вовремя. Антибиотики обязательно пропейте до конца, антигистаминные и таблетки от кашля – по самочувствию. На всякий случай капли в уши капайте еще два дня, и хватит.

Я поблагодарил доктора и расплатился.

Мне не сиделось на месте, и я бесцельно слонялся по стиллуотерской квартире. Брался за книги, но не мог сосредоточиться. В итоге время я убил на установку видеоаппаратуры – подсоединил видеомагнитофон, телевизор, стереоустановку и видеоплеер для кассет с восьмимиллиметровой пленкой к кабельному выводу из стены.

Посмотрев по киноканалу вторую половину старого фильма, я принялся щелкать пультом в поисках чего-нибудь интересного. Попались сериалы, телевикторины, фильмы, которые я уже видел или считал тупыми. Остановился я, когда наткнулся на Си-эн-эн.

«В результате захвата заложников в Международном аэропорту Алжира один человек погиб, еще несколько получили ранения. Трое террористов на машине и четырнадцать заложников были по отдельности вывезены с территории аэропорта через блокпост алжирской армии. Пять часов спустя автобус с заложниками остановился возле консульства Швейцарии. Четырнадцать заложников, вывезенных с самолета, – американцы. Других граждан США на борту не было, если не считать погибшей, Мэри Найлс».

Что?

«Требования США и Великобритании арестовать и допросить террористов властями Алжира оставлены без ответа. Сейчас я передаю слово нашему корреспонденту в аэропорту Афин, где произошел захват самолета авиакомпании „Пан Американ“, выполнявшего рейс номер девятьсот тридцать два».

Вместо ведущей программы новостей на экране появился светловолосый корреспондент, стоящий в главном вестибюле аэропорта.

«Незадолго до того, как самолет „Пан Американ“ отъехал от посадочных ворот, члены наземной команды увидели трех мужчин, несущих большие сумки от машины бортпитания к самолету. По словам пассажира-англичанина, эти люди спрятались в туалете хвостовой части самолета, а после взлета вырвались оттуда с гранатами и автоматами „узи“. Они заставили пассажиров убрать руки за голову и прижаться лицом к коленям. Пассажиры бизнес-класса услышали, как один из террористов на ломаном английском кричит пилотам через переговорное устройство, что, если кабину не откроют, они начнут убивать стюардесс. Капитан Лоренс Джонсон, старший пилот рейса девятьсот тридцать два, сообщил о захвате пассажиров в Афинский центр радиолокационного управления и сменил код приемоответчика на семь-пять-ноль-ноль, то есть подал международный сигнал о захвате самолета. Затем он приказал второму пилоту открыть дверь».

На экране появился зал диспетчерской вышки, и послышался закадровый голос, искаженный помехами: «Говорит старший пилот рейса девятьсот тридцать два „Пан Американ“. Наш самолет захвачен. Мы меняем курс и летим в Бейрут». Внизу экрана появился значок, показывающий, что это запись.

Ведущая программы новостей Си-эн-эн снова появилась на экране и продолжила рассказ: «Четыре часа спустя рейс девятьсот тридцать два попытался сесть в Международном аэропорту Бейрута, но сирийская армия, контролирующая Западный Бейрут, приземлиться не позволила, заблокировав взлетно-посадочную полосу автобусами и пожарными машинами. Террористы пригрозили разбить самолет или утопить его в море, а в ответ услышали: „Нам все равно, в нашем аэропорту вы не сядете“. После этого террористы направили самолет на Кипр, в аэропорт Никосии. Местные власти также не дали разрешения на посадку, но учли проблему с топливом и позволили террористам сесть в Ларнаке. Разрешение на дозаправку сначала не давали, но террористы пригрозили, что если не получат топливо, то перебьют пассажиров одного за другим, и киприоты уступили. Во время заправки бойцы антитеррористического отряда аэропорта в форме топливозаправщиков поставили на шины шасси маленькие радиоуправляемые боезаряды».

Камера показала самолет, отъезжающий от топливозаправочного комплекса. Посредине рулежной дорожки у самой взлетно-посадочной полосы из каждого колеса повалил белый пар, и самолет остановился.

Следующей на экране появилась женщина, лежащая на больничной койке. Лицо у нее распухло, на щеке белела повязка. Закадровый голос объяснил, что это Линда Мэттьюз, стюардесса рейса девятьсот тридцать два «Пан Американ». Линда начала рассказывать:

«Инцидент с шинами очень разозлил террористов. Они начали кричать, бить второго пилота и орать на капитана Джонсона: „Взлетай! Взлетай!“ Он еще дважды пытался поднять самолет в воздух, но не сумел – только фюзеляж раскачал. В итоге он так и объяснил террористам: „Не могу, у самолета нет шасси“. Тогда террористы открыли люк и заставили кого-то из пассажиров подстраховать меня, пока я выглядываю из кабины и проверяю шасси. Я сказала, что все шины на шасси сдулись и самолет взлететь не может. После этого террористы стали бить меня прикладами. Капитана Джонсона тоже избили».

На экране снова появилась ведущая.

«После инцидента с шинами террористы потребовали немедленно предоставить им новый самолет. Местные власти отказали. Переговоры продолжались несколько часов. За это время террористы потребовали освободить некоторых шиитских лидеров из тюрем в Иордании, Саудовской Аравии и Италии. Наконец наметился прогресс: в обмен на новый самолет террористы пообещали отпустить всех заложников-американцев. Руководство аэропорта внесло контрпредложение: террористам дадут самолет, но они отпустят всех заложников. „Ждите ответа“, – сказали террористы».

На экране появилась стюардесса Линда Мэттьюз.

«Во время перелета из Афин террористы освободили бизнес-класс, заставив пассажиров пересесть в экономкласс. Свободные места нашлись, так что проблем не возникло. Главарь террористов вышел из кабины. Меня к тому времени бросили на сиденье в конце салона бизнес-класса. Террористы думали, что я без сознания, но я притворялась, не желая, чтобы меня снова избили. Главарь на арабском обратился к сообщнику, стоявшему в конце салона эконом-класса. Тот принес ему чемоданчик. Я слышала, как по пути он набрасывается на каждого, кто не прижимал лицо к коленям. Террористы заставили встать женщину, сидевшую в первом ряду у прохода, и наручниками прикрепили ей чемоданчик к запястью. Потом раздался голос главаря: „Отнеси послание американцам“. От страха женщина, которую подняли с места, едва стояла на ногах. Я снова услышала голос главаря: „Ты везучий. Ты покидать самолет“».

На экране появился салон самолета. Крупным планом показали люк, из которого кто-то выбросил желтый надувной трап. Потом из люка вышвырнули, буквально катапультировали человека. Тот боком скатился по трапу и растянулся на взлетной полосе.

Это была моя мама!

Она с трудом поднялась и, хромая, побрела прочь от самолета. Чемоданчик был явно тяжелый: мама хотела переложить его в другую руку, но не смогла из-за наручников. Поэтому она понесла его двумя руками. Мама наклонилась в сторону, при ходьбе колени у нее выворачивались и бились друг о друга.

Камера снова показала Линду Мэттьюз на больничной койке.

«Все трое террористов смотрели в иллюминатор. Главарь держал в руках коробочку. Я заметила антенну и подумала, что это приемник. Главарь нажал на кнопку».

Камера показала взлетную полосу и маму в паре сотен футов от самолета. На переднем плане стоял джип внутренних служб аэропорта. Вот он покатил навстречу маме, и в этот миг чемоданчик взорвался, превратившись в шар огня и дыма.

Маму отшвырнуло на несколько футов в сторону. На взлетную полосу бесформенной кучей упало окровавленное тело – одна рука вывернута, на другой оторвана кисть. Прежде чем камера снова показала ведущую, на заднем плане послышались возгласы: «Господи! Господи!» Наверное, это оператор не выдержал.

«Вскоре после трагической гибели Мэри Найлс кипрские власти предоставили террористам заправленный топливом «Боинг – семьсот двадцать семь». Террористы вывели из самолета четырнадцать американских граждан и летчиков. Прикрываясь ими, они сели в „боинг“ и вылетели в Алжир. В аэропорту Алжира начались переговоры террористов с представителями Алжира, Саудовской Аравии и Организации освобождения Палестины. После четырнадцати часов переговоров заложники были отпущены, а террористы вывезены за пределы аэропорта под конвоем военных».

Камера показала ведущую в другом ракурсе.

«Сегодня в ЕС начались переговоры между…» – продолжила она.

Я отключил телевизор.

«Терпеть не могу сидеть в середине или у окна…»

Пульт выпал из моих безвольных пальцев. Мама не умела телепортироваться. Очень жаль. Жаль, что меня не было рядом. Мне следовало быть с ней рядом!

Ну, мам, вот тебе и дали место в проходе…

Стряхнув оцепенение, я обнаружил, что сижу на полу в углу квартиры, между диваном и стеллажом. На полу лежала книга, половина страниц были вырваны и смяты в плотные шарики. Моя рука выдирала очередную страницу, когда я сообразил, что творю.

Мама…

Я посмотрел на книгу: это же «Простофиля Вильсон» из собрания сочинений Марка Твена, которое подарила мама. На душе стало скверно. Книги рвал папа, я не хотел становиться таким, как он. Я швырнул книгу в другой конец гостиной и сел на подлокотник кресла. Наверное, мне следовало плакать – только слез не было.

Ничего не случилось. Это все моя болезнь. Это горячечный бред.

Я включил вечерние новости на Эй-би-си и снова увидел тот же видеоматериал. Перед взрывом чемоданчика я выключил телевизор.

Милли… Милли должна мне помочь.

Человеку такое не вынести. В одиночку – никак. Я выбрался из квартиры и уже свернул за угол, твердо решив заставить Милли выслушать меня и рассказать ей о маме, но замер в нерешительности.

Два образа – взрыв чемоданчика и лицо прогоняющей меня Милли – чередовались перед мысленным взором, борясь за мое внимание, а порой объединялись и вместе причиняли мне боль.

Дом у Милли из красного кирпича. Я прислонился к нему лицом, почувствовав холод и шероховатость стены. Дул северный ветер, чистое, без единого облачка, ночное небо усеяли звезды, похожие на осколки кремня и стекла.

На подъездной дорожке послышались шаги. Я обернулся и вжался в тень изгороди, обрамлявшей дорожку. Не заметив меня, какой-то мужчина прошагал мимо прямо к подъезду Милли. Вот он прошел под фонарем, и я увидел его лицо.

Это был Марк, экс-бойфренд Милли, парень, которого я в прыжке перенес на полсотни миль и бросил на смотровой площадке в аэропорту Уилла Роджерса.

Неужели он опять докучает Милли?

Я мог бы снова стать героем – мог дождаться, когда Марк начнет приставать, и прыгнуть вместе с ним в Бруклин, в Миннесоту, в дальнюю даль, где ему станет не до Милли. Вдруг тогда она меня выслушает?

Марк уверенно постучал в дверь, а я прыгнул в сторону от дорожки, за вечнозеленый куст высотой мне по грудь. Я сжимал и разжимал кулаки, горя желанием что-то схватить, что-то ударить. Вспомнилась дорожка в Бэттери-парке и ограда между берегом и холодной-прехолодной водой.

Разве трудно прыгнуть с ним к самому краю…

Дверь открылась, и я весь подобрался, готовый прыгнуть, схватить, сделать больно. Прислушался, ожидая резких слов.

Голос Милли я услышал, но в нем не было ни гнева, ни возмущения.

– А-а, Марк! Спасибо, что пришел.

Дверь открылась шире, Марк переступил порог, и дверь закрылась. Дверь закрылась. Закрылась…

Господи! Я чувствовал себя дураком, полным идиотом. Метнувшись прочь с дорожки, я прыгнул домой, в квартиру, в паре сотен футов от квартиры Милли. Господи! На разделочном столе лежали антибиотики, и я машинально взглянул на часы. Настало время пить таблетки и капать в уши. На миг прислонившись к столу, я подумал: «Где слезы? Где слезы, черт подери?»

На пузырьке с антибиотиками была крышка с защитой от детей. Чтобы открыть такую, нужно изрядно постараться. Наконец я справился и попробовал проглотить таблетку, не запивая. Она застряла в горле, словно косточка. Словно кусочек черствого хлеба. Я открыл ближайший шкафчик – там стояли тарелки, прекрасные тарелки ручной работы. Стаканы прятались в дальнем конце шкафчика, но не тянуться же за ними!

Я взял большую кружку, наполнил водой из-под крана и выпил. Таблетку проглотил, но казалось, она снова застряла в глубине пищевода, неприятная, противная. Я снова наполнил кружку, злясь на Милли, на Марка, на самого себя.

Вторая порция воды протолкнула антибиотик куда надо. Машинально я поставил пустую кружку на самый край раковины, она опрокинулась и упала на пол ручкой вниз. Ручка отлетела, хрустнув, как прутик, который сломали пальцами.

К черту все!

Я поднял кружку, попробовал приладить к ней ручку, но понял: бесполезно. Тогда я швырнул кружку в раковину с такой силой, что она раскололась со звоном, пугающим, но вполне приятным. Осколок пролетел мимо уха и ударился о холодильник.

Я достал другую кружку и швырнул еще сильнее.

Тут и подступили слезы, тут и подкатили душераздирающие рыдания. И лишь когда я разбил последнее блюдо из сервиза, они наконец понемногу стихли.

По телефону Лео Силверштайн предупредил меня, что гроб открывать не будут. Так и вышло.

Прибыл я за час до начала церемонии – прыгнул в аэропорт и воспользовался службой трансфера. Микроавтобус Уолта Стайгера оказался на месте, но за рулем сидел мужчина помоложе.

– Где Уолт? – спросил я.

– На похоронах.

В ритуальном зале Кэллоуэя-Джонса степенный седовласый мужчина в темном костюме тихо подошел ко мне и спросил, в каком родстве я с покойной.

– Я ее сын.

– А, так вы мистер Дэвид Райс? Мистер Силверштайн предупредил нас о вашем приезде. Я мистер Джонс. Сюда, пожалуйста!

Через двойные двери он провел меня в зал, похожий на церковный, с витражными окнами. Гроб установили напротив дверей, чуть правее. Спиной к нам, низко опустив голову, стоял мужчина. Услышав наши шаги, он вытащил носовой платок, высморкался и лишь потом повернулся к нам. Я его прежде никогда не видел. Он безучастно взглянул на нас с мистером Джонсом, потом, уже внимательнее, на одного меня. Мужчина шагнул вперед и неуверенно спросил:

– Дэви?..

Я кивнул. Смотреть на него не слишком хотелось. В глазах у него было столько боли, что тянуло убежать и спрятаться.

– Простите… Простите, я не помню, как вас зовут.

– Мы раньше не встречались. Меня зовут Лайнел Биспек.

– А-а… Вы мамин… бойфренд. – Я почувствовал себя идиотом, назвав сорокапятилетнего мужчину бойфрендом.

Лайнел резко отвернулся, чтобы высморкаться.

– Извини. Боже, у меня кончились носовые платки.

– Секунду… – проговорил я и, порывшись в кармане пиджака, вытащил полотняный носовой платок огромного размера. – Вот, я припас четыре штуки.

Платками я запасся из-за последствий своей пневмонии. Ну и чтобы слезы вытирать.

– Первые два ряда предназначены для членов семьи, – откашлявшись, объявил мистер Джонс. – Можете сесть туда, когда пожелаете. – Он показал на две скамьи, самые ближние к гробу. С одной стороны висел аккуратный плакатик: «Только для родственников».

– Мистер Джонс, думаю, кроме меня, родственников не будет.

Тот поднял брови:

– Звонил некий мистер Карл Райс и спрашивал о времени и месте панихиды.

Я нервно сглотнул.

– Не ожидал, что мой отец объявится.

«Убью его!» – подумал я, а вслух сказал:

– Просто они с мамой развелись много лет назад, и он членом семьи не считается.

Мистер Джонс расстроился:

– Если мистер Райс назовет мне свое имя, я постараюсь усадить его на другую скамью. К сожалению, в таких вопросах мы бессильны.

– Я понимаю, мистер Джонс. Лео Силверштайну известно, что мой отец приедет?

– Вряд ли. Только если ваш отец напрямую связывался с мистером Силверштайном.

– А мистера Силверштайна вы ждете?

– Да, конечно.

– Пожалуйста, когда он приедет, предупредите его относительно планов моего отца.

– Обязательно. – Мистер Джонс двинулся прочь, этакая седовласая тень, источающая благоприличие.

Я содрогнулся.

Боль в глазах Лайнела Биспека сменилась гневом.

– Чувствую, вам известно, что за фрукт мой отец.

Лайнел кивнул, начал что-то говорить, но потом лишь раздраженно покачал головой.

– Вам лучше сесть со мной.

– Нет, это неправильно, – неуверенно проговорил Лайнел.

– Конечно правильно. Моему отцу здесь делать нечего.

– Нет, неправильно мне сидеть в первом ряду.

Я воздел глаза к потолку.

– Вы любили ее? – с досадой спросил я.

– Да.

– Тогда садитесь со мной. По-вашему, маме не хотелось бы, чтобы те, кто ее любил, сидели рядом? Тем более, если приедет папа, мне понадобится помощь.

– Ну ладно, – проговорил Биспек и почти улыбнулся.

– Что такое?

Биспек сел на скамью и пожал плечами:

– Ты очень похож на свою маму. Она частенько наезжала на меня, чтобы подвигнуть на вполне разумные поступки.

– Наезжала? Вы не представляете, что это на самом деле значит. Вы с моим отцом не пересекались.

Его слабая улыбка погасла.

– Нет, мы не пересекались, но я с удовольствием набил бы ему морду.

Я кивнул:

– Может, встречаться вам и не следует. По сравнению с террористами мой папа – ангел.

– Мать их! – Лайнел крутил в пальцах носовой платок. – А я-то считал себя пацифистом. Отказался воевать во Вьетнаме по идейным соображениям. Но сейчас, доберись я до тех мерзавцев, спустил бы курок с удовольствием. – Лайнел ударил себя по коленям. – Впрочем, большой разницы между ними и твоим отцом я не чувствую. Жертвами террористов всегда становятся невинные.

Зал поплыл у меня перед глазами – я сделал глубокий вдох, потом еще один. Я сам хотел расправиться с террористами. От злости мне стало дурно – в животе закрутило, пульс подскочил.

– Тихо! – сказал я скорее себе, чем Лайнелу. – Спокойно.

Лайнел снова высморкался.

– Извини.

– Прекратите извиняться, черт вас дери! Ничего плохого вы не сделали.

Я вспомнил, как Милли говорила мне то же самое, и опустил голову, чтобы сдержать слезы. Пришлось вытащить еще один носовой платок.

Тут вошел Лео Силверштайн, и я представил его Лайнелу.

– Дэвид, можно тебя на минутку?

Силверштайн увел меня в дальней конец зала, к небольшой нише с крючками для одежды.

– Речь пойдет о моем отце?

– Нет, не о нем. Что делать с ним, я не знаю. Хотелось бы, чтобы его арестовали, но главная свидетельница…

– Мертва. Она мертва. Так в чем дело?

– Вчера, прежде чем ты позвонил мне, я набрал твой нью-йоркский номер.

– Откуда он у вас?

– Когда ты передал мне то письмо для мамы, я связался с ней по телефону. Мэри попросила меня вскрыть конверт и прочитать ей текст.

– Ясно. Так в чем проблема?

– По твоему номеру ответил полицейский оператор. Он спросил, где ты. Я рассказал про похороны.

Класс… Я пожал плечами, словно считал это пустяком.

– Ясно. Что-то еще?

Силверштайн пристально посмотрел на меня:

– Зачем полиция хочет с тобой побеседовать?

– Вас это не касается. – Я двинулся было прочь, но Силверштайн схватил меня за руку:

– Погоди минутку! Это меня касается. Я душеприказчик по завещанию твоей матери. Ты бенефициар.

Завещание. У умерших есть завещания. Мама мертва. Вот ведь какая штука – я постоянно забываю, что она мертва. Мое сознание пытается защитить меня, но от реальности не спрячешься. Ах, мама… Почему ты вечно меня покидаешь? Перед мысленным взором возникла та картинка из телевизора. Я уставился на Силверштайна. Тот бросил мою руку, как горячую картошку, и отступил на шаг.

– Что-то еще? – повторил я.

– На улице караулят представители СМИ – из газет и с телевидения. Операторов мистер Джонс не пускает, но заглянуть в зал журналистам не запретишь. Вот если попытаются взять интервью, полиция их выведет.

– Так полиция здесь?

– Только обычная пара внештатных мотополицейских для сопровождения процессии. Хотя за журналистами они следят.

– Спасибо, мистер Силверштайн! – поблагодарил я. – Ваша помощь бесценна. Извините, что я постоянно огрызаюсь.

Смущенный Силверштайн пожал плечами.

Люди понемногу собирались. Таксист Уолт Стайгер похлопал меня по плечу и сел в глубине зала. Миссис Джонсон, новая хозяйка дедова дома, выразила соболезнования, познакомила меня со своим мужем и села на скамью сзади. Лео Силверштайн привел мужчину в темном костюме.

– Дэвид, это мистер Андерсон из государственного департамента.

Я медленно поднялся и пожал ему руку:

– Мистер Андерсон, спасибо, что организовали доставку тела домой.

– Не стоит благодарности. Это моя работа. Как правило, дело касается туристов – жертв инфаркта или ДТП. Когда смерть насильственная, всегда тяжело.

Я молча кивнул.

– Понимаю, сейчас не время, – продолжал Андерсон, – но, если появятся вопросы, вот моя визитка.

Я снова поблагодарил Андерсона, и тот отошел.

Лайнел, сидевший рядом со мной, встрепенулся:

– Боже, вон Сильвия, Роберта… все турагентство. – Он помахал рукой.

Несколько женщин вошли в зал и тихо направились к задним скамьям. Они чуть сутулились – такую защитную позу люди всегда принимают в церквях или при встрече с потерявшими близких. Лайнел представил их:

– Это Сильвия, Роберта, Джейн, Патриша и Бонни, турагентство «Улетное» в полном составе. Сильвия была начальницей твоей матери, Патриша и Бонни летели рейсом девятьсот тридцать два.

От пожилых до ровесниц Милли, от полноватых до худощавых по сложению – я пожал руку каждой маминой коллеге, впитывая их боль и сочувствие, как губка.

– Спасибо, что приехали, путь-то неблизкий.

Сильвия пробормотала что-то о дешевых билетах для турагентов.

– Пожалуйста, не могли бы вы сесть с нами? – попросил я. – Для членов семьи отведены целых две скамьи, а одному мне сидеть очень не хочется.

Получилось хорошо. Мамины коллеги заняли первую скамью и сидели тихо. Их взгляды периодически пускались блуждать по залу, но неизменно возвращались к гробу.

Присутствие маминых коллег очень утешило: я больше не чувствовал себя одиноким и ничтожным, а шесть лет разлуки с мамой не казались бездарно потерянными. Мама завоевала уважение этих людей и их любовь.

За десять минут до начала церемонии появились сержанты Бейкер и Уошберн, по случаю одетые в темно-коричневые костюмы с галстуками. Они остановились в дальнем от меня конце зала и принялись оглядывать собравшихся.

Я намеренно отвернулся от них. Лицо у меня словно застыло. Я впился взглядом в мамин гроб и почувствовал, что безудержные эмоции вот-вот хлынут через край.

За пять минут до начала появился отец. Мистер Джонс встретил его у двери и попросил расписаться в журнале регистрации. Тот черкнул свое имя. Мистер Джонс провел его к пустой скамье в центре зала. Отец что-то сказал, но мистер Джонс покачал головой и показал на скамью. Отец протиснулся мимо мистера Джонса и зашагал по центральному проходу. Мистер Джонс перехватил мой взгляд и бессильно развел руками. Я поднялся со своего места. Лайнел двинулся было следом, но я покачал головой и натянуто улыбнулся. Увидев меня, отец встал как вкопанный и побледнел. Я жестом поманил его за собой и направился к двойным дверям у самого гроба, ведущим к катафалку. Я вышел за дверь, отец следом. На улице я сразу повернул налево, прочь от журналистов, стороживших главный вход, прочь от двух сотрудников ритуального зала, прислонившихся к катафалку.

Свернув за угол и скрывшись от чужих глаз, я запомнил место для прыжка. Потом сделал с десяток шагов и обернулся.

Отец с опаской следовал за мной. На улице было прохладно и пасмурно, а он обливался по́том. Остановился, не дойдя до меня шага три-четыре.

Я молча смотрел на него. В животе крутило, подкатывали воспоминания… неприятные воспоминания. Отец приехал в костюме в стиле вестерн с галстуком боло и в ковбойских сапогах. Пиджак распахнулся, и я увидел тяжелую узорную пряжку.

– Черт тебя дери! Скажи что-нибудь! – громко, с надрывом потребовал папа.

Легкий ветерок донес до меня запах нервного пота и алкоголя.

Я не шелохнулся, снова вспомнив ночь, когда я стоял над ним с тяжелой бутылкой в руках.

– Я думал, что убил тебя, – наконец произнес папа. – Думал, что убил…

Ага! Вспомнилось, как я гадал, не связана ли моя способность телепортироваться с провалами в памяти, о которых я знал не понаслышке: у папы они случались то и дело. Я чуть не улыбнулся: папа решил, что его преследует мой дух.

– С чего ты решил, что не убил меня? – спросил я, прыгнув ему за спину. – Может, все-таки убил?

Отец вздрогнул, обернулся и увидел меня. Он сильно побледнел, глаза чуть не вылезли из орбит. Я снова прыгнул ему за спину, схватил за пояс – боже, какой он легкий! – и вместе с ним прыгнул в гостиную дома в Станвилле. Папа затрепыхался, и я отпустил его, подтолкнув вперед. Отец налетел на кушетку и упал. Но не успел он рухнуть на пол, как я уже прыгнул обратно во Флориду, к ритуальному залу Кэллоуэя-Джонса.

Когда я свернул за угол, чтобы войти в зал, то вдруг увидел сержанта Бейкера: тот прислонился к стене у входа и нащупывал в кармане сигарету. Интересно, сержант Уошберн сейчас обходит здание с другой стороны? Я вошел и сел рядом с Лайнелом.

– Что случилось? – Он с огорчением взглянул на меня.

– Отец отправился домой.

Вернулись сержанты Бейкер и Уошберн и заняли свой пост в глубине зала. Вид у них был озадаченный.

Служба получилась отвратительная. Методистский священник не знал маму, никогда не общался с ее близкими и понятия не имел, какой она была. Он рассуждал о «бессмысленной трагедии», о том, что «Пути Господни неисповедимы». Служба еще не кончилась, а я горел желанием устроить новую «бессмысленную трагедию» и начать именно с него. Священник распространялся о «непоколебимости» маминой веры, а я понимал, что это ерунда. После занятий в «Ал-Аноне» в маме проснулась какая-то духовность, хотя она признавалась мне, что не представляет, какую форму имеет «высшая сила».

Немного утешало лишь то, что я не был одинок в своем мнении. После службы священник подошел ко мне выразить соболезнования, но я лишь покачал головой.

Лайнел оказался категоричнее.

– Где его откопали? – спросил он, когда мы выходили к машинам.

– По словам Силверштайна, этого же священника приглашали на похороны моего деда. Наверное, Силверштайн решил, что в этот раз получится хорошо.

– Зря он так решил.

– Точно.

Когда мы гуськом вышли из зала, журналисты засуетились. Камеры щелкали, вспыхивали, гудели, журналисты говорили в микрофоны и в портативные мини-кассетные диктофоны. К нам никто пока не приближался.

Меня посадили в лимузин, который отправился следом за катафалком. Ехал я один, если не считать молчащего водителя. Мне показалось, что у мистера Адамса лимузин в сто раз лучше, но я промолчал. Ради чего я здесь? Ради мамы.

К счастью, само погребение прошло быстро. Кроме меня, присутствовали Лайнел, сотрудницы турагентства «Улетное», Лео Силверштайн, сержанты Бейкер и Уошберн. Журналисты тоже присутствовали – заняли места на краю кладбища и давай орудовать телеобъективами и микрофонами-пушками. Прыгнуть бы к ним разок-другой, тогда репортажи получатся по-настоящему крутые.

Поминки должны были состояться в местном отеле. Мы рассаживались по машинам, когда Бейкер и Уошберн наконец выступили вперед.

– А, сержант Бейкер, сержант Уошберн! Как мило, что вы пришли! – с досадой проговорил я.

Оба застыли как вкопанные. Они же не знали, что я подслушал их разговор в моей бруклинской квартире. Потом вытащили жетоны: определенный порядок действий у копов запрограммирован.

– Мы хотели бы задать вам пару вопросов, мистер Райс. Или правильно – мистер Рис?

– Можно и так и этак. – Я достал права и, как бумеранг, бросил их сержанту Уошберну. – Вот, на них мои отпечатки пальцев. Может, совпадут с теми, что вы, ребята, сняли с моих тарелок. Как ваша жена, сержант Уошберн? Как у нее с синяками, есть свежие?

Права отскочили от груди Уошберна и упали на траву. Сержант наклонился и поднял их, держа за краешки. Уошберн покраснел, Бейкер искоса на него поглядывал.

К нам подошел Силверштайн, озадаченный по виду.

– Это сержанты Уошберн и Бейкер из Управления полиции Нью-Йорка, – объяснил я ему. – Они выбили себе мини-отпуск во Флориде, чтобы допросить опасного преступника… меня.

– Дэвид, а ты преступник?

Гнев разом вырвался на свободу.

– Да, черт подери! Я виновен в том, что сбежал из дома, купил фальшивое удостоверение личности и с его помощью открыл счет в банке. Главное мое злодеяние заключается в том, что я помешал некоему полицейскому до смерти забить свою жену. Говорю же, я мерзавец почище террориста!

Лео захлопал глазами и уставился на Уошберна с откровенной гадливостью.

– На преследование по горячим следам не похоже. Джентльмены, зачем вы сюда явились? Почему не попросите власти Флориды задержать Дэвида?

– Мы хотели установить его личность, – зло ответил Уошберн.

– Теперь установили, – проговорил я.

– Да, теперь установили, – кивнул Уошберн.

Силверштайн смотрел то на полицейских, то на меня.

– К тому же, джентльмены, вы за пределами своей юрисдикции. Вы уже говорили с шерифом Тэтчером?

– Еще нет.

– Тогда поехали, Дэвид. В «Холидей-инне» начинаются поминки. Вряд ли там будет много друзей твоей матери, зато там будет много друзей твоего деда, которые хотят отдать ей дань уважения.

– У нас есть несколько вопросов, – раздраженно напомнил Уошберн, встав у нас на пути.

– Дэвид, как твой адвокат и как фактический представитель суда, имеющего юрисдикцию в этом территориальном округе, советую не отвечать на вопросы, – проговорил Силверштайн, глянув на Уошберна поверх очков. – Поехали, мы опаздываем на поминки.

Посмотрев на Уошберна, я развел руками, пожал плечами и вслед за Силверштайном зашагал к лимузину.

– Вы не мой адвокат, – шепнул я, когда мы отошли на приличное расстояние.

– Как я говорил ранее, я душеприказчик по завещанию твоей матери. За исключением нескольких отписок в пользу коллег по турагентству и мистера Биспека, ты главный бенефициар. Так что в какой-то мере я твой адвокат. Кроме того, я считаю себя вашим семейным адвокатом в старомодном смысле этого слова. К сожалению, от семьи остался только ты. Кстати, – Лео открыл дверь лимузина, – как ты заставил своего отца уехать? Что ты ему сказал?

– Я лучше сохраню это в тайне, – ответил я, забравшись в салон.

Силверштайн пожал плечами.

– Двигайся! – велел он. – Раз два сержанта здесь околачиваются, мне разлучаться с тобой не стоит. Удивительно, как отрезвляюще адвокат действует на полицейских, особенно когда они вне своей юрисдикции. За машиной я вернусь позднее.

По пути к «Холидей-инн» Силверштайн спросил:

– Дэвид, у тебя есть доллар?

Я заглянул к себе в бумажник:

– Извините, сегодня утром я плохо соображал. Только сотни взял, ну, когда выходил из дому.

Я посмотрел на Силверштайна: тот уставился на мой бумажник, в котором было около двадцати стодолларовых купюр.

– Ух! Дэвид, ты где работаешь?

– В банковской сфере. Занимаюсь финансовыми спекуляциями.

Угу, принюхиваюсь, приглядываюсь к финансам, потом забираю их из банка.

– Тогда дай мне сто долларов.

Ну вот, не зря я читал детективы о Ниро Вульфе.

– А-а, старый фокус с профессиональной тайной юриста! Вы хотите задавать вопросы мне, а на вопросы полиции отвечать не хотите.

Силверштайн покраснел:

– Скажем так: я хочу оставить за собой право не отвечать на вопросы полиции.

Я вытащил пять стодолларовых банкнот:

– Тогда, пожалуй, сделаю аванс убедительным.

– Ты можешь себе это позволить?

– Легко.

Силверштайн достал блокнот из кармана пиджака:

– Давай я напишу тебе расписку.

– Я вам доверяю.

– Спасибо за доверие, но расписка защитит нас обоих. Она, выражаясь профессиональным языком, создает документальный шлейф. – Силверштайн вырвал листок с распиской из блокнота и протянул мне. – Вот, не потеряй. – Он аккуратно убрал в карман блокнот и деньги. – Теперь задам вопрос, который задавал раньше: зачем полиция хочет с тобой побеседовать?

– Уошберн – мой нью-йоркский сосед. Он живет этажом ниже и бьет свою жену. Я помог ей уехать в приют. Уошберн начал копать под меня и выяснил, что я купил и использовал фальшивые нью-йоркские права.

Силверштайн вскинул брови:

– Ради всего святого, зачем ты так поступил?

– Я убежал из дома в Нью-Йорк, а без удостоверения личности не мог устроиться на работу.

– У тебя не было прав штата Огайо?

– Нет. Равно как и номера соцстрахования. Самое неприятное, у меня не было свидетельства о рождении, и я не мог оформить другие документы.

– Что же ты не получил дубликат свидетельства о рождении?

– А такое возможно?

Силверштайн хохотнул, но, увидев мое лицо, осекся:

– Извини, я не знаю, в какой ты был ситуации. Просто нелепо, что ты совершил правонарушение, имея законную альтернативу.

– Ха-ха-ха!

– Это единственная их претензия?

– Это единственное, что они мне могут предъявить, только… Почти уверен, что Уошберн обрисовал меня коллегам как торговца наркотиками.

В глазах Силверштайна мелькнула неприязнь.

– Это соответствует действительности?

– Черт подери! Мой отец – алкоголик. Больше я ни с какими видами дурмана не связан. Не торгую наркотой и сам не употребляю.

– Успокойся. Я рад, что это так. В противном случае я не выдал бы тебя полиции, но аванс вернул бы. – Силверштайн глянул в тонированное заднее стекло лимузина. – На хвосте у нас по-прежнему оба сержанта. Я-то думал, что они разделятся: один поедет за нами, другой – к шерифу Тэтчеру.

– У них только одна машина, – напомнил я. – Хотя они могут вызвать машину из отеля.

– Хм, на твоем месте я постарался бы избежать ареста. Экстрадиция – дело муторное, ты рискуешь надолго засесть во флоридской тюрьме, пока я бегаю по инстанциям и сражаюсь в суде.

– Так вы советуете мне сбежать?

Силверштайн пожал плечами:

– Съезди в отпуск.

– Мы с вами одним миром мазаны. – я покачал головой.

Силверштайн снова пожал плечами:

– Оторваться от полиции можно в «Холидей-инн». Заглянешь на поминки, а я попрошу Уолта Стайгера забрать тебя у черного хода. Рядом с мужской уборной есть дверь. Я много раз сбегал через нее с заседаний клуба «Киванис».

– Спасибо за подсказку, но у меня уже есть другие планы.

– Относительно побега?

Лимузин подъехал к отелю и остановился у двери.

– Нет, относительно отпуска. Впрочем, они и для побега сойдут. Под арест я точно не попаду.

По-моему, я пожал больше рук, чем могло быть у собравшихся в зале. Может, кто-то из гостей – скрытый осьминог? «Да, мэм! Спасибо за добрые слова, сэр. Да, мне будет очень ее не хватать. Спасибо, что приехали. Мама была бы рада, что вы здесь…» Господи, это когда-нибудь закончится?

Минут через сорок пять меня спасла «команда из Сакраменто».

– Знаешь, Мэри звонила мне из Лондона рассказать, как прошли ваши совместные выходные. – Лайнел улыбнулся. – Боже, она так боялась вашей встречи!

– И я боялся. – я нервно сглотнул. – Мама сказала, что выходные получились отличными?

– О да! Мэри очень радовалась, что вы повидались.

Патриша закивала:

– Мэри всю поездку вспоминала выходные. Даже на самолете, даже… ну, при террористах, она повторяла: «Хоть Дэви повидать успела».

Этого я не выдержал.

– Прошу прощения…

Спотыкаясь, я побрел в мужскую уборную, закрылся в кабинке и прильнул к стене. По щекам текли слезы. Глубоко внутри меня кричал голос – кричал что-то нечленораздельное, неразумное, полное боли. Не знаю, почему меня это удивило.

Через пару минут, сделав несколько глубоких вдохов и высморкавшись, я вышел из кабинки, ополоснул лицо и поправил галстук.

Пора прощаться и сваливать.

Флоридский полицейский стоял у двери, у той самой двери, через которую Лео Силверштайн сбегал с заседаний клуба «Киванис». Вернувшись в приемный зал, я ободряюще улыбнулся Лайнелу и сотрудницам агентства «Улетное».

– Простите.

Они закивали, показывая, что поняли. У парадных дверей застыли сержанты Бейкер и Уошберн, в холле – пожилой флоридский полицейский. Лео Силверштайн разговаривал с ними, выразительно жестикулируя. Флоридский полицейский поднял руки: успокойтесь, мол. Уошберн явно злился, а Бейкер бросал на него встревоженные взгляды.

Похоже, Бейкер понемногу прозревает.

Ко мне подошла Джейн из турагентства «Улетное».

– Понимаю, время сейчас неудачное, но я хотела бы сфотографировать тебя, чтобы потом держать снимок вместе со снимком Мэри.

– Внесу контрпредложение. У меня нет свежей маминой фотографии. Если пришлете мне копию, я покрою вам расходы.

Мне показалось, что Джейн сейчас расплачется.

– Да, конечно. Платить не надо. Я с удовольствием…

Я нервно сглотнул и продиктовал адрес абонентского ящика в Нью-Йорке. Вряд ли о нем известно полиции. Счета за коммунальные услуги приходят в квартиру, письма Милли – на абонентский ящик.

– Давайте сделаем групповое фото – Дэвид, Лайнел и агентство «Улетное». Попросим кого-нибудь нас щелкнуть. – Я махнул рукой на стол с закусками. – Можно у той стены.

Одна минута подталкивания, выстраивания, умасливания, и мы встали у стены – Сильвия в центре, Лайнел, Джейн и Патриша с одной стороны от нее, Роберта, Бонни и я – с другой. Мистер Стайгер быстро сделал два снимка.

– Отлично! Теперь давайте сделаем один большой шаг вперед! – скомандовал я, осторожно отодвигая группу от стены, и тихонько попросил Бонни: – Я шагну назад. Пожалуйста, сомкните ряд, чтобы меня прикрыть.

– Зачем это? – недоуменно спросила Бонни.

Я кивком показал на полицейских:

– Пожалуйста!

– Ладно, – нервно отозвалась Бонни.

Я сделал шаг назад, а Бонни притянула к себе Роберту, полностью заслонив меня от всех присутствующих в зале.

Я прыгнул.

Вот уже десять дней я обитал в «Серенити-лодже» и три дня как начал мои прогулки по окрестностям. В тихой столовой, где я собирался позавтракать, меня остановила миссис Бартон:

– Все в порядке, мистер Райс?

– Зовите меня Дэви, миссис Бартон.

Так звала меня мама…

– Хорошо, Дэви. Как вам домик? Вам что-нибудь нужно?

– Нет, все хорошо, – покачал головой я.

Пятидесятишестилетняя миссис Бартон овдовела десять лет назад: ее муж умер от рака. Она работала психотерапевтом, но о маме я говорил с ней лишь однажды, сразу по приезде. Как погибла мама, я не сказал.

– Ну, мы любим проверять. Как вы проводите время?

– Гуляю. Много гуляю.

– Если вам что-то понадобится…

– Да, я попрошу. Спасибо.

Миссис Бартон зашагала дальше, ненадолго останавливаясь у других столиков. Большинство гостей были старше меня, пенсионерами, и меня не трогали: таковы у миссис Бартон были правила. Между приемами пищи желающие общаться собирались в главном здании пансионата, помимо этого донимать людей разговорами запрещалось. Я сторонился телевизионных залов, собраний, игры в карты.

По-моему, миссис Бартон считала, что я склонен к суициду.

Возвращаясь к себе в домик, я задержался в регистратуре у крупномасштабной топографической карты округа Пресидио. Округ занимает площадь более трех тысяч квадратных миль, в нем имеются целые горные цепи, а населения меньше, чем в крупном городе. Округ Брустер, западный, более крупный сосед Пресидио, благодаря расположенному на территории национальному парку Биг-Бенд, населен гуще. Пресидио лежит в самом центре пустыни Чиуауа. Редфорд, ближайший к пансионату город, стоит на Рио-Гранде, в шестнадцати милях от города Пресидио и в тридцати четырех милях от городка Лахитас у западной границы Биг-Бенда. На северо-востоке от пансионата раскинулась Эль-Солитарио, кольцеобразная горная цепь – не слишком высокая, но по причине изрезанного рельефа причисленная к самым труднопроходимым на свете.

В «Серенити-лодж» я приехал вместе с еженедельной партией продуктов. Водитель рассказывал, как вез в Эль-Солитарио группу геологоразведчиков. Они ехали на полноприводных внедорожниках и при самом удачном раскладе продвигались на семь миль в день.

На карте пройденный мной сегодня участок выглядел жалким.

Я вернулся в домик и прыгнул на прогулку. В первое прогулочное утро я прошел по бескрайней пустыне около семи миль – выступил затемно, без двадцати семь, и остановился в полдень, когда стало совсем жарко. Я записал на камеру выбранный участок песка, скалы, фукьерию блестящую и прыгнул обратно в домик.

Пообедав в общей столовой, я вернулся к себе в домик и проспал до обеда. По словам миссис Бартон, это вполне предсказуемая, нормальная реакция на горе и депрессию. Первую неделю по приезде в «Серенити-лодж» я спал от семнадцати до двадцати часов в сутки.

В пять вечера, еще не восстановившись после утренней прогулки, я доковылял до пансионата, тихо поужинал и снова вернулся в домик просмотреть отснятое утром. Потом я прыгнул в пустыню и гулял до самого заката, еще примерно час. Для прогулки света вполне хватало, но мне хотелось качественно заснять пустыню на камеру.

Бескрайнюю пустыню, на первый взгляд везде одинаковую, запомнить трудно. Участки, конечно же, отличались друг от друга, но почти неуловимо – здесь старое мескитовое дерево, лежащее определенным образом, здесь камень с дырой, здесь истль, по форме похожий на озеро Онтарио.

На второй день я достиг предгорья, и идти стало тяжелее. За день, медленно поднимаясь по холмам, я преодолел менее пяти миль. Натруженные накануне мышцы болели.

В первый день я пересек несколько грунтовых сельхоздорог, перемахнул через пару-тройку оград из колючей проволоки. На второй день я перемахнул через одну ограду и обошел еще полдюжины старых с рваной, ржавой проволокой. Старые ограды были из мескитовых стволов, кривых и рассохшихся. Чем дальше, тем больше встречалось камней, от мелкой гальки до валунов размером с дом. Редкие грунтовые дороги, попавшиеся на второй день, заросли́ и размылись дождями. Свежих следов на них не было.

На пятый день, огибая выступ в десяти футах от поверхности земли, я подвернул лодыжку.

Из-за резкой боли я отвлекся, потерял равновесие и упал. Расстояние небольшое, и я держался прямо, чтобы приземлиться на ноги, но из страха нагрузить подвернутую лодыжку немного изогнулся.

Вместо того чтобы рухнуть на каменистую осыпь внизу, я оказался в городской библиотеке Станвилла – обнаружил себя стоящим опершись на стеллаж и поджав ногу.

Погодите, а законы физики тут не нарушаются? Закон сохранения импульса или что-то еще? Хромая, я перебрался в отдел периодических изданий и сел на диванчик. Библиотека работала, но никто не заметил, что я одет чересчур легко.

Если подумать, телепортация сама по себе нарушает законы физики. Я потер лодыжку.

Когда я прыгаю из Флориды в Нью-Йорк, почему не пробиваю стену или что-то подобное? Как-никак во Флориде я ближе к экватору, а в Огайо – ближе к Северному полюсу. На экваторе Земля вращается со скоростью тысяча миль в час. Не знаю, какова разница в скорости вращения между Нью-Йорком и Флоридой, но наверняка больше пятидесяти миль в час.

Почему, когда я попадаю в Нью-Йорк, эта разница не швыряет меня на восток со скоростью пятьдесят миль в час?

На миг я уверовал, что при следующем прыжке меня расплющит о ближайшую стену, словно огромной машиной снесет.

«Успокойся! – велел я себе. – Такого до сих пор не было, а прыгаешь ты уже больше года».

Что же происходит, когда я прыгаю? Почему нет клятого руководства к действию?

Раз я не врезался в пол после прыжка из Техаса, значит моя относительная скорость не имеет значения.

Вспомнилась когда-то прочитанная книга о теории относительности Эйнштейна. Большинство рассуждений я не понял, но, помимо всего прочего, там говорилось о координатах относительного движения. Пусть в Техасе я шел с другой скоростью, чем та, с которой мог идти в Огайо, и падал со скоростью футов двадцать пять в секунду, но получается, что при прыжке я соответствовал обеим координатам, поэтому не было ни разницы в скорости, ни разницы в моменте импульса.

Выводы напрашивались интересные.

Я снова прыгнул в Техас, на выступ, где подвернул лодыжку. Я не записал его на камеру, но в памяти он запечатлелся очень ярко.

Выступ был на поверхности глухой лощины, в которую я забрел. Я старался идти только вперед, а выступ, казалось, вел наверх. В лощине было сравнительно прохладно, градусов восемнадцать, потому что склон холма закрывал ее от утреннего солнца.

Я глянул на каменную осыпь в десяти футах подо мной и выбрал сбоку ровный участок. Прыгнул туда и забалансировал, стараясь поменьше нагружать травмированную лодыжку. Для будущих прыжков осыпь запомнить нетрудно – из трещины в камне торчал причудливой формы кактус. Я прыгнул обратно на выступ и развернулся, встав лицом к склону холма.

Если не получится, будет очень больно!

Шаг с каменного выступа – я начал падать, но до приземления прыгнул на ровный участок у кактусов. Ни удара, ни сотрясения. Лодыжка пульсировала болью, но это потому, что я стоял.

Я снова прыгнул на выступ. Он вдруг пошел круто вверх, и через минуту я оказался в двадцати футах над землей. Сердце бешено заколотилось, я с трудом восстановил дыхание. Шаг с каменного выступа – воздух засвистел в ушах, и в панике я прыгнул на ровный участок у кактуса, не пролетев и четырех футов.

Черт!

Я снова прыгнул на выступ.

– Дэви, ты можешь лететь вниз целую секунду и не упасть на землю, – произнес я вслух. – За первую секунду ты упадешь только на шестнадцать футов. Устрой честную проверку.

Шаг с каменного выступа, и я проговорил: «Двадцать один». Воздух свистел в ушах, но вот падение прервалось, и я оказался на ровном участке у кактуса. Опять никакого сотрясения, никакой разницы в скорости.

Я снова прыгнул на выступ и снова шагнул с него. Страха было меньше, волнение осталось. Шагать с выступа вниз для меня противоестественно, но на этот раз на ровный участок я прыгнул позже, когда был ближе к земле. Снова никаких проблем.

Вот только лодыжка пульсировала от нагрузки, и я прыгнул в домик.

Впервые за несколько дней мне не захотелось спать после ланча. Может, дело в прерванной прогулке, может, в том, что сознание наконец позволило мне думать о маме, не выключаясь. Я понял, в каком тумане жил последние две недели.

Я слонялся по домику и вспоминал. Первый приезд в Нью-Йорк с мамой, выходные с ней перед ее туром в Европу. Выставка в Метрополитене. Наш ужин в Гринвич-Виллидж.

Теперь я мог вспоминать, а не отключаться, не погружаться в глубины сна. Я по-прежнему плакал, каждое воспоминание заслоняли страшные кадры выпуска новостей. Но я наконец мог думать о маме.

Вспомнив глупую службу на похоронах, я лишь слегка разозлился. За похоронами вспомнилось обещание Джейн прислать мамину фотографию. Вдруг она уже лежит в моем абонентском ящике на Манхэттене?

Фотография размером четыре на шесть действительно там лежала, в конверте из плотной бумаги. Еще там лежало письмо от Милли. Я прыгнул обратно в свой домик в «Серенити-лодже» и оставил письмо на столе нераспечатанным. Подкатила тошнота, на глаза вновь навернулись слезы.

Мамину фотографию я поставил в уголок рамки зеркала на туалетном столике. Родное лицо с чужим носом – мама ласково улыбалась мне.

«Похоже, она девушка чудесная», – проговорила мама, когда я рассказал ей о Мили.

Я вскрыл письмо.

Меня захлестнули облегчение и злость. Я взял лист бумаги с логотипом «Серенити-лоджа» и написал:

Я сунул листок в конверт, написал имя Милли, прыгнул в Стиллуотер и сунул письмо ей под дверь.

На следующий день, хорошо выспавшись, я прыгнул на место последней прогулки – на выступ, ведущий из лощины. По моим расчетам, я находился милях в пятнадцати от Редфорда и почти за предгорьем Эль-Солитарио.

С большой осторожностью я зашагал по выступу. Когда я выбрался из лощины, лодыжка пульсировала так, что было больно ступать. Солнце палило нещадно, от ближайшей тени отделяло ярдов тридцать. Я направился было в ту сторону, потом сказал: «К черту!» Тенистый участок я видел недостаточно хорошо, чтобы на него прыгнуть, зато хорошо видел место на полпути к нему. Я прыгнул на сорок пять ярдов к тени. Оттуда замечательно просматривалось местечко, затененное огромным камнем. Там даже был камень поменьше, на который я мог сесть. Я снова прыгнул.

И хлопнул себя по лбу – зачем я вообще хожу?! Если вижу участок достаточно четко и понимаю, где он относительно меня, то могу на него прыгнуть.

Последние несколько дней в качестве ориентира я использовал горный пик высотой 4600 футов под названием Ла-Мота. Я тщательно изучал местность вокруг горы. Казалось, оптимальный маршрут – обойти хребет, лежащий прямо передо мной, а потом… Нет, не так. Оптимальный маршрут – прямо на хребет по склону, скорее крутому, чем покатому.

Внимательно рассмотрев участок между собой и склоном, я переместился к холму – понадобилось три прыжочка по десять ярдов каждый. Потом диагональными прыжками я поднялся на вершину – то направо прыгну, то налево, каждый раз футов на десять выше. Менее чем через минуту я оказался на вершине холма, на которую даже со здоровой лодыжкой карабкался бы полдня.

Вид с вершины завораживал. Так высоко я еще не поднимался. В стороне Редфорда я увидел тесную группу зданий у дороги. Рио-Гранде отсюда была не видна, но я различил верхушку ее каньона.

Я повернулся и посмотрел в сторону Эль-Солитарио. Горы устрашали. До них менее десяти миль, но каждый участок земли между мной и Ла-Мотой казался сложнее и мрачнее мною пройденных.

Жаль, что так плохо видно. Вдруг я смог бы прыгнуть прямо туда?

Плохо видно? Я быстро запомнил место для будущих прыжков и прыгнул на перекресток Первой авеню и Пятьдесят шестой улицы. Через двадцать минут я вышел из магазина с большим биноклем в футляре через плечо. Лил дождь, температура не превышала пяти градусов.

Дрожа, я прыгнул обратно в Техас на вершину холма в пятнадцати милях от Редфорда. В обед я уже стоял на пике Ла-Мота, в 4600 футах над уровнем моря. Вокруг меня простирались горы Эль-Солитарио, похожие на поверхность Луны.

Я вернулся в «Серенити-лодж» и пообедал. Теперь меня не могло расстроить даже письмо Милли.

То есть не могло расстроить сильно.

Через два дня в абонентском ящике появилось письмо от Милли, отправленное срочной ночной доставкой.

Я прыгнул в Стиллуотер и положил ответ Милли под дверь. Не успев выпрямиться, услышал, как на дверную ручку нажали. Я прыгнул в свою стиллуотерскую квартиру, одолевая дрожь.

Так стыдно. Так страшно… Прислонившись к стене у окна, я увидел, как Милли выходит на лестницу. Через минуту она показалась из подъезда и свернула за угол, проверяя номера квартир.

Милли посмотрела на мое окно, но свет я не включил, а на улице ярко светило солнце. Милли двинулась дальше, и на лестнице застучали ее шаги. Вот она поднялась наверх и позвонила в дверь.

Ох, Милли…

Я неуверенно подошел к парадной двери и нажал на ручку. Дверной звонок снова подал голос – я вздрогнул и оторвал ладонь от дверной ручки, словно она была горячей. Я прыгнул в Техас, в свой домик в «Серенити-лодже», упал на кровать и зарылся лицом в подушку.

Только я подумал, что мрачный, истерзанный, опустошенный Эль-Солитарио идеально соответствует моему настроению, как мне попался первый оазис.

Я увидел каньон с почти вертикальными стенами, верх которого завалил древний камнепад, а низ упирался в скалы. В том месте, где поднявшийся участок земной коры рассек каменную толщь, получился уклон футов на восемьдесят. Возле заваленного камнями верха бил пресный родник. Вода текла по каньону в небольшое озерцо. Исток я не заметил. Вокруг озерца росли мескитовые кусты, высокие, как деревья, и старая бизонова трава. Я увидел горных коз, зайцев, разных птиц.

Я просидел здесь целый день – читал, спал, слушал плеск воды, опустив лодыжку в родник.

В сердце пустыни мне попались еще два зеленых островка. Один, побольше, питаемой несколькими родниками, растянулся в долине на пару миль. В том оазисе мне попались оленьи экскременты, следы пумы и банки из-под пива. Банок было немного, но они указывали на присутствие человека на этом райском островке, что совершенно меня не радовало. Пару часов я потратил на уборку: собирал банки и другие следы человеческого пребывания, иногда прыгая в Станвилл, чтобы выбросить их в мусорный бак.

Может, я и грабитель, но на природе не сорю.

Третий оазис лежал в углублении, образованном камнепадом и, вероятно, подземной рекой. Края были очень высокими, на дно солнечные лучи падали только в полдень. Дно было шире верха и заполнено водой, если не считать зеленого островка в середине футов шестьдесят длиной и двадцать шириной. В этом оазисе банок из-под пива я не увидел.

Высота краев достигала ста футов, поэтому мне пришлось несколько минут рассматривать дно каньона, выбирая место для прыжка. На зеленом островке было даже слишком прохладно, высокие стены каньона подавляли. Пожалуй, здесь куда приятнее летом, когда вокруг адская жара.

На письменном столе валялось несколько листов бумаги, смятых в шарики. На каждом я написал по паре фраз, потом забраковал. Несмотря на все старания, у меня так и не получилось сочинить подходящий ответ, и я сгреб шарики в корзину для мусора. Подумывал отправиться к Милли, но боялся. Видеть никого не хотелось.

Чуть раньше, прежде чем забрать письмо от Милли, я обнаружил в горах выступ, который смотрел на юг, вглубь цепи Эль-Солитарио. Выступ больше напоминал пещеру – широкий каменный пласт с каменным же навесом в двухстах футах над поверхностью земли по отвесной скале. От гребня хребта его отделяли пятьдесят футов, добраться до выступа мог только очень умелый скалолаз или прыгун.

Выступ оказался футов тридцать длиной и относительно плоским. Я приблизился к самому краю и замер. Порывы сухого ветра раздували мне рубашку. Я чувствовал беспомощность и безразличие ко всему. Лучи садящегося солнца окрасили облака в огненный и оранжевый. Каменный выступ наверху, крепкий и массивный, был еще длиннее моего. Я словно попал в разверстую пасть. Сейчас челюсти сомкнутся и сжуют меня заживо.

На выступе мне очень понравилось.

Тем вечером я начал перетаскивать стройматериалы со склада в Йонкерсе, которым уже пользовался. На складе был охранник, но он стоял у двери главного входа и полагался на сигнализацию. Я взял только известковый раствор, краски по бетону, еще корыто для смешивания, кельмы и мелки, чтобы разметить стены.

В пособии для каменщиков говорилось, что работать с природным камнем сложно, мол, начать лучше с кирпичей. Эту часть я проигнорировал и внимательно прочел остальное.

Ночью на выступе холодно, и я решил сложить материалы в заднем конце, где их могли видеть лишь пролетающие грифы.

Вернувшись в домик, я уставился на письмо Милли. По-прежнему сбитый с толку и обозленный, сильно обозленный, я тем не менее понимал, что причина не в ней. Я написал короткую записку.

Физический труд позволяет отрешиться от всего вокруг.

Камни я брал с осыпи у основания скалы. По цвету и текстуре камни совпадали с выступами, просто от времени и воздействия стихий они отломились и упали.

Известь наносить сложно, я загубил несколько партий, пока не получилось как нужно. Некоторую сложность создавало то, что высохшая известь куда светлее сырой. Я начал класть стену из глубины выступа, футах в десяти от края, и сделал ее длиной в сорок футов, то есть в половину от длины самого выступа.

К полудню гудела спина, болели руки, зато вдоль выступа я выложил стену высотой по колено. Со стороны обрыва я оставил проем для двери, а другим концом стена упиралась в скалу. Когда на нижних рядах кладки высохла известь, даже с расстояния десяти футов стало сложно определить, где кончается скала и начинается стена. С гребня на другой стороне каньона разница не просматривалась вообще.

Я прыгнул в оазис каньона с вертикальными стенами, минут десять купался в озере, потом вернулся на выступ и до самого заката выкладывал стену.

Ночью я снова наведался на склад в Йонкерсе. На этот раз я взял навесные окна с двойным остеклением, рамы, навесную дверь с оконцем из резного стекла, пиломатериалы для каркасов, светло-коричневую краску, еще известкового раствора, дровяную печь, дымоход и крепежные детали. Я перенес добычу на выступ – печь едва поднял – и задержался у кассы, пробивая свои покупки. Длинный чек и тысячу двести долларов я оставил на прилавке под кофейной чашкой.

Я же грабитель банков, а не просто вор.

– Дэви, вчера на ланче вас очень не хватало.

– Я гулял, миссис Бартон. Наверное, зашел слишком далеко.

Миссис Бартон улыбнулась:

– Ну, прогулки пойдут вам на пользу. Рада видеть, что у вас улучшается аппетит.

Я уставился на вилку. О еде я даже не думал – размышлял об оконных рамах и о кондиционировании для своей тайной крепости, для своего «замка уединения». Но вот я увидел на вилке кусочек яйца, и еда в желудке слиплась в неприятный тяжелый комок.

Миссис Бартон отправилась дальше, а я отодвинул тарелку.

Прежде чем отправиться на выступ, я прыгнул в Нью-Йорк и проверил свой абонентский ящик – переместился в проулок и свернул за угол к почтовому отделению Боулинг-Грин.

Пришло письмо от Лео Силверштайна с просьбой позвонить.

Я прыгнул в аэропорт Сосновых Утесов и позвонил с таксофона.

– Мистер Силверштайн, это Дэвид Райс.

– А-а! Ты получил мое письмо?

– Да.

– Значит, ты опять в Нью-Йорке.

– Нет. – Я решил не врать. – Сейчас я в Сосновых Утесах.

– Да? У меня к тебе дело. Как тебе известно, ты фигурируешь в завещании твоей матери.

Я нервно сглотнул.

– Мне ничего не нужно.

Перед мысленным взором мелькнули страшные картинки. Взрыв, тело, похожее на сломанную куклу, кровь, дым. «Терпеть не могу сидеть в середине или у окна…»

Силверштайн кашлянул.

– Тебе стоит хотя бы прийти и ознакомиться с его содержанием.

– К вам в офис прийти? Даже не знаю. Полиция до сих пор меня ищет?

– Пару дней велись тщательные поиски, но шериф Тэтчер не станет бесконечно гоняться за парнем, которому вменяют лишь использование фальшивых документов.

– Скоро буду.

Я прошелся по аэропорту, увидел, как взлетает маленький одномоторный самолет, потом прыгнул на лестницу, ведущую наверх, к офису Силверштайна. На лестнице был какой-то мужчина, но, к счастью, он спускался и смотрел в другую сторону. Я ждал затаив дыхание, пока он не вышел на улицу, потом поднялся по ступеням.

Мистер Силверштайн стоял в приемной и смотрел в окно на площадь. Услышав мои шаги, он обернулся:

– Джо, вы что-то забыли? Ой, Дэви! Я не видел тебя на тротуаре. Как ты так смог?

– Что – смог?

Смутившись, Силверштайн переступил с ноги на ногу:

– Ну, заходи.

В кабинете он протянул мне целый ворох бумаг с пометкой «Последняя воля и завещание Мэри Агнес Найлс».

Едва я взглянул на бумаги, как вернулась острая, резкая боль.

Черт, я думал, это уже в прошлом!

Я положил бумаги на стол:

– В чем тут суть?

– В том, что десять тысяч долларов уходит на завещательные дары, а тебе достается наследственное имущество – около шестидесяти пяти тысяч долларов в депозитах и сбережениях плюс таунхаус в Калифорнии.

Я захлопал глазами:

– Похоже, в турагентстве она получала хорошие деньги.

– Не слишком. – Силверштайн покачал головой. – Бо́льшую сумму ей оставил твой дед, а она еще дом продала.

– А-а.

– Можешь ничего не говорить, но, сдается мне, твой нынешний источник дохода тщательной проверки не выдержит. – Силверштайн взглянул на меня, проверяя, понял ли я его слова.

Я почувствовал, что уши у меня краснеют, а Лео продолжил:

– Наследство Мэри дает тебе легальный источник дохода. Для тебя это шанс выйти из тени.

Я медленно, неохотно кивнул.

– Что мне нужно сделать?

– Первым долгом – получить свидетельство о рождении. Если хочешь, я помогу. Потом ты получишь номер соцстраховки, а я проверю, есть ли у тебя задолженность по уплате подоходного налога за период после ухода из дома. Вряд ли ты знаешь, объявил ли тебя отец имеющим самостоятельный доход.

– С него станется. Да, мистер Силверштайн, машину я не вожу, так что права…

– Можно запросить другой документ. Об этом не волнуйся.

– А как насчет нью-йоркской полиции?

– Тут дело странное. После того как ты исчез с поминок, шериф Тэтчер не пожелал принимать меры без официального запроса из Управления полиции Нью-Йорка. Сержант Уошберн разозлился, но я сегодня утром говорил с шерифом Тэтчером, и он никакого запроса не получал. – Силверштайн затих и, вытянув руки, посмотрел в окно. – Твой рассказ и реакция сержанта Бейкера наводят на мысль, что, прилетев во Флориду, сержант Уошберн превысил должностные полномочия.

– Какое облегчение! – воскликнул я, выдохнув.

– Ну так что, ты согласен? Будем делать свидетельство о рождении и прочие документы?

Я закивал.

– Кстати, а можно мне получить паспорт?

Силверштайн удивленно прищурился:

– Почему бы и нет? Но зачем? Ты за границу собрался?

Я посмотрел в окно, но увидел не городскую площадь, а взрыв, убивший мою мать. Кадры хроники снова и снова прокручивались перед моим мысленным взором. Возникло смутное предчувствие, ощущение чего-то, пока не осознанного. Я покачал головой, чтобы избавиться от наваждения, и посмотрел на Силверштайна:

– Хочу поехать в Алжир.