Часть III
Поправки

7

Черт бы побрал эту любовь! Милли соглашалась видеть меня только по выходным и не чаще двух раз в месяц. Она не желала, чтобы я впустую тратил деньги. Я предложил переехать в Стиллуотер, но она была непреклонна:

– Ни в коем случае! Я понимаю, что ты богат, как Крёз, но, черт подери, у меня тоже своя жизнь! У меня есть занятия, есть подработка, есть целые сферы жизни, в которых тебя нет. – Милли подняла руку. – То есть, возможно, со временем ты в них появишься, но не сейчас. Давай не будем спешить.

– Работать тебе не обязательно. Я могу платить тебе жалованье.

У Милли аж челюсть отвисла.

– Знаешь, как это называется?! Поверить не могу, что ты предложил такое!

– Что? – Я задумался. – Прости, мне лишь хочется почаще тебя видеть.

Ценой нелегких переговоров вместо одного общего уик-энда в месяц я выторговал два.

К черту любовь!

На Сорок седьмой улице давал представления иллюзионист по имени Боб Великолепный. Гвоздем программы было чудесное исчезновение, озадачившее обозревателя новостей культуры «Нью-Йорк таймс». Поэтому я купил дорогущий билет в первый ряд и отправился смотреть.

Боб, невысокий коренастый бородач в смокинге, развлекал публику неплохими фокусами с жонглированием, с картами, с появляющимися из ниоткуда голубями. Фокусы с кольцами и огнем тоже получались отлично. Впрочем, перед представлением я прочел «Иллюзиониста среди духов» Гарри Гудини и в программе Боба ничего паранормального не почувствовал.

Само имя Боб Великолепный (сокращенно Б. В.) подразумевает, что в шоу немало юмора. Боб представил нам Сару и Ванессу, своих помощниц. В начале представления они вышли в длинных платьях, но для каждого нового фокуса Бобу требовалась то одна их вещь, то другая. К антракту на девушках остались лишь закрытые купальники в блестках и сетчатые чулки. Для мужской части аудитории гвоздем программы стали именно девушки, а не Боб и его фокусы.

Во время антракта я прыгнул домой, сходил в уборную, попил колы. В театрах за напитки дерут втридорога, но цена меня не пугает – я просто ненавижу огромные очереди и крохотные стаканчики. Когда поднялся занавес, я уже сидел на своем месте.

В начале второго акта Боб вызывал зрителей на сцену и доставал разную живность у них из карманов, ушей, вырезов платья. Мне особенно понравился шестифутовый питон, которого извлекли из кармана одной дамы. А вот даме питон не понравился.

Следующим фокусом Боб запланировал исчезновение помощницы, и ему потребовался кто-нибудь из зала – подтвердить, что реквизит у него самый обычный. И на эту роль Боб выбрал меня.

Нехотя я поднялся. Вообще-то, я уже приготовился прыгнуть в театр после окончания шоу и осмотреться за кулисами. Тогда завтра я спрячусь там и проверю, телепортируется ли Боб Великолепный во время своих исчезновений. Но если сейчас подняться на сцену, заглянуть за кулисы и более-менее осмотреться, может, я успею спрятаться там до сегодняшних исчезновений?

– Давайте поприветствуем нашего волонтера! – попросил Боб Великолепный.

На сцену я поднимался под аплодисменты. И тут же приметил место для прыжка. Вот оно, сразу за сценой.

– Ну, юноша, как вас зовут? – спросил Боб.

– Дэвид.

Яркие лампы слепили, собственный голос оглушал, усиленный направленными микрофонами по краю сцены, и эхом разносился по залу.

– Просто Дэвид? Фамилии нет?

Боб ухмыльнулся, зуб даю.

– Просто Дэвид, – отозвался я, покраснев.

– Вот как грустно получается, когда женятся близкие родственники, – изрек Боб, обращаясь к зрителям. Те оглушительно захохотали. Потом он снова повернулся ко мне и заговорил медленно, как с идиотом: – Ну, Дэвид Простой, я Боб Великолепный. – Боб негромко засмеялся. – Помнишь ли ты, откуда взялось это? – Он взял накидку помощницы Ванессы.

В начале шоу эта накидка служила Ванессе юбкой.

Я кивнул.

– Я не сомневался, что ты помнишь. – Боб сделал паузу, чтобы зрители посмеялись. – С помощью этого куска обычной ткани я заставлю Сару исчезнуть. Ты должен подтвердить, что это кусок обычной ткани. Простое задание для простого парня. – Боб снова сделал паузу. – Для Дэвида Простого.

Уши у меня так и пылали. Насмешник Боб казался мне все менее великолепным. Да что там – он самый настоящий говнюк, и надеюсь, никаких особенных способностей у него нет.

Я взял у него накидку и расправил. Накидка оказалась полубархатная, достаточно большая, чтобы спрятать Сару, если уж ее не драпировали на талии. Зрители захохотали, и, подняв голову, я заметил, как Боб гримасничает у меня за спиной. Очень смешно! Я набросил накидку себе на голову и, едва она скрыла меня от Боба и от зрителей, прыгнул в примеченное место слева от сцены.

На сцене накидка упала на пол.

Зрители охнули, потом бешено зааплодировали. Боб тупо взглянул на накидку и спросил:

– Куда он делся, черт подери?

Зрители сочли вопрос очень смешным. Боб, напуганный их реакцией, поклонился и поднял накидку так осторожно, будто она могла его укусить. Он топнул по месту, где только что стоял я, и чуть дрожащим голосом объявил:

– Видимо, нам понадобится другой доброволец.

Я не понял, изумлен ли Боб, как был бы изумлен обычный человек на его месте, или он догадался, кто я такой. Ну и что мне это дало? Зря я принялся здесь прыгать. Хотя шоу иллюзиониста, пожалуй, самое безопасное место для таких вещей.

Я попятился и встал за краем занавеса. В этой части сцены никого не было, хотя у колосников я заметил рабочего, поднимающего и опускающего занавес. У другого конца сцены стоял еще один рабочий и смотрел на место, где упала накидка. За кулисами было темно, и я не слишком опасался, что меня заметят.

На сцене Боб руководил исчезновением Сары. Я со своего места видел, как она падает в люк, хотя прятался довольно далеко от него. Чуть позднее Сара появилась в пустом коробе под потолком. Получилось впечатляюще, хотя я заметил, что в подвешенный короб Сара проникла с платформы за ширмой, осторожно скользнув в щель. Ловкая девушка: короб едва качнулся.

Где бы еще спрятаться? Устройство для чудесного исчезновения стояло за сценой – вот поднимут занавес, и мое укрытие обнаружится. Слева от меня стояли ящики для реквизита. Я спрятался за ними, сев на самый маленький.

Пока я прятался, Боб продолжал веселить публику, но я пропустил его клоунаду. Через минуту сектор занавеса поднялся, и прожектор осветил часть устройства для исчезновения.

– Леди и джентльмены, Молоты Судьбы!

Прожектора освещали серую платформу, неподвижно висящую в трех футах над полом на четырех толстых тросах. От креплений на полу тросы тянулись к углам платформы и дальше к колосниковой решетке над сценой. По разным сторонам платформы стояли огромные поршни – круглые стальные пластины фута три в диаметре и дюймов десять толщиной, приваренные к стальным же стержням длиной несколько футов и диаметром в фут, блестевшим, как от масла. Стержни погружались в гигантские стальные цилиндры, которые стояли на стальных опорах и крепились к полу массивными болтами.

Неподалеку от устройства стояла Сара и загружала уголь в топку парогенератора с манометром на лицевой панели. Стрелка манометра ползла вперед – давление пара увеличивалось. Тут я и заметил трубы, тянущиеся от рычажного клапана на боку парогенератора к обоим поршням.

Ванесса, другая помощница Боба, вернулась на сцену с каталкой, на которой лежало какое-то тело, накрытое простыней.

– Вы, ребята, гадаете, что случилось с Дэвидом, – начал Боб, схватившись за край простыни. – Продолжайте гадать. – Он сорвал простыню с каталки – под ней оказался манекен вроде тех, что используются для аварийных испытаний. – А сейчас познакомьтесь с Ларри!

С помощью Боба Ларри сел на каталке, свесив ноги. Туловище ему выпотрошили, оставив брешь пару футов длиной и фут шириной. Заткнули брешь крупным арбузом.

Ванесса и Боб закатили Ларри на платформу и заковали его в наручники, которые на проводах висели примерно на уровне плеч. Получилось, что манекен, вытянув руки в диагональ, встал посреди платформы, аккурат между поршнями.

– Что, не позавидуешь Ларри? – спросил Боб, отступая от платформы.

Стрелка манометра тем временем ползла к красному полю шкалы.

– Сара, нам починили предохранительный клапан?

Девушка пожала плечами, словно не знала ответа.

– Я мог бы сказать, сколько тонн пара в час производят эти два паровых молота, но лучше приведу наглядный пример. Прошу опустить защитный экран!

Между платформой и зрителями опустили экран размером десять футов на десять из туго натянутого прозрачного пластика. Из динамиков посыпалась барабанная дробь. Стрелка манометра приблизилась к красному полю. Боб снова подкормил огонь деталями костюма Сары, оставив девушку в усыпанных блестками стрингах и в бюстгальтере.

Боб опустил рычаг. Из отверстий в цилиндрах вылетели мощные потоки пара, на миг скрыв платформу от зрителей, и два поршня соединились с оглушительным лязгом и грохотом. Арбуз лопнул, брызги, стекающие по экрану, до неприятного напоминали потоки крови.

Боб сдвинул рычаг в другую сторону, и поршни разошлись. На сцену рухнула нижняя часть туловища Ларри, отсеченная ударом поршней. Голова свесилась вниз, но ее вместе с плечами удерживали на платформе наручники.

– Вот непруха, Ларри! – посетовал Боб.

Защитный экран подняли, помощницы Боба уложили останки Ларри на каталку и накрыли забрызганной арбузом простыней. Из динамиков полилась похоронная музыка, и Боб прижал ладонь к сердцу.

Сара подкинула угля в топку, и стрелка манометра снова поползла к красному полю. Боб скормил огню что-то из одежды Ванессы – теперь наряд девушки не отличался от Сариного. Потом Ванесса вывела на сцену еще кого-то из зрителей, чтобы тот проверил целостность наручников и приковал ими Боба к платформе.

– Нервничаете? – спросил Боб зрителя-добровольца, который искоса поглядывал на поршни. – Ничего удивительного. Ваш предшественник исчез и больше не объявлялся.

Нужно признать, мое исчезновение ничуть не смутило Боба. Пожалуй, до конца шоу мне стоит показаться еще раз.

Ванесса проводила добровольца на место, а Боб сказал:

– Если вы, ребята, думаете, что я велю опустить экран, то жестоко заблуждаетесь. Раз я встал меж соединяющимися поршнями, значит… Скажем так: я надеюсь потрясти публику.

Стрелка манометра подползла к красному полю, из динамиков донеслась барабанная дробь. Ванесса и Сара вместе подошли к рычагу и взялись за него. Сцена погрузилась во тьму. Широкий прожекторный луч осветил Боба и устройство, узкий и яркий – девушек.

Во внезапно наступившей тьме жерло топки бросало на сцену оранжевые блики. Зажегся третий прожектор и направил свой луч на шкалу манометра.

Я заслонил глаза от ярких прожекторных лучей и вгляделся в полумрак вокруг Боба, стараясь рассмотреть то, что иллюзионист скрывал от публики. Напряжение передавалось и мне, ведь с каждой секундой возрастал риск того, что Боб превратится в пюре.

Платформа на возвышении, значит в люке Боб не укроется. Вокруг прожекторного луча клубились тени, но не такие густые, чтобы позволить иллюзионисту незаметно шмыгнуть в сторону.

Барабанный бой усилился, девушки подняли три пальца, потом два, потом один, потом резко опустили рычаг.

Я не сводил глаз с Боба. На счет «два» он крепко схватился за цепи наручников. Рукава смокинга закатались, и я заметил на запястьях у Боба, между кожей и наручниками, что-то вроде металлической манжеты. На счет «один» с проводами, на которых висели наручники, что-то случилось. Из них пробилась тонкая матово-черная проволока и натянулась. Наручники отцепились от толстых проводов и приподнялись: они явно крепились к тонкой проволоке.

Боб притворялся, что его крепко держат наручники и он не может двинуть вытянутыми руками. Вот девушки опустили рычаг, и из цилиндров вылетел поток пара. В этот момент проволока натянулась, и Боб взмыл в затемнение над платформой прежде, чем поршни соединились.

Когда поршни со страшным лязгом сошлись, я прыгнул прямо на них и посидел там минутку, пока пар не рассеялся.

Грянули оглушительные аплодисменты.

Боб вышел на сцену с другой стороны от парогенератора и захлопнул топку. По его сигналу зажглись огни рампы. Боб жестом велел помощницам поклониться и лишь тогда заметил, что девушки смотрят на меня, оседлавшего Молоты Судьбы.

Боб двинулся ко мне – глаза вытаращены, губы поджаты. Я спрыгнул вниз – сначала на платформу, потом на сцену. Аплодисменты усилились, и я отвесил полупоклон. Боб повернулся к зрителям и сказал:

– Спасибо, что пришли!

По его сигналу занавес опустился, и я решил, что мне пора сваливать.

Боб повернулся ко мне и сжал кулаки.

– Ну, кретин, как ты это устроил? – воскликнул он так резко, что я невольно отступил.

Боб двинулся на меня. Я испуганно огляделся по сторонам: четверо рабочих приближались ко мне, гадая, кто я такой. Вид у них был сердитый. Ванесса и Сара наблюдали за происходящим с полным равнодушием.

– Боб, ты просто клоун! – громко объявил я.

А потом поднял руки и, щелкнув пальцами, прыгнул к себе в квартиру.

Наутро после встречи с Бобом Великолепным я вдруг решил отправиться во Флориду к дедушке. Турагент забронировал мне билет на самолет, вылетающий из Ла-Гуардии менее чем через двадцать минут. На борт я поднялся, когда посадка уже заканчивалась.

В Орландо я пересел на самолет, вылетающий в Сосновые Утесы, конечный пункт моего путешествия. Восходящие токи воздуха безбожно трясли тесный шумный самолетик. В какой-то момент сильный нисходящий поток прижал меня к ремням безопасности, и я едва не прыгнул прочь из салона.

Остановила меня лишь неуверенность в том, что получится прыгнуть обратно в движущийся объект, который к тому же вне поля зрения. Если уж выпрыгивать из салона, то когда самолет снизится и качка станет невыносимой. В действительности полет продолжался полчаса, а мне показалось, что всю жизнь. На земле стало куда легче.

Здание аэропорта оказалось чуть больше первого этажа дома, в котором я жил, а кассир исполнял заодно обязанности члена посадочной команды, носильщика и охранника. Из Орландо прилетели шесть человек, включая меня, пятерых встретили друзья и родственники, а я остался на милость службы трансфера, в виде помятого синего микроавтобуса с морщинистым водителем.

– Куда едем?

– Ой, подождите секунду. Мне нужно проверить адрес по телефонному справочнику.

Я вернулся в терминал и подошел к таксофону в углу.

Артура Найлса в справочнике не оказалось. Черт! Я огляделся по сторонам: никто за мной не следил. Я старательно «выучил» угол у таксофона и прыгнул в дом к папе, в свою бывшую комнату. Ну и пылища! Порывшись в письменном столе, я отыскал дедушкино письмо – открытку ко дню рождения в конверте с адресом. Я спрятал конверт в карман и закрыл все ящики.

В коридоре послышались шаги. За дверью моей комнаты они остановились. Я замер. Если дверная ручка шевельнется, я тут же прыгну прочь.

– Дэви! – позвал папа с дрожью в голосе.

Не помню, чтобы когда-то ранее его голос дрожал.

После небольшой паузы я неожиданно для себя ответил:

– Да, это я.

По-моему, папа не ждал ответа. Он охнул и, судя по скрипу половиц, переступил с ноги на ногу. Начал возиться с замком. Когда раздался щелчок, я прыгнул обратно в аэропорт Сосновых Утесов.

Я устало прислонился к стене, и кассир-носильщик-охранник изумленно на меня уставился. «Пусть удивляется», – подумал я, имея в виду папу, а не кассира. Меня мутило, но я чувствовал и странное удовлетворение, как в день, когда разбил контейнер с мукой. Впрочем, удовлетворение могло быть и больше. Результатов своей выходки я не увидел, но, кажется, и не наследил.

К таксисту я подошел, держа в руках открытку в конверте.

– Помоза-серкл, триста сорок пять.

С заднего сиденья я наблюдал, как мимо проносятся белые дома и зелень. Папин голос звучал иначе, по-стариковски, но я старался об этом не думать.

– Ну вот, мы на месте, Помоза-серкл, триста сорок пять. С вас четыре бакса.

Я расплатился, и таксист уехал. Дом оказался таким, как я помнил, – маленьким белым бунгало в окружении финиковых пальм и каналом чуть поодаль. «Джонсон» – было написано на почтовом ящике.

Женщина, которая открыла дверь, говорила по-испански, а по-английски – почти нет.

– Un momento, porfavor, – сказала она, когда я спросил Артура Найлса, и исчезла в доме.

Вместо нее появилась блондинка, говорившая с тягучим южным акцентом. – Мистер Найлс? Ну… Он умер года четыре назад. Да-а, четыре года назад, в августе. Стояла сильная жара, и у него случился инфаркт. Мистер Найлс умер в тот же день. – Блондинка прижала палец к губам, словно задумавшись. – Тогда мы жили чуть дальше по Помоза-серкл, в доме триста тридцать, а этот дом купили у дочери мистера Найлса.

– У Мэри Райс? – спросил я, захлопав глазами.

– По-моему, это ее фамилия по мужу, а в документах было Мэри Найлс.

– Она живет в Сосновых Утесах?

– Думаю, нет. Мэри похоронила отца на кладбище «Олив бранч», а договор купли-продажи дома подписывал адвокат по доверенности от нее.

– Фамилию адвоката не помните?

Блондинка подняла на меня глаза:

– Полагаю, вы не захотите объяснить мне, почему обо всем этом расспрашиваете?

– Я Дэвид Райс, сын Мэри, – ответил я после небольшой паузы. – Когда мама ушла от отца, она… ну, она и меня оставила.

Ладони вспотели, я почувствовал, что краснею.

Мама ведь оставила меня? Оставила, потому что такого брать не стоило?

– Пытаюсь разыскать ее, – проблеял я.

Молчание.

– Хм, давайте я загляну в документы и посмотрю, как его звали. Не стойте на солнцепеке, войдите в дом, пока я ищу. – Блондинка завела меня в дом и показала на стул в прихожей. – Розали-и-инда! Aqua frío, porfavor, por el hombre.

Блондинка исчезла в глубине дома. Минуту спустя служанка принесла мне стакан ледяной воды.

– Gracias! – поблагодарил я.

– Por nada. – Служанка улыбнулась и ушла.

Прихожая казалась совершенно чужой, ведь в ней сменили всю мебель. Лишь взглянув в окно и увидев дом напротив, я почувствовал, что бывал здесь раньше. Нахлынули воспоминания, яркие, четкие, болезненные.

«Черт побери, Дэви, ты в третий раз даешь мне даму пик!»

«Ну, Дэви, пожалей своего дедушку! Он ведь старый и слабый!»

«Знаете, юная леди, я ведь запросто могу вас выпороть! Получайте, вот вам!»

«Ой, папа, снова черви, только не это! Похоже, Дэви опять выиграл».

В тот летний приезд мы много играли в карты. Рано утром я с дедом ловил рыбу, несколько раз с мамой выбирался на пляж. Хорошая получилась поездка!

– Договор хранится в банке, и я позвонила мужу. Он вспомнил фамилию адвоката. Его звали Силверштайн. Лео Силверштайн. – Блондинка принесла с собой телефонный справочник. – Если верить справочнику, у него офис на Мейн-стрит. Ист-Мейн-стрит, четырнадцать, – судя по адресу, это прямо на площади.

Я поблагодарил блондинку и ушел. Едва она закрыла дверь, я прыгнул в местный аэропорт, к таксофону в углу. За стойкой кто-то охнул, но я как ни в чем не бывало вышел на улицу. Глянув через плечо, я заметил, что за мной крадется кассир. Черт! Я свернул за угол и прыгнул в Нью-Йорк.

До тела Милли допускала меня не чаще двух раз в месяц, зато звонить разрешала каждый вечер.

– Привет, это я!

– Что случилось?

– В смысле?

– Ты звонишь мне каждый вечер. Обычно голос у тебя не такой похоронный.

– А-а. Я пытаюсь разыскать маму. Вот и полетел во Флориду, к дедушке.

– Что? Ты сейчас во Флориде?

– Нет, я уже вернулся. Мой дед умер четыре года назад.

На миг в трубке воцарилась тишина.

– Ты только что об этом узнал?

– Угу.

– Интересно, твой отец в курсе?

– Трудно сказать, – устало пролепетал я. – Не исключено.

– Вы с дедом были близки?

Я задумался. Игра в карты, рыбалка, редкие открытки ко дню рождения с двадцатидолларовыми банкнотами, аккуратно подклеенными внутрь…

– Да, были, но очень давно.

– Тяжело терять близких. Мне очень жаль.

– Да, но…

– Ты же не подозревал об этом.

Я уставился на телефон.

– Как ты догадалась?

– О чем? Что ты винишь себя в том, что не знал, что дед умирает? Что ты не знал, когда он умер?

– Я должен был знать!

Милли сделала глубокий вдох:

– Нет. Дэви, я хорошо тебя понимаю. Сдержаться ты не можешь, и чувство вины вполне естественно. Только ведь ты просто не мог об этом знать! Каждый человек порой чувствует себя виноватым в том, что случилось не по его вине. Уверяю, тут ты ничего поделать не мог.

Почему-то предложенное Милли простое объяснение чувства, с которым я боролся целый день, разозлило меня.

– Я должен был догадаться, когда дед не прислал мне открытку к пятнадцатилетию. Я мог написать ему. Мог послать письмо из школы – тогда папа не помешал бы мне!

– Отец проверял твою почту?

– Почти не сомневаюсь в этом. Дом у нас в поселке, а почтовый ящик мы арендовали в городе. У меня ключа от него не было. Однажды я нашел в машине письмо на мое имя без обратного адреса.

– Боже! Зачем твой отец так делал?

– Не знаю. Он не позволял мне писать родственникам.

– Неудивительно. С учетом того, как он к тебе относился.

Какое-то время я не говорил ни слова. Милли не тянула меня за язык, она просто оставалась на линии, шелестом дыхания напоминая, что слушает меня.

– Прости, Милли, – наконец сказал я. – Сегодня я не самый приятный собеседник.

– Ничего страшного. Мне очень жаль, что тебе сейчас так трудно. И жаль, что я не могу быть с тобой прямо сейчас.

Я зажмурился и услышал, как скрипнула телефонная трубка – так сильно я ее сжал.

Милая, я через секунду мог бы оказаться в твоих объятиях. Я мог бы…

Вслух я заставил себя сказать другое:

– И мне жаль, что ты не рядом. Потерплю до пятницы.

– Ладно. Ты точно не хочешь, чтобы я приехала за тобой в аэропорт?

– Нет, не приезжай. Жди меня к семи вечера. Только не ужинай без меня.

– Ладно. Выспись как следует.

– Спасибо, я постараюсь. Милли, один момент…

– Да?

– Я… Я… Завтра я снова лечу во Флориду, но вечером я позвоню тебе, хорошо?

– Хорошо, Дэви, – ответила Милли, чем-то немного разочарованная.

Я прыгнул к терминалу аэропорта Сосновых Утесов и, глянув за угол, увидел помятый синий микроавтобус и морщинистого таксиста. Тот очень мне удивился.

– Как вы сюда попали? Самолет из Орландо прилетит только через пятнадцать минут.

Я пожал плечами:

– Мне нужно на кладбище «Олив бранч», потом к дому четырнадцать по Ист-Мейн-стрит.

– Хо-ро-шо. Садитесь.

Пару раз таксист пытался разговорить меня, но я отвечал односложно или просто пожимал плечами. На длинной извилистой дороге к кладбищу он попробовал снова:

– Я знаю почти всех, кто здесь похоронен. Кого вы ищете?

Кладбище оказалось большое.

– Артура Найлса.

– А-а. Теперь ясно, зачем вам понадобилась Помоза-серкл. – Таксист заехал в дальний конец кладбища и остановился в тени дерева. – Видите белый мраморный памятник, четвертый с конца? – Таксист показал на ряд надгробий вдоль края кладбища.

– Вижу. Мне он нужен?

– Да. Не спешите, я вас подожду. – Таксист вытащил газету.

«Артур Найлс, 1922–1989, любимый муж, отец, дед».

Дед… Мама, ну почему ты мне не сообщила?

В ржавом кольце на столбике засохли цветы. Я убрал их и опавшие листья с травы.

Дедушка, извини, что я не смог попрощаться с тобой, хотя предпочел бы поздороваться.

Как грустно… Очень грустно…

Я запомнил место для будущего прыжка, потом отнес сухие цветы и листья в решетчатую урну у аллеи. Таксист уткнулся в газету, поэтому я укрылся за деревом, прыгнул на манхэттенский цветочный рынок на Двадцать восьмой улице и купил готовый букет из роз, альстромерий, хризантем и орхидей. Стоил он тридцать баксов. Я прыгнул обратно к могиле и вставил букет в кольцо.

Таксист оторвался от газеты, когда я сел на заднее сиденье. Не сказав ни слова, он завел мотор и повез меня обратно в город. Остановившись на Мейн-стрит, он спросил:

– Дэви, потом тебе машина понадобится?

Я вытаращил глаза. Откуда?.. Ах да!

– Вы хорошо знали моего деда?

– Неплохо. – Таксист пожал плечами. – Мы с ним каждую среду играли в безик. Стариковская компания собиралась у него дома. Твой дед был хорошим человеком. Ужасным игроком в безик, но человеком хорошим.

Я прижался к спинке сиденья:

– А где моя мать, вы не знаете, мистер?..

– Стайгер, Уолт Стайгер. Нет, я не знаю, где Мэри. После разрыва с твоим отцом она почти год жила здесь. Занималась разными делами. – Стайгер помрачнел, на минуту отвернулся, потом продолжил: – Арт говорил, она нашла работу в Калифорнии. Кажется, так, хотя я не уверен. Еще он говорил, что Мэри опять переезжает. Дело было перед самым его инфарктом, и подробности я не запомнил. – Стайгер сел поудобнее. – На похоронах мы с Мэри перекинулись парой слов, но речь шла об Арте.

– Ясно… – Я прижался к сиденью еще на пару секунд. – Спасибо за информацию. Сколько с меня?

Стайгер пожал плечами:

– Пять баксов.

– Но ведь вы ждали полчаса с лишним…

– Я читал. С тебя пять баксов.

От чаевых Стайгер отказался.

Офис Лео Силверштайна находился на втором этаже над аптекой. Я поднялся по узкой лестнице, толкнул стеклянную дверь и увидел женщину средних лет. Она торопливо набирала текст и слушала что-то через наушники. Заметив меня, женщина вздрогнула и сняла наушники.

– Диктант? – с улыбкой спросил я.

– «Грейтфул дэд», – уточнила женщина. – Чем я могу вам помочь?

– Меня зовут Дэвид Райс. Я хотел бы встретиться с мистером Силверштайном и поговорить с ним о своей матери, Мэри Райс.

– А-а, ясно. Вы записаны на консультацию, мистер Райс? – спросила женщина таким тоном, каким спрашивают, прекрасно понимая, что записи у вас нет.

Я покачал головой и нервно сглотнул.

– К сожалению, нет. Я прилетел из Нью-Йорка на один день. Еще вчера я даже не подозревал, что мистер Силверштайн вел дела моей матери, и не был уверен, что сегодня окажусь в Сосновых Утесах.

Женщина взглянула на меня с недоверием.

– Много времени я не займу. Кстати, почему город называется Сосновые Утесы? Ни обрывистых берегов, ни сосен я здесь не видел.

– Утесы на десять миль выше по реке, первоначально город был там, – сухо пояснила женщина. – Ну а сосны спилили на заре девятнадцатого века. Присядьте, – добавила она, показав на диван напротив своего стола. – Я спрошу мистера Силверштайна, сможет ли он уделить вам время.

По телефону она говорила совершенно спокойно. Я сел на диван. Дурацкая ситуация! Терпеть не могу встречи с новыми людьми. То есть терпеть не могу общаться с незнакомыми.

«Чего ты боишься, Дэви? – спросил я себя. – Они руку тебе оторвут?»

Я заерзал на диване, устраиваясь поудобнее. Ну да, незнакомые могут руку мне оторвать или, хуже того, невзлюбить меня.

Дверь кабинета открылась, и ко мне вышел мужчина лет пятидесяти, седой, примерно моего роста. Он был в брюках и в жилете от костюма-тройки и в нетуго затянутом галстуке.

– Мистер Райс? Я Лео Силверштайн. У меня встреча через десять минут, и я могу уделить вам лишь это время.

Я поднялся и пожал адвокату руку.

– Вы очень любезны, – сказал я и вслед за Силверштайном прошел в кабинет.

Адвокат закрыл дверь и показал мне на кресло.

– Так вы сын Мэри Найлс?

– Да.

– Чем я могу вам помочь?

– Я разыскиваю ее.

– Ах! – Силверштайн взял со стола пресс-папье и стал перекладывать его из одной руки в другую. – Я ждал чего-то подобного.

Я нахмурился. Мягкое кресло вдруг показалось жестким.

– О чем это вы?

Силверштайн сделал глубокий вдох:

– Шесть лет назад ваша мать пришла в этот самый кабинет с тремя сломанными костями лицевого отдела, рваными ранами, синяками и серьезной эмоциональной травмой. Она стала жертвой физического и психологического насилия. Она прошла годичный курс антидепрессивной терапии в психиатрической клинике. Для восстановления лица понадобились две пластические операции.

Я потрясенно уставился на Силверштайна. Меня замутило.

Лео Силверштайн внимательно наблюдал за мной. Пресс-папье застыло в одной его руке: пора бы упасть в другую, но оно почему-то не падает.

– Для вас это новость?

Я кивнул:

– То есть… Я знаю, что мой отец бил ее как минимум однажды. Но когда она ушла, я просто вернулся из школы и не застал ее. Отец не пожелал ничего объяснить.

Как же я не догадался?!

– В ту пору мне было лишь двенадцать.

Теперь кивнул Силверштайн.

– Я не раз пытался убедить вашу мать подать иск против мужа. Она категорически отказалась. Заявила, что не желает находиться с ним даже в одном штате. Она боялась его панически. – Силверштайн снова начал перекладывать пресс-папье из одной руки в другую. – Еще думаю, она боялась того, что он сделает с вами. Очевидно, ваш отец прибегал к таким угрозам.

Я чертов заложник… Отец остался безнаказанным благодаря мне. Меня чуть не вырвало.

– Где она сейчас? – спросил я.

Прости, мама! Прости… Прости…

– В этом-то и дело. Я не могу вам сообщить. Моя клиентка пожелала сохранить эту информацию в строгой тайне. Выбора у меня нет. Исключений она не оговаривала.

– Даже для меня? Для своего сына?

Силверштайн пожал плечами:

– Откуда ей знать, что вы не заодно со своим отцом?

– Я сбежал от мерзавца больше года назад. Я не заодно с ним!

Силверштайн откинулся на спинку кресла и вдруг стиснул пресс-папье так, что оно приобрело сходство с оружием.

Успокойся, Дэви!

Медленно выдохнув, я прижался к спинке кресла и положил руки на колени.

– Я не заодно с отцом, – отчеканил я.

– Верю, – отозвался Силверштайн, разжал кулак с пресс-папье и чуть заметно расслабился. – Только к делу это не относится. Я не могу сообщить вам местонахождение вашей матери.

Я плотно скрестил руки на груди. Уши пылали, я умирал от стыда и злости, в любой момент мог выкинуть или сказать что-то глупое.

– Но я готов передать ей послание, устное или письменное.

Что мне сказать маме? Что она обо мне думает? Она ведь связываться со мной не хочет…

Я резко поднялся и выпалил:

– Я подумаю об этом!

Силверштайн снова напрягся и стиснул пресс-папье. Неужели адвоката так пугает мое лицо? Я подошел к двери, распахнул ее и замер. Я злился на адвоката. Умом понимал, что он не виноват, но злился.

Хотите прыгнуть со мной на стоянку дальнобойщиков в Миннесоте, а, мистер Силверштайн?

– Спасибо, что уделили мне время, – поблагодарил я не оборачиваясь. – Пожалуйста, простите за вспыльчивость!

Я прошел мимо женщины-администратора, скользнул за стеклянную дверь и спустился по лестнице. Я уже собирался выйти на улицу, но у парадной двери заметил Уолтера Стайгера, таксиста. Разговаривать с ним не хотелось, и я прыгнул в Бруклин.

С таким настроением в квартире было тесно. Я попробовал сесть, но мне не сиделось на месте, попробовал лечь, но не сумел расслабиться. Этажом ниже Уошберны снова ссорились и кричали друг на друга. Расхаживая взад-вперед, я аж вздрогнул, услышав звон битой посуды.

Я был одет как для Флориды, но переодеваться не хотелось. Поэтому взял пальто, длинное, из мягчайшей кожи, и прыгнул на пешеходную часть Бруклинского моста.

Часы на Сторожевой башне показывали, что температура семь градусов, ветер с Ист-Ривер кусался, как зверь. Низкое, грязно-пасмурное небо точно соответствовало моему настроению.

Целый год в больнице… Боже! Боже! Боже! Я стиснул лацканы пальто и устремил невидящий взгляд к югу, на бухту, против ветра. Вспомнилось, как я, полный сомнений и робости, стоял над спящим отцом с тяжелой бутылкой виски в руках. Вспомнилось, что я решил не убивать его. Или просто не смог?

Не важно! Не важно, что помешало мне разбить ему голову. Сейчас я об этом жалел. Я жалел, что не убил негодяя. А что, если сделать это сейчас? Ветер выл мне в уши, раскачивал. Можно и сейчас.

Остаток дня я обдумывал различные варианты убийства. В большинстве фигурировали прыжки. Схвачу отца, прыгну на вершину Эмпайр-стейт-билдинг и сброшу его вниз. Я взглянул на холодные воды Ист-Ривер. С моста сбросить было бы тоже неплохо. Я проигрывал в голове различные способы, сотни насильственных действий. Вместо того чтобы утолить мою злость, каждый новый вариант наполнял меня стыдом и чувством вины. От этого я злился еще больше и неожиданно для себя сжал поручни и стиснул зубы. У меня аж челюсть свело.

Пропади все пропадом! Не я переломал ей кости!

Лишь осознав, что способен безнаказанно убить отца, я начал успокаиваться. Тогда я и решил, что убивать не стану. А вот проучить хотелось. Страшно хотелось что-нибудь изуродовать, превратить кулаками в кровавое месиво, собственноручно сломать пару костей.

Вспомнилось, как я планировал поквитаться с адвокатом во Флориде. Я хотел прыгнуть с ним на стоянку дальнобойщиков в Миннесоте, где Топпер Роббинс, водитель грузовика, пытавшийся меня изнасиловать, купил мое доверие за дрянной ужин.

Топпер Роббинс. Вот кого следует наказать!

Я плотнее закутался в пальто и прыгнул.

Топпер приехал на стоянку дальнобойщиков в половине одиннадцатого вечера. По словам официанток, обычно он появлялся минут на двадцать раньше. Я больше часа прождал его под снегопадом, но не мерз, поскольку купил кальсоны и перчатки.

Впрочем, решимости от ожидания на холоде у меня поубавилось. К тому времени как Топпер приехал, я уже почти отказался от своей затеи. Но теперь кулаки сами сжались, зубы оскалились. Я и думать забыл о возвращении в Бруклин.

Топпер заправился у колонки, взъехал на стоянку для полуприцепов, запер кабину и вошел в кафе. Я проследил, как он устраивается в секции для водителей, и подошел к его бензовозу.

Кабина оказалась маленькая, без спального места за сиденьями. Было только заднее окно, чтобы проверять слепую зону. Я огляделся по сторонам и залез на место соединения прицепа и кабины.

Там приварили запертый контейнер и соединения для тормозных пневмошлангов прицепа. Если сидеть на контейнере, голова окажется под задним окном. Если встать на него, можно заглянуть в окно. Я запомнил место для прыжков и вернулся к хвосту бензовоза.

К хвосту приварили стремянку, поднимавшуюся выше эмблемы «Петрокема», знаков «Огнеопасно» и «Пологий разворот направо». Я забрался на крышу цистерны и понял, что цепляться там особо не за что. В самом хвосте, между цистерной и стремянкой, нашелся выступ, образованный контейнерами для пневмошлангов. Я вскарабкался по стремянке с другой стороны и сел на выступ. Сидеть на металлическом контейнере было холодно, хотя ехать так можно.

Я прыгнул в кафе «Борджиа», что в Гринвич-Виллидж, и выпил горячего шоколада с корицей и взбитыми сливками. Теплый зал кафе, шоколад и кальсоны согрели настолько, что я едва не вспотел к тому моменту, когда прыгал обратно на край стоянки.

Топпер еще ел.

Я принялся расхаживать туда-сюда. Тонкий слой снега на траве похрустывал у меня под ногами.

Замерзнув, я на пару минут прыгнул к себе в квартиру. Вдруг вспомнил, что не звонил Милли, но сейчас тратить время не хотелось. Топпер мог уехать, тогда мне придется ждать еще день.

Я успел несколько раз прыгнуть к себе и обратно, когда Топпер наконец вышел из кафе. У меня на глазах он прошагал к бензовозу, открыл кабину и достал из-под сиденья молоток. Обошел бензовоз и постучал молотком по дискам. Явно удовлетворенный, Топпер сел за руль и завел двигатель.

Прежде чем бензовоз сдвинулся с места, я прыгнул в контейнер за кабиной. Теперь я могу спрыгнуть с него, а вот обратно не получится: бензовоз скроется из вида.

Пока Топпер возился с передачей, ветер нещадно обдувал кабину. Я поднял воротник пальто. Когда бензовоз выехал на федеральную автостраду, я попробовал прыгнуть в хвост прицепа, на выступ, образованный контейнерами пневмошлангов. Получилось без проблем, хотя здесь ветер дул еще сильнее. Я прыгнул обратно за кабину. Снова получилось.

Я надеялся, что так пойдет и дальше. Бензовоз двигался, но я четко представлял расстояние до цели. Наверное, если спрыгнуть с движущегося бензовоза, то получится и обратно, главное – не терять его из вида. А вот если сейчас прыгнуть в квартиру, вернуться я точно не смогу.

Пора начинать игру, пока я не замерз окончательно и еще в силах сосредоточиться.

Я встал на контейнер, по сути, за пассажирским сиденьем и левой рукой схватился за пневмошланг. Правой рукой я взял фонарик и, глядя в заднее окно, посветил себе в лицо.

Топпера я не видел, но мое лицо отражалось в окне, словно паря в воздухе. Свет фонаря я направил под небольшим углом, поэтому на лицо мне падала густая тень, делая его неестественно-бледным. Темное пальто в окне не отражалось.

Мои фокусы Топпер заметил быстро. Возможно, он взглянул в заднее правое зеркало и краем глаза увидел свет там, где его быть не должно, вот и обернулся, чтобы проверить. Возможно, он обернулся во второй раз, возможно, и в третий. Это все догадки, зато я наверняка знаю, что потом он дал по тормозам. Как следует дал.

Я выключил фонарик и прыгнул на заднюю платформу.

Бензовоз остановился. В последний момент Топпер съехал на обочину. Я услышал, как распахивается дверь кабины и как Топпер выбирается наружу. По асфальту скользнул луч света: фонарик имелся не только у меня.

Дизельный двигатель заглушал голос Топпера, но я услышал, как он ругается. Вот он идет к хвосту бензовоза. Перед ним по асфальту скользил луч фонарика. Я дождался, когда Топпер приблизится к хвосту вплотную, и прыгнул на контейнер за кабиной.

Я оказался у самого двигателя и из-за гула почти не слышал Топпера. Водительская дверь осталась приоткрытой, поэтому внутреннее освещение работало, и я видел кабину. Я прыгнул на водительское сиденье и выключил зажигание. Двигатель погудел и заглох. Я глянул в боковое зеркало заднего вида. Топпер бежал к водительской двери кабины. Я прыгнул на выступ в хвосте бензовоза.

Топпер снова выругался. По стремянке я забрался на крышу и глянул вперед. Топпер стоял у водительской двери и, опустив фонарик, смотрел на ключи зажигания. Вот он запер кабину, спрятал ключи в карман куртки и зашагал к хвосту бензовоза, освещая фонариком колеса, днище, прицеп… Когда он добрался до середины, я прыгнул в кабину.

В ней было так тепло!

Топпер обошел бензовоз кругом, потом шагнул к невысоким кустам за обочиной и давай высвечивать их лучом фонаря. Обратно он двинулся, качая головой.

Я засмеялся. Едва Топпер открыл дверь, я прыгнул в хвост бензовоза. Топпер завел мотор и поехал дальше, а я вновь очутился на контейнере за кабиной.

Картина ясна?

За следующий час я проделал этот фокус еще пять раз. По федеральной автостраде 94 Топпер не проехал и двенадцати миль. В шестой раз он обходил бензовоз, дыша с присвистом.

– Кто ты, черт подери?! Что тебе нужно?

Я дождался, когда Топпер доберется до хвоста бензовоза, и зашагал вперед по дороге. В ста футах оттуда кульверт, бетонный желоб четыре фута в диаметре и шесть футов глубиной, помеченный отражателями, тянулся оттуда к краю обочины и нырял под автостраду. Я прошел чуть дальше по дороге, запомнил указатель на месте для прыжка и прыгнул обратно к кульверту.

Вдали я видел светящуюся точку, медленно обходящую бензовоз. Я встал на край обочины, поднял воротник, опустил руки в карманы и «случайно» заслонил первый отражатель – знак кульверта.

Топпер наконец забрался в кабину и завел двигатель. Когда он включил фары, их свет ударил мне прямо в лицо.

Я так и стоял на своем месте. Поначалу бензовоз не двигался, затем рванул ко мне.

Развернуться бензовоз не пробовал – он продолжал набирать скорость. Замерев, я пристально смотрел на лобовое стекло со стороны водителя. Бензовоз все набирал скорость. Я не шевелился, пока не почувствовал тепло двигателя. Тогда я прыгнул к указателю чуть дальше по дороге.

Правое переднее колесо тягача провалилось в кульверт и врезалось в дальний край. Судя по громкому прерывистому шипению, прокололась шина. Под напором цистерны задняя часть тягача повернулась вправо. Потом весь бензовоз грузно повалился набок. Кабина чиркнула по бетонным краям кульверта – посыпались искры и сверкающие осколки оконного стекла, подсвеченные фарами.

А вдруг цистерна взорвется? Испугавшись, я приготовился к прыжку, но бензовоз замер. От падения кабина смялась и искорежилась, одна фара потухла, другая под острым углом направляла свет к небу. Похоже, цистерна даже не протекала.

Я подошел ближе.

Топпер лежал поперек кабины, на рычаге переключения передач. Одна рука у него застряла в руле, лицо усеяли кровоподтеки. Он увидел меня; взгляд его следил за мной, когда я для лучшего обзора встал перед кабиной. Топпер застонал и попытался схватиться за руль свободной рукой, чтобы уменьшить нагрузку на застрявшую.

За разделительной полосой начали останавливаться машины. Доносились встревоженные голоса и хлопки дверей, но я не обращал внимания.

Я медленно улыбнулся Топперу. Тот снова застонал, отчаянно хватаясь за руль.

Убедившись, что Топпер внимательно смотрит на меня, я прыгнул.

8

– Привет!

– Эй, сколько времени?

– Половина двенадцатого. Я тебя разбудил?

– Я ждала твоего звонка и заснула на диване.

– Прости, что звоню так поздно. – Я глупо улыбнулся телефонной трубке. – Занят был.

Я лежал на кровати под одеялами, пытаясь согреться после небольшого приключения в Миннесоте.

– Маму свою искал?

– Нет. Сводил кое с кем старые счеты.

– О чем это ты? – Голос у Милли изменился, в нем зазвучали тревога и настороженность. – Это имеет отношение к твоему отцу?

Я стиснул трубку: на какое-то время мне удалось забыть об отце.

– Нет, к нему не имеет. Я не с отцом поквитался, хотя он этого заслуживает. – Я сделал паузу. – Сегодня выяснилось что-то плохое. Что-то ужасное…

– Что?

– После разрыва с отцом мама провела год в психиатрической клинике. Чтобы восстановить лицо, ей сделали две операции.

Милли судорожно вздохнула:

– Ой, Дэви, какой ужас!

– Ага. Где она сейчас, мне не говорят. Боятся, что я наведу на маму отца.

– Ого! Успокойся, Дэви. Сделай глубокий вдох.

Я закрыл глаза, выдохнул, потом вдохнул.

– Извини, – сказал я секундой позже.

– Ничего страшного, что ты расстроился. Сегодня ты услышал столько плохих новостей. Кто именно не говорит тебе, где твоя мать?

– Ее адвокат. Она распорядилась не сообщать адрес никому, даже мне.

– Ой, Дэви, вот это наверняка тяжело! – воскликнула Милли и, немного поколебавшись, добавила: – Жаль, меня нет рядом.

– Боже, Милли, я так соскучился по тебе!

Мы оба затихли, но я почти физически ощущал ее присутствие.

– Что же мне делать? Адвокат сказал, что может передать ей письмо.

– Правда? Чтобы ты мог ей написать?

– Да, наверное.

– А ты не хочешь?

– Я не знаю! Если мама не желает меня видеть, что толку писать?

Милли притихла.

– Дэви, ее желаний ты не знаешь. Думаю, она просто боится твоего отца. Напиши ей. Расскажи о том, что ты чувствуешь. Расскажи ей о том, чего ты хочешь.

– Я не знаю, чего хочу. Я не смогу написать.

Милли снова выдохнула и ненадолго затихла.

– В чем дело, Дэви? Реальное неприятие хуже воображаемого? Если не напишешь, можно убеждать себя, что мама обрадовалась бы, пошли ты ей весточку. В этом дело?

Господи! Я плотно зажмурился. Из глаз потекли слезы. Я не мог сказать ни слова.

– Дэви, ты меня слушаешь? – тихо спросила Милли. – Ты как, нормально?

– Нет, не нормально, – выдавил я. – Наверное, ты попала в точку и для меня это немного слишком.

Горло у меня сжалось, рука до боли стиснула трубку.

– Знаешь, мне надо подумать. Я позвоню тебе завтра, ладно?

– Ладно, до завтра, – чуть слышно ответила Милли. – Дэви, ты мне очень, очень дорог.

Я повесил трубку и засунул голову под подушку. Остро захотелось умереть.

Я так радовался, когда перевернулся бензовоз Топпера. Почему утром я ликовал из-за аварии? Почему злорадствовал?

Но разве Топпер не заслужил смерти? Я снова разозлился. Попробовал взяться за книгу, которую читал накануне, только ничего не вышло: я не мог сосредоточиться, слова расползались по странице. Я надел куртку и прыгнул в Миннесоту.

– К западу отсюда я видел странную аварию. Автоцистерна набок завалилась.

Официантка поставила кофе на мой столик.

– Да, это постоянный наш клиент. Похоже, он заснул за рулем и вылетел с трассы.

– Так он погиб?

Ну вот, я озвучил вопрос, продиктованный не то страхом, не то надеждой.

– Нет, слегка поранился и, по-моему, плечо вывихнул. До утра его оставили в окружной больнице под наблюдением.

Жив! Я удивился, но почувствовал облегчение. Помощник официанта протирал соседний столик.

– Сегодня утром четверо патрульных заходили к нам за пончиками. Я слышал, как один сказал, что они проверили Топпера на наркотики. Сам Топпер твердит, что не засыпал. Мол, он гнался за призраком и тот заманил его в канаву.

Официантка покачала головой:

– Топпер всегда казался мне странноватым, каким-то неправильным. На чем он сидел?

Помощник официанта отложил тряпку.

– Ни на чем. Патрульные сказали, что он чист. Вот почему Топпера до утра оставили под наблюдением: подозревается травма головного мозга. Ему рентген черепа сделали, чтобы проверить, нет ли перелома.

– Ничего себе! – Официантка посмотрела на мою чашку. – Милый, тебе еще кофе нужно?

– Да, пожалуйста, – с улыбкой ответил я.

«Дорогая мама! Я сбежал из дома год и три месяца назад. Сейчас живу в Нью-Йорке и устроился неплохо. Очень хотел бы встретиться с тобой, однако не уверен, хочешь ли этого ты. Очень скучаю, но, если не пожелаешь меня видеть, пойму. В общем, буду рад любой весточке. Можешь позвонить мне на номер 718/553-4465 или написать по адресу: а/я 62345, Нью-Йорк-сити, штат Нью-Йорк, 62345. Твой сын…»

Получилось неловко, грубовато, бесхитростно, но это была моя шестая попытка, и переписывать в седьмой раз совершенно не хотелось. Я щелкнул по иконке, и лазерный принтер бесшумно распечатал страницу. Я подписал письмо и положил в конверт, на котором стояли мамино имя и девичья фамилия, Мэри Найлс. Прыгнул на лестницу под офисом Лео Силверштайна, поднялся по ступенькам и попросил администратора передать письмо адвокату. Женщина согласилась, не задав ни одного вопроса, и я понял, что она знает, в чем дело.

Не нужна мне ваша жалость! Так и подмывало прыгнуть домой на глазах у этой понимающей дамы, только чтобы стереть с ее лица выражение сочувствия. Нет уж, я уже и так напрыгался! Поблагодарив женщину, я вышел на лестницу и прыгнул оттуда.

Вечером я позвонил Милли и рассказал ей про письмо.

– Очень хорошо, Дэви. Ясно, что тебе тревожно, зато ты узнаешь правду.

– Вдруг мама не захочет меня видеть? Вдруг я ей безразличен?

Милли ответила не сразу.

– По-моему, тебе не стоит из-за этого переживать. Даже если ты безразличен ей, то, по крайней мере, выяснишь это, учтешь и пойдешь дальше. Так лучше, чем вязнуть в неизвестности.

– Вязнуть в неизвестности? По-моему, описание очень точное. Я завяз в неизвестности: есть у меня мать или нет.

– Дэви… матери у тебя не было последние шесть лет, – деликатно напомнила Милли. – На самом деле неизвестность в другом: станет мама частью твоей жизни или нет.

– Не чувствую разницы. – в досаде я покачал головой.

– Сейчас ты не такой, каким был, когда ушла твоя мама. Само время изменило тебя, не говоря уже о жестоком отце. И твоя мать сейчас не такая. Психотерапия способна сильно изменить человека. Прежних отношений не вернуть ни тебе, ни ей. Только если притворяться и фальшивить. У вас просто не получится.

– Черт подери, Милли, все так сложно!

– Ага.

Я сменил тему:

– Какие планы на выходные?

– Еще не думала. Может, просто отлежусь.

– В постели? – спросил я, слабо улыбаясь.

– Ну, часть времени в постели, но не все выходные. Так и отношения угробить недолго.

– Сексом угробить?

– Одним сексом. Надо, чтобы нас связывал не только тонкий слой влаги.

– Тебе не нравится? А мне казалось… Ну, что тебе хорошо.

– Я люблю секс. Люблю настолько, что порой это идет вразрез с протестантским воспитанием. Я люблю заниматься сексом с тобой, Дэви, потому что… потому что я люблю тебя.

У меня что-то случилось с лицом, подкатила тошнота. Я не видел ни телефона, ни стула, ни книжных полок – только лицо Милли.

– Милли… Можно мне прилететь к тебе сегодня?

Голос мой звучал резко, рука, сжимающая трубку, дрожала. Милли шумно выдохнула:

– Даже если бы сегодня был рейс, до меня ты доберешься лишь к утру. У меня занятия.

Я мог бы оказаться рядом с ней через мгновение. Страсть и обоюдное желание грели тишину. Я был на седьмом небе от счастья и умирал от тоски.

– Если хочешь, можешь приехать в четверг.

– Ты уверена?

– Занятия заканчиваются в половине пятого, значит в аэропорту я могу быть к шести. Нет, к половине седьмого: на час пик же попаду.

– Нет, в четверг в половине пятого я буду у твоего дома, – пообещал я и, чтобы не струсить, быстро добавил: – Я тоже тебя люблю.

Пару секунд Милли молчала, потом чуть слышно шепнула:

– Ой, Дэви, я сейчас разревусь.

– Имеешь полное право.

«Иди к ней! – толкало что-то изнутри. – Иди немедленно».

Меня так и подмывало прыгнуть, но холодный голос рассудка проговорил: «Подожди! Тебя она любит. Но полюбит ли прыгуна?»

Судя по звукам, Милли высморкалась:

– Терпеть не могу то, как течет нос, когда я плачу.

– Извини, что довел тебя до слез.

– Да замолчи ты, дурачок! Говорила же я тебе: плакать хорошо и полезно. Ты сделал мне подарок, а это повод радоваться, а не грустить. Плачут не только от горя. И ты не дурачок. И я люблю тебя.

Иди к ней! Подожди… А-а-а-ах!

– Я люблю тебя. Хотел признаться тебе, еще когда позвонил сказать о смерти дедушки, и уже начал говорить…

– А я-то гадала…

– Признаваться было страшно. Мне и сейчас страшно.

– Рада это слышать, – серьезно проговорила Милли. – Такими словами не бросаются.

– Тогда почему мне хочется повторять их снова и снова?

– Может, потому, что глубоко их чувствуешь. У меня есть теория относительно этих слов. Их нужно говорить искренне, но не так часто, чтобы дошло до тупого, дешевого автоматизма. Их нельзя уподоблять фразам вроде «С добрым утром», «Простите» или «Передай мне масло», понимаешь?

– Думаю, да.

– Но если хочешь, сейчас ты можешь сказать эти слова снова.

– Милли, я тебя люблю.

– Я тоже тебя люблю. Сейчас я лягу спать, но вряд ли смогу заснуть. Думай обо мне, ладно?

– А то как же!

Иди к ней. Иди к ней, иди к ней!

Милли засмеялась:

– Спокойной ночи, любимый!

– Спокойной ночи, любимая.

Милли отсоединилась, а я изумленно уставился на трубку. Потом я прыгнул в Стиллуотер, к ее дому, и смотрел на окно ее комнаты, пока в нем не погас свет.

В поисках подарка для Милли я вспомнил кое-что, примеченное в сувенирной лавке Метрополитен-музея. Я попробовал прыгнуть на лестницу музея, но ничего не вышло. Быстро, чтобы не растерять уверенность, я прыгнул в Вашингтон-сквер-парк.

Никаких проблем.

В музее я был лишь раз, с Милли, неоднократно планировал заглянуть туда еще, но так и не собрался. А может, просто плохо его помнил.

Чем чаще я прыгаю, тем больше мест нужно запоминать, чтобы прыгать в них снова. Мне что, раз в неделю прыгать в каждое знакомое место, чтобы освежать воспоминания?

Пора купить новые игрушки.

На Сорок седьмой улице я без труда потратил две тысячи долларов. Вот мои покупки: видеокамера под восьмимиллиметровую пленку; видеоплеер для кассет с такой пленкой; блок из десяти двадцатиминутных кассет, два никель-кадмиевых аккумулятора; один внешний быстрозаряжатель для аккумуляторов.

Часом позже, зарядив батарею и прочитав руководство по использованию камеры, я прыгнул на площадку для крокета в западной части Центрального парка. Пересек ее и поднялся к Восемьдесят первой улице, где находится Метрополитен. Там я потратил несколько минут, снимая неприметную нишу у дверей музея: для начала снял саму нишу, потом встал в нее и снял панорамный вид. Запахи и зрительные образы я комментировал, наговаривая в микрофон.

Потом я прыгнул домой, извлек кассету, аккуратно написал на ней: «Художественный музей Метрополитен г. Нью-Йорка, лестница у главного входа». Вставил кассету в плеер, подсоединенный к моему двадцатипятидюймовому телевизору, и просмотрел отснятое. По качеству ролик получился великолепный.

Теперь проблем с прыжками в музей возникнуть не должно. Я только что побывал там и смотрел внимательно. Однако, если не заглядывать туда с полгода, воспоминания поблекнут. Я надеялся, что тогда кассета с записью станет мне хорошим подспорьем.

Там видно будет.

Я купил подарки Милли и остаток дня провел, снимая места, в которые прыгал не слишком часто. Если места оказывались чересчур людными, я менял их на ближайший закоулок. Так, в аэропорту Орландо я освоил новый уголок меж двумя колоннами, в Сосновых Утесах – местечко меж кустами на площади напротив офиса Лео Силверштайна. В Стиллуотере я нашел проулок неподалеку от дома Милли. В Станвилле выбрал места за мусорным баком у «Дэйри куин», между изгородью и зданием городской библиотеки и у отца на заднем дворе.

Пришлось купить еще два блока кассет и полку, чтобы хранить их.

Так я провел вторник, а в среду рано утром прыгнул в аэропорт Орландо и на маршрутном автобусе добрался до Диснейуорлда. Автобус приехал за двадцать минут до открытия парка. Я нашел и тщательно осмотрел место в кустах, прыгнул домой за камерой, вернулся и занял это место. Место на территории парка я тоже заснял. Охрана в Диснейуорлде отменная, и я старался выбрать место, не попадающее в объектив камер слежения. Почему-то мне казалось, что сейчас ко мне подскочит Микки-Маус и закричит: «Игра окончена! Игра окончена! Хи-хи-хи! Гуфи, надень ему наручники!»

Несколько раз за день я едва не прыгал в людных местах, потому что уставал от очередей. Ненавижу очереди, но рисковать нельзя. Я ведь смогу прыгнуть сюда в любой момент, либо рано утром, либо вечером, перед самым закрытием, когда поток посетителей схлынет.

Жаль, здесь нет Милли! Вместе с ней и в очереди постоять можно.

Неожиданно всплыло воспоминание о давно забытом: в следующий приезд к деду мама собиралась взять меня сюда, в Диснейуорлд.

Около шести вечера силы кончились: ноги гудели, голова болела от жары. Я прыгнул домой, вздремнул пару часов, потом позвонил Милли. Как и накануне, мы проболтали больше часа, потом я прыгнул в Стиллуотер и смотрел на ее окно, пока в нем не погас свет.

В полночь по восточному стандартному времени я разглядывал снимок Милли, сделанный в фотобудке, и спорил с собой.

Почему ты ей не признаешься?

Взять и сказать Милли, что я ограбил банк? Что я не способен сделать ничего полезного? Что я краду заработанное другими людьми?

Скажи ей только про прыжки.

Да, конечно, а как насчет вопросов, которые она наверняка задаст? Милли меня любит. Она любит не эксцентричного чудика, а меня, таким, какой я есть.

Неужели? Милли любит то, что ты ей показал. Разве прятать остальное не то же самое, что насаждать ложь? Разве не во лжи ты живешь? Чем дольше ты прячешь от Милли правду, тем больнее ей будет, когда правда откроется.

Так зачем ей открывать правду?

Ты любишь Милли?

Ох…

Ладно, она должна узнать все. Когда наступит подходящий момент.

Я посмотрел на фотографию Милли и содрогнулся.

В два часа ночи Уошберны снова начали ругаться. На этот раз дошло до настоящей драки. Сначала женщина кричала и огрызалась, а через двадцать минут визжала от страха и плакала от боли. Ее вопли напоминали мамины. Я спешно натянул джинсы, накинул куртку на голое тело и прыгнул к продуктовому на углу улицы. Там есть таксофон. Я набрал 911, продиктовал адрес Уошбернов и сообщил, что там драка. Когда меня попросили назвать свое имя и местонахождение, я сказал: «Да я просто мимо проходил. Не хочу вмешиваться, но, похоже, мужчина убивает женщину». Я повесил трубку.

Не в силах слушать крики, домой я прыгать не стал, а расхаживал туда-сюда, босыми ногами чувствуя холод асфальта. Приглушенные крики женщины слышались даже с улицы.

Скорее, черт подери!

Полиция приехала через пять минут: у дома остановилась машина с мигалками, но без сирены. Два копа позвонили в домофон Уошбернам и о чем-то с ними поговорили. Раздался звуковой сигнал – дверь подъезда отворилась, и копы вошли в дом. Я стоял у таксофона в тени фонаря. Ноги замерзали, хотелось прыгнуть туда, где теплее, но я не шелохнулся. Не хотелось ни возвращаться домой, ни уходить с этого места. Ситуация напоминала язвочку во рту: коснуться ее больно, но язык к ней так и тянется.

Два копа провели в доме менее двух минут, вышли из подъезда, сели в машину и уехали.

Черт!

Я прыгнул домой и прислушался. Женщина плакала, но мужчина явно перестал ее бить. Чтобы заглушить плач, я включил радио и снова лег спать.

Выходные получились волшебными. Омрачал их мой внутренний голос, нудно требовавший сказать любимой правду, и еще то, что подружка Милли не уехала домой.

Первым я подарил Милли мраморный бюст.

– Господи, какая красота! Что это?

– Это репродукция части скульптуры «Пьета» Микеланджело Буонарроти. Называется она «Голова Девы». По-моему, подарок очень уместный.

Милли покраснела и засмеялась:

– Ты во второй раз даришь мне девственность? Бюст чудесный, мне очень нравится. Боюсь спросить, сколько он стоит.

Я пожал плечами и вытащил следующую коробочку. Милли взглянула на меня с укоризной:

– Я же говорила, что мне неловко, когда ты тратишь на меня деньги!

– Тогда заранее извиняюсь. Вообще-то, я старался держать себя в руках, но вот прокол случился. Ты заслуживаешь большего, намного большего.

Милли растерянно смотрела на коробочку в подарочной упаковке.

– Умасливание тут не прокатит. – Милли взяла коробочку, на глаз оценила ее размеры и взвесила на ладони. – Надеюсь, это книга.

– Нет, не книга.

Милли распаковывала коробочку медленно, осторожно, стараясь не порвать бумагу. Достав коробочку из ювелирного, она снова смерила меня неодобрительным взглядом.

– Открой.

Милли открыла коробочку и разинула рот. Чувствовалось, она удивлена и обрадована.

– Ты запомнил…

В коробочке лежала копия «Ожерелья принцессы». Оригинал принадлежал Ситхаторюнет, дочери Сесостриса II, египетского фараона двенадцатой династии. Каплевидные бусины из лазурита, сердолика, авантюрина и позолоченного серебра чередовались с круглыми бусинами из аметиста. Египетская принцесса наверняка носила ожерелье с золотыми бусинами, а не с позолоченными, но уж чем богаты… За ожерелье я выложил двести пятьдесят долларов и еще тридцать за серьги, чтобы получился комплект.

– Ага. Я еще тогда чуть не купил его тебе, но ты так переживаешь из-за денежных вопросов.

Милли отложила коробочку и толкнула меня на диван.

– Я и сейчас переживаю. Прекрати покупать мне дорогие подарки. – Милли поцеловала меня медленно и очень нежно. – Я серьезно. – Она снова поцеловала меня. – И спасибо тебе!

Тем вечером мы ужинали в лучшем ресторане Стиллуотера, чтобы Милли могла нарядиться и продемонстрировать египетский комплект. Три девушки спросили ее про обновку, заставив бедняжку «плавать» в краткой истории двенадцатой династии Египта. После третьего экскурса в историю Милли гневно на меня взглянула.

– Хорош смеяться! Я же психологию изучаю, а не археологию! – возмутилась Милли, а сама улыбалась и весь ужин трогала ожерелье.

Неловкая ситуация возникла, когда Милли спросила, как я довез костюм в маленькой сумке, не помяв. А ведь я из уборной Милли прыгал домой, чтобы взять костюм с плечиков. В сумке он никогда не был. Я вообще его не складывал.

– Ты веришь в паранормальные способности?

– В смысле, ты способен гладить костюмы усилием воли?

– А что, было бы очень удобно, да? Телеглажка… Психоутюжка…

Милли засмеялась, и я сменил тему.

В пятницу у Милли было три пары, поэтому я прыгнул домой в Бруклин немного почитать, а потом, когда открылся Диснейуорлд, прыгнул во Флориду и три раза подряд прокатился на «Стар-турс».

На этот раз в очереди стоять не пришлось.

Пожалуй, стоит привезти сюда Милли.

Вторую половину дня мы провели в постели, в этой теплой, уютной крепости недоступные для октябрьской стужи. Потом мы прогулялись полмили до кафе неподалеку от кампуса. Из труб домов кое-где валил дым, и мне вспомнился Станвилл.

За ужином Милли спросила:

– От твоей мамы нет вестей?

– Пока нет, но ведь прошло всего три дня. Сегодня я проверял автоответчик – сообщений не было.

– Автоответчик можно проверять по телефону?

– Да можно, если у тебя кнопочный аппарат.

Удаленную проверку автоответчика я еще не пробовал, но такое действительно возможно.

Полуправда, умалчивание – разве это честные отношения? Я прикрыл рот салфеткой, потом спросил:

– А от твоего бойфренда нет вестей?

– Ух, зачем ты его вспомнил?

– Прости.

– Сисси его бросила.

Я захлопал глазами и, не удержавшись, спросил:

– Из-за того случая на вечеринке?

Интересно, какую байку сочинил Марк?

– Ну… Он заявил, что НЛО похитили его прямо из сумеречной зоны. Сисси обожает нью-эйдж, поэтому проглотила эту брехню. – Милли покачала головой. – Марк не был таким, когда со мной встречался. Но однажды Сисси прогуляла учебу и застукала его в постели со своей соседкой по комнате. – Милли ухмыльнулась. – Вот такого Марка я знаю.

– Ну и кретин!

Эх, жаль, я не утащил его в Гарлем или в Центральный парк: тогда ведь уже стемнело. Нет, Марк не Топпер Роббинс. Хорошо, что я сделал то, что сделал.

После кафе мы посмотрели дрянной фильм. Такой дрянной, что мы развлекались, шепотом перевирая диалог героев. Домой мы отправились пешком через кампус, потом сидели на скамейке, считая звезды, пока холод не загнал нас в теплую постель. Как ни странно, любовью мы не занимались – просто заснули в обнимку, прижавшись друг к другу.

Хуже от этого не стало.

Я растянул свой визит до утра понедельника, заявив, что у меня билеты на этот день. Милли заинтересовалась расписанием вылетов, и я чуть не выложил ей всю правду. Вместо этого я «случайно» пролил на нас обоих стакан воды. Пришлось сушиться-переодеваться, и вопрос о вылетах отпал. Впрочем, думаю, Милли почувствовала, что я не хочу говорить на эту тему, и не стала тянуть меня за язык.

Вернувшись в Нью-Йорк, я обнаружил на автоответчике три сообщения. Пожал плечами, нажал кнопку воспроизведения и по-турецки сел на пол, обхватив голову руками.

«Вы когда-нибудь задумывались о гарантиях страхования жизни? – говорилось в первом сообщении. – О том, как защитить своих близких…» Ясно, это рекламный аудиоролик. Я раздраженно нажал кнопку, и автоответчик воспроизвел следующее сообщение.

«Вы когда-нибудь задумывались о гарантиях страхования жизни? О том, как защи…» Ругаясь сквозь зубы, я снова нажал кнопку. Следующее сообщение тоже небось окажется тупой рекламой…

«Здравствуйте! Я Мэри Найлс, это сообщение для Дэви Райса. Сейчас вечер воскресенья, на западном побережье около восьми часов, значит в Нью-Йорке около одиннадцати. Свой номер я оставлять не буду, но позвоню завтра, то есть в понедельник вечером, в это же время».

Мама…

Ее голос звучал обнадеживающе знакомо, так же молодо, как я запомнил, сначала неуверенно, потом бесстрастно.

Что мне ей сказать? Я еще раз проиграл сообщение, чтобы услышать мамин голос. По щекам катились слезы, из носа текло, но я не шел в ванную за носовым платком, а снова и снова прокручивал сообщение.

Ожидание вечера было невыносимо. Целое утро я слонялся около телефона: вдруг мама позвонит пораньше? Напряжение росло с каждой минутой. В итоге я прыгнул в кинотеатр «Эмбасси 2, 3, 4» на Таймс-сквер и посмотрел два фильма подряд, чисто чтобы отвлечься.

Когда прыгнул домой, на автоответчике ждало одно сообщение. Я выругался и нажал кнопку воспроизведения. Какой-то Морган спрашивал Шейлу: парень ошибся номером. Какая досада и какое облегчение!

Милли я позвонил в семь вечера, то есть в шесть по центральноамериканскому времени. Рановато, конечно, только мне не хотелось пропускать мамин звонок. Не хотелось, чтобы она нарвалась на автоответчик или на короткие гудки.

К счастью, Милли только что вернулась домой.

– Твоя мама звонила? Вот это здорово! Что она сказала?

– Я только прослушал сообщение на автоответчике. Обратный номер она не оставила, но обещала перезвонить сегодня. Поэтому я и звоню сейчас, чтобы не занимать телефон потом.

– Дэви, я очень рада. Надеюсь, все будет хорошо.

– Ну, посмотрим.

С одной стороны, я страшно боялся, с другой – надеялся на лучшее.

– Милли, если б не ты, я не послал бы письмо. Не решился бы, так что спасибо.

– Эй, ты несправедлив к себе! Не унижай моего любимого!

– Я тебя люблю. Сейчас мне нужно отсоединиться, ладно?

– Да, конечно. Я люблю тебя. Пока!

– Пока.

Трубку на базу я положил с преувеличенной осторожностью, аккуратно, бережно. Глупо, наверное, но раз Милли рядом не было и я не мог приласкать ее, то свои чувства я излил на телефонную трубку. Я посмеялся над собой.

Господи, как же я боялся…

После семи ждать стало еще невыносимее.

В половине восьмого телефон зазвонил, и я мигом взял трубку.

– Вы когда-нибудь задумывались о гара…

Я швырнул трубку на базу.

Пять минут спустя телефон зазвонил снова.

– Привет, это Морган. Шейла дома?

– Здесь таких нет. Вы ошиблись номером.

– Ой, простите!

Морган отсоединился.

Через мгновение телефон зазвонил снова.

– Привет, это Морган. Шейла дома?

– Вы опять не туда попали.

– Ой! – с досадой воскликнул Морган. – Наверное, я набираю неправильно. Шейла же четко назвала мне свой номер… Простите!

Придурок! Девка небось дала тебе левый номер. После паузы минуты в две телефон зазвонил снова.

– Привет, это Морган. Шейла дома?

Пару секунд я молчал, потом понизил голос на октаву и, ловко изображая бруклинский выговор, ответил:

– Ё-моё, братан, прости, но Шейла умерла!

Я повесил трубку.

Некрасиво получилось! Мне стало стыдно, хотя Морган больше меня не тревожил.

В девять телефон зазвонил снова.

– Вы когда-нибудь задумывались о гарантиях страхования жизни? О том, как защитить своих близких от опасностей, подстерегающих в будущем?

На этот раз я дослушал сообщение до конца, записал название страховой компании и контактный телефон. Потом повесил трубку, начал искать в телефонном справочнике адрес тех страховщиков и думать, какую бы гадость устроить им с помощью голосовой почты.

В 22:55 телефон зазвонил снова.

Боже, боже, боже… Я взял трубку и облизал губы.

– Алло!

– Дэви? Дэвид Райс?

Я судорожно выдохнул.

– Привет, мама, – тихо ответил я. – Какие новости?

Это отголосок прошлого, кусочек моего детства, в котором я сходил со школьного автобуса, бежал по подъездной дорожке, распахивал дверь черного хода и говорил: «Привет, мама! Какие новости?» Она отвечала: «Особо никаких. Что нового в школе?»

Голос на другом конце провода стал не громче моего:

– Ой, Дэви… Дэви, сможешь ли ты меня простить?

Как же мне сдержать слезы? Они жгли мне глаза, и я часто-часто заморгал.

– Мам, я знаю про изуродованное лицо и про сломанные кости. Знаю про год в клинике. По-моему, выбора у тебя не было. Все нормально.

Может, когда-нибудь и станет на самом деле нормально…

Судя по шороху, мама задела трубкой щеку – она покачала головой.

– Я послала тебе семьдесят писем, а ты не ответил… Наверное, ты очень сильно обиделся.

– Я не получал твоих писем. Сколько, говоришь, ты написала?

У меня засосало под ложечкой, как в ожидании избиения или перед стычкой с Марком.

– Черт подери твоего отца! Из клиники я отправила тебе лишь два длинных письма, зато первый год после выписки каждый месяц посылала по письму. Ответов не было, и я стала писать только четыре-пять раз в год. Последние несколько лет посылала только подарки ко дню рождения. Их ты получал?

– Нет.

– Вот мерзавец! И я оставила тебя с таким человеком…

Я заерзал на диване. Хотелось, чтобы мама перестала говорить об отце, перестала напоминать мне о нем. Хотелось убежать – меня сейчас вырвет! – хотелось повесить трубку или прыгнуть. Хотелось прыгнуть в Стиллуотер, или на Бруклинский мост, или на Лонг-Айленд, чтобы бродить по песку, пока Атлантика хлещет берег бурунами.

– Мам, все в порядке, – сказал я, но не убедил ни ее, ни себя.

После небольшой паузы мама спросила дрожащим голосом, тщательно подбирая слова:

– Дэви… он обижал тебя?

Не говори ей! Зачем делать больнее? С другой стороны, мне хотелось сделать маме больнее, хотелось пристыдить ее, хотелось, чтобы она прочувствовала страдания, выпавшие на долю двенадцатилетнего мальчика.

– Иногда, – сухо ответил я. – Он бил меня ковбойским ремнем с тяжелой пряжкой. Потом я несколько дней не мог ходить в школу.

Мама не выдержала и разрыдалась, а я чуть не сгорел от стыда.

– Прости! Прости! Пожалуйста, прости меня! – повторяла мама между всхлипами, опять и опять, пока слова не слились со всхлипами, не превратились в бесконечную горестную литанию.

– Т-ш-ш, мама, все хорошо. Все будет хорошо. – Неизвестно почему, но плакать мне расхотелось. Накатила меланхолия, сильная, чуть ли не сладостная. Вспомнилось, как Милли утешала меня, когда я плакал. – Т-ш-ш, я прощаю тебя. Ты ни в чем не виновата. Ты ни в чем не виновата. Т-ш-ш!

Наконец всхлипы стихли, и я услышал, как мама сморкается.

– Меня гложет чувство вины за то, что я тебя оставила. А я-то думала, что мы с моим психотерапевтом давно с этим разобрались. Терпеть не могу то, как течет нос, когда я плачу.

– Наверное, это наследственное.

– Ты тоже? Ты часто плачешь?

– Даже не знаю, мама. В последнее время бывает. Только получается не очень. Наверное, не хватает практики.

– Это шутка?

– Вроде того.

– Чем ты занимаешься, Дэви? На что живешь?

«Банки граблю…»

– Работаю в банковской сфере. Дела идут неплохо, я много путешествую, – соврал я, мучась чувством вины и презрения к себе. – А ты чем занимаешься?

– Я турагент, потому тоже много путешествую. Такая работа сильно отличается от жизни домохозяйки.

– Путешествия хорошо помогают уйти от реальности, да? – спросил я как беглец – беглянку.

«Ты тоже умеешь телепортироваться?» – хотел спросить я на самом деле. Но если мама не умеет, то подумает, что я свихнулся.

– Да. Порой человеку нужно именно уйти от реальности. Дэви, я скучала по тебе.

Ну вот и слезы подкатили, а я-то думал, они высохли навсегда.

– Мама, я тоже по тебе скучал.

Я отодвинул трубку от себя, но всхлипы мама услышала. Впрочем, я быстро их подавил.

– Прости меня, сынок, прости! – Судя по голосу, мама сильно расстроилась.

– Ничего страшного. Просто иногда накатывает. И ты права: я терпеть не могу, как течет нос, когда я плачу.

Мама нервно засмеялась:

– Дэви, ты по-прежнему пытаешься меня развеселить. Мой личный придворный шут. Ты необыкновенный!

«Ты даже не представляешь насколько…»

Мне хотелось попросить ее кое о чем, но я не решался, боясь нарваться на отказ. Но вот мама попросила об этом сама, и необходимость отпала.

– Дэви, мы можем увидеться?

– Я сам хотел об этом попросить. Я могу прилететь к тебе на этой неделе.

– Ты работаешь?

– Нет.

– Тогда ты прилетишь в следующий раз. Я через неделю отправляюсь в тур в Европу. Вылетаем мы из Нью-Йорка, я могу взять выходной и задержаться на денек.

Я засмеялся.

– Что смешного?

– Ничего. Ну… кто-то из друзей сказал, что, если ты снова появишься в моей жизни, старых отношений не вернуть, придется строить новые.

– У тебя очень мудрый друг.

– Не друг, подруга. Едва ты заикнулась о приезде, я забеспокоился о том, что нужно прибраться в комнате.

– Значит, над чем-то годы не властны, – засмеялась мама.

Мы болтали еще около часа. Я услышал про мужчину, с которым встречается мама, про курсы в колледже, на которые она ходит, про красоты северной части калифорнийского побережья. В ответ я рассказал о Милли, о своей квартире, снова о Милли, о Нью-Йорке, снова о Милли.

– Похоже, она девушка чудесная, – подвела итог мама. – Я позвоню тебе, когда будут новости о прилете. Я точно тебя не потесню? Просто я наслышана про нью-йоркские квартиры и вполне могу позволить себе отель.

– Ты слышала про манхэттенские квартиры. У меня места полно, – парировал я, решив купить новую кровать. – Если меня не будет дома, оставь сообщение на автоответчике.

– Хорошо, Дэви. Я так рада, что мы с тобой поговорили.

– И я рад. Спокойной ночи, мама! Я тебя люблю.

Мама снова заплакала, и я повесил трубку.

9

В среду ко мне пришли прикрепленные к дому уборщицы. Я так давно не открывал входную дверь, что ее заклинило. Женщинам пришлось навалиться на нее, чтобы открыть. Когда дверь распахнулась, на лицах у них было странное выражение.

– Господи! – воскликнул я. – Что это за запах?

Одна из уборщиц вместо ответа показала себе через плечо. Посмотрев туда, я увидел, что за дверью у меня кто-то соорудил лежанку из газет и старых диванных подушек. Рядом стояла жестянка из-под кофе, над которой роились мухи. Судя по запаху, ее использовали как ночной горшок.

– Ничего себе! – растерянно воскликнул я. – Этим выходом я редко пользуюсь.

– Неудивительно, – отозвалась уборщица, крупная, темнокожая, с широкими плечами и проседью над правым ухом. – Я Вайноа Джонсон из «Рук помощи». Вы мистер Рис?

– Да.

– Насколько я поняла, вам нужно ВИП-обслуживание. Хотите, мы и лестницу вымоем? За это придется заплатить дополнительно, ведь она за пределами квартиры. Здесь еще то, что называют повышенным загрязнением.

Почему-то мне стало стыдно.

– Да, пожалуй. Доплата меня не смущает. Я впрямь не в курсе, откуда эта грязь.

– Ясно. – Вайноа пожала плечами. – Вам нужно поговорить с арендодателем. В этом доме есть управляющий?

Я покачал головой.

– Шарлен, неси эту гадость в мусорные баки.

– А-а-а! – простонала другая уборщица, молодая латиноамериканка. – Почему мне всегда ссанье достается?

Она поставила ведро и метлу на пол и пошла вниз по лестнице, держа кофейную жестянку в вытянутой руке.

Когда Вайноа взглядом измерила мою гостиную, я показал на лестничную площадку:

– Часто встречаете такой бардак?

– Очень часто. Если квартира долго пустует, а на двери подъезда барахлит замок, появляются сквоттеры. Без договора об аренде воду они включить не могут. Потом сквоттеров выгоняют, а нас вызывают на уборку. – Вайноа кивнула на гостиную, в которой, кроме видеотехники и стереоустановки, стояли диван, глубокое кресло и стеллажи. – После той жути в коридоре я подумала, что вся квартирка жуткая. А тут и делать нечего. Покажите другие комнаты.

Я показал ей свободную комнату с компьютерным столиком, стеллажами и новеньким диваном-футон, который я купил накануне в качестве второй кровати; потом спальню с кроватью-футон на платформе, книжными полками и антикварным креслом-качалкой, которое я купил в Сохо. Ванная и кухня были совсем небольшие.

– По-моему, здесь пылища, а так ничего страшного. Книги собирают пыль, – с явным неодобрением изрекла Вайноа.

Тут меня осенило, что в квартиру первый раз пришел кто-то, кроме меня. Даже неполный год назад, когда я смотрел квартиру, прежде чем ее снять, риелтор отправила меня сюда с ключами, не удосужившись приехать лично.

Разумеется, с одной стороны, это объяснялось паранойей. В закрытом денежном шкафу у меня хранилось семьсот пятьдесят тысяч долларов. Я не хотел, чтобы гости задавали вопросы о каморке между кухней и спальней. С другой стороны, легче принести в квартиру книгу, чем привести гостей. Книга, кассета, бутерброд из продуктового – все это уютные, невзыскательные вещи. Только, в отличие от людей, квартиру они не оживляют.

После ухода уборщиц я посетил Страховую компанию Гамильтона. Эта компания использовала рекламный ролик, начинавшийся словами: «Вы когда-нибудь задумывались о гарантиях страхования жизни?» Я заглянул в приемную, запомнил место для прыжка и ушел, не сказав никому ни слова.

Позднее, когда служащие разошлись, я вернулся. В угловом кабинете я обнаружил оборудование для телемаркетинга, в приемной – список сотрудников с номерами домашних телефонов.

Час спустя оборудование начало обзванивать сотрудников и проигрывать им ролик. Снова и снова. Я отправился домой и лег спать с улыбкой на лице.

В одиннадцать вечера мистер Уошберн снова начал бить жену. Ссоры как таковой не было. Пара резких фраз, женщина закричала, раздалось звучное хлюпанье – это в ход пошли кулаки.

Я прыгнул на их лестничную площадку и давай колотить в дверь.

– Прекратите! – орал я. – Прекратите!

Женщина затихла, застучали тяжелые шаги. Дверь распахнулась, и я увидел Уошберна – с красным лицом, прищуренными глазами и оскаленными зубами.

– Какого хрена тебе надо? – Левую руку Уошберн сжал в кулак, правую держал за дверью.

Он вышел ко мне босой, в черных брюках и белой майке. Вот он подтянул к себе правую руку. В ней был зажат пистолет.

Я замер.

– Какого хрена тебе надо? – снова спросил Уошберн.

Из глубины квартиры послышался стон его жены. В нос мне ударил хорошо знакомый запах – запах скотча. Меня аж замутило.

Я прыгнул ему за спину, схватил за пояс и поднял. Уошберн оказался очень тяжелым и, почувствовав мои железные объятия, откинулся назад. Я потерял равновесие и начал падать, грузный Уошберн – сверху. Прежде чем мы рухнули на пол, я прыгнул в Центральный парк, рядом с детской площадкой возле Сотой улицы Вест-Сайда.

Мы упали в песочницу у бетонной горки-туннеля. Из-за тяжелого Уошберна у меня окончательно сбилось дыхание, а он с проворством змеи вывернулся, вцепился в меня и навел на меня свою пушку.

Я совершенно бездумно отпрыгнул от него и попал в городскую библиотеку Станвилла. Минут пять я жадно ловил воздух ртом, прежде чем смог дышать, не испытывая острой боли.

Я прыгнул обратно в бруклинскую квартиру и заглянул к Уошбернам: входная дверь у них так и осталась открытой. Из ближайшей комнаты послышался шорох, и я громко спросил:

– Эй, вы в порядке?

Гениально! Идиот, ты же понимаешь, что она не в порядке!

Миссис Уошберн лежала на полу у кровати и пыталась подняться. Я забыл о нарушении прав владения и подошел к ней:

– Лучше не двигайтесь. Я вызову «скорую».

– Нет! «Скорую» не надо.

Женщина упорно пыталась подняться с пола на кровать. В итоге я сдался и помог ей, но лечь она не захотела. Она хотела сидеть.

– Где он?

– На Манхэттене.

– Давно?

– Что?

– Давно он ушел?

– А-а. Только что.

Лицо у миссис Уошберн распухло. Под глазами темнели синяки, по цвету которых я догадался, что их поставили накануне. Изо рта текла кровь, царапина на лбу тоже кровоточила.

– Сумочку…

– Что, мэм?

– Принесите мне сумочку. Пожалуйста… По-моему, она на кухне.

Я с сомнением посмотрел на миссис Уошберн. После таких побоев у нее могло случиться кровоизлияние в мозг. Ей в больницу нужно!

– Пожалуйста… у меня там адрес приюта. Это приют для женщин – жертв насилия.

Я принес сумочку и по просьбе миссис Уошберн отыскал в ней адрес, записанный на листочке лавандового цвета с сердечками и цветочками наверху.

Господи!

Я вызвал такси и помог миссис Уошберн собраться. Она взяла кое-что из одежды, немного денег, спрятанных в книге, и альбом со старыми фотографиями. Потом я помог ей спуститься вниз и усадил в машину.

К тому времени миссис Уошберн двигалась куда лучше, и я почти поверил, что она только кажется полуживой. Я заплатил таксисту вперед – с лихвой заплатил – и убедился, что он знает, где этот приют. Если миссис Уошберн станет хуже, я велел отвезти ее в ближайший пункт скорой помощи.

Такси отъехало от дома и покатило по улице, становясь все меньше и меньше. Я очень надеялся, что миссис Уошберн справится. Помогая собираться, я подложил ей в сумочку две тысячи долларов. Пригодится.

В четверг и в пятницу я боялся оставаться в квартире – боялся устроить бардак и боялся Уошберна.

Поддавшись порыву, я прыгнул в терминал D Международного аэропорта Даллас-Форт-Уэрт и улетел в Альбукерке, где целый день изображал туриста – даже на фуникулере поднялся к вершинам гор Сандия. Когда устал и понял, что смогу заснуть, прыгнул домой.

В десять вечера по сигналу будильника я позвонил Милли.

– Чем ты сегодня занимался?

– Разными пустяками, – неуверенно ответил я. – Играл в туриста, играл с компьютерами. – Я улыбнулся самому себе. – Пытался не думать о мамином приезде.

– Нервничаешь?

– Очень! – признался я, шумно выдохнув.

Ожидание было тягостным, совсем как перед папиным возвращением домой, когда я не успевал выполнить его поручение. Вместо радости меня наполнял страх.

– Это вполне логично. У тебя есть все основания нервничать.

– Что? Думаешь, встреча пойдет наперекосяк?

Милли быстро вздохнула:

– Нет, милый. Думаю, все у вас будет хорошо. Просто ты давно не видел маму и не знаешь, чего ждать. После ее ухода с тобой случилось много плохого – твоя неуверенность неудивительна. В такой ситуации кто угодно разнервничается.

– Ясно… А я уже думал, что слишком «гоню».

– Не больше, чем вынуждает ситуация. – На секунду Милли затихла, потом проговорила: – Дэви, порой меня удивляет то, как здорово ты справляешься, с учетом всего, что тебе выпало.

Я сглотнул.

– Милли, ты не представляешь, каково это с моей колокольни. Порой не верится, что я вытерплю. Так больно…

– Дэви, в твоей ситуации большинство людей даже не поняли бы, что им больно. Они отгородились бы стеной бесчувственности, такой толстой, что не различишь ни боли, ни грусти, ни даже счастья. Сильная, неотвратимая боль заставит их спрятаться и от нее, и от других чувств. Прочувствовать боль – единственный способ избавиться от нее, единственный способ исцелиться.

– Хм… Ну, если ты так считаешь… А то кажется, что большинство право. Кажется, что избегать боли – то, что надо.

– Послушай меня, Дэвид Райс! Если пойти по этому пути, то никогда не узнаешь ни любви, ни радости. Тогда случившееся между нами никогда не случилось бы. Ты этого хочешь?

– Нет, только не этого, – поспешно заверил я. – Я очень тебя люблю. От этого тоже порой больно.

– Правильно. Так и должно быть. – Милли судорожно вздохнула. – И мне порой больно. Значит, наша любовь того стоит. Надеюсь, ты тоже так считаешь.

– Да, конечно.

– Приедешь через неделю? – спросила Милли.

– Могу опять в четверг приехать.

– О, у меня тест в пятницу. Мне нужно заниматься. Но ты, если захочешь, сможешь остаться до вторника.

Я самодовольно улыбнулся:

– Хорошо, так и сделаю.

Чуть позже я прыгнул в Стиллуотер и немного посмотрел на окно Милли. Потом метнулся в аэропорт Альбукерке, дождался, когда уши привыкнут к высоте, переместился на парковку у нижней станции фуникулера, снова дождался, когда уши привыкнут к высоте, и прыгнул на смотровую площадку на вершине горы. На этот раз уши заложило аж до боли, но через секунду все прошло.

При спуске нужно найти площадку на полпути к вершине, то есть где-то на высоте 7800 футов.

Сеть улиц и парковок, испещренная яркими точками домов, – Альбукерке простирался у подножия гор и напоминал звездное небо, рухнувшее на землю. Разница во времени с Нью-Йорком – минус два часа. Здесь догорали последние лучи заката, цвет неба на западе менялся с индигового на черный; наверху надо мной было море звезд, внизу – городских огней.

Дул легкий ветерок, от студеного воздуха огоньки вверху и внизу казались недосягаемо далекими и тоже холодными на вид. Прекрасные, они замораживали меня изнутри. Ими не стоит любоваться в одиночку, ведь их множество и яркость подавляет. Глядя на них, я чувствовал себя букашкой.

Я зажал нос, поэтапно спустился с горы и прыгнул домой.

Маму я встретил в аэропорту с розами и с лимузином.

В Ла-Гуардиа у стойки регистрации собралась огромная толпа. В аэропорту было так людно, что за стойку пропускали только пассажиров. Разумеется, меня это не остановило. Мимо поста службы безопасности, мимо металлоискателей и сканеров ручной клади я прыгнул вглубь длинного коридора – в самое дальнее место, которое видел.

Стыковочный рейс из Чикаго опоздал на двадцать минут, и я чуть не умер от волнения. На ум лезли крушения самолетов, сбои техники, пропущенные рейсы. Вот будет номер, если мамы не окажется в том самолете! Я в двадцатый раз понюхал розы. Сперва их запах казался легким, потом навязчивым, потом удушающим. Я понимал: дело не в цветах, а в моем волнении.

«Прекрати нюхать розы!» – велел я себе.

И тем не менее я мерил шагами транзитную зону, периодически нюхая цветы.

Когда самолет наконец прибыл, мама, с портфелем в руках, вышла чуть ли не последней.

Мама изменилась. Не знаю, почему это меня удивило. До ухода от отца у нее были длинные волосы, густые, черные, блестящие. Еще она была полненькой – без конца говорила о диетах, но от десерта не отказывалась. Ее нос добрые люди называли орлиным, а недобрые – крючковатым. Такой нос я через маму унаследовал от деда, поэтому прекрасно знаю, что про него говорят.

Сейчас мама носила стрижку даже короче, чем у Милли. Волосы у нее стали светлыми, так же как и брови. Она сбросила фунтов пятьдесят и в Нью-Йорк прилетела в приталенном платье. У меня на глазах как минимум два бизнесмена повернулись, чтобы посмотреть ей вслед.

Мамино лицо тоже изменилось. Нет, узнать я ее узнал, но не сразу. Нос стал маленьким, чуть вздернутым – на миг мне стало больно: оборвалась еще одна ниточка, связывающая нас. Мне даже почудилось, что я придумал унаследованные черты, что я ей не сын, а чужой. Может, и в самом деле так.

Потом вспомнился год в больнице и пластические операции, которые перенесла мама после ухода от нас. Она осматривала собравшихся у выхода из транзитной зоны – все, кроме меня, ждали посадки на стыковочный рейс до Вашингтона. Вот ее взгляд прошелся по мне, молодому человеку в новом дорогом костюме, скользнул дальше, метнулся обратно, и на губах у нее появилась робкая улыбка.

Я шагнул к ней, держа цветы перед собой как щит.

– Добро пожаловать в Нью-Йорк! – проговорил я.

Мамин взгляд метался между букетом и моим лицом. Она поставила портфель на пол, взяла у меня розы и распахнула объятия. По щекам у нее текли слезы. У меня тоже. Я потянулся к маме, и мы изо всех сил сжали друг друга в объятиях.

Ощущения странные, какие-то неправильные. Мама стала ниже меня, исчезла уютная полнота рук, которую я помнил с детства. Теперь ее объятия почти шокирующе напоминали объятия Милли. Вскоре я отстранился и отступил на шаг, расстроенный и смущенный.

– Как ты вырос! – воскликнула мама, и все встало на свои места.

Голос был тот самый, из детства. Таким мама отвечала мне на вопрос про новости: «Особо никаких. Что нового в школе?» Таким говорила: «Сынок, папа не виноват. Он очень-очень болен».

– Уж наверное, вырос. Шесть лет прошло.

Я взял ее портфель и беззвучно отругал себя: «Мама прекрасно знает, сколько времени прошло, зачем напоминать?»

– Мам, ты прекрасно выглядишь. Ты очень постройнела, и быть блондинкой тебе идет.

Про лицо я говорить не стал: не хотел возвращаться к событиям, которые вызвали операцию, а еще раньше заставили маму уехать.

Мама лишь кивнула и зашагала рядом со мной, часто нюхая розы. Она держала букет двумя руками, прижимая к груди, как младенца.

В зоне получения багажа я с таксофона позвонил на сотовый водителю лимузина. Автомобиль ждал на Девяносто четвертой улице, напротив центральной парковки аэропорта. Когда мы получили мамин багаж и вышли на тротуар, лимузин уже стоял у обочины. К багажнику прислонился водитель, невысокий темнокожий мужчина в черном костюме.

С водителем я познакомился накануне в агентстве по аренде лимузинов, поэтому он тотчас меня вспомнил, шагнул вперед и предложил:

– Мэм, давайте я понесу ваш багаж.

Мама взглянула на меня удивленно, может, даже чуть испуганно.

– Все нормально, – заверил я. – Это мистер Адамс, наш водитель.

– Это же лимузин? Настоящий лимузин?

– Ну да, именно он.

Мистер Адамс, сама забота и внимание, распахнул дверцу, придержал ее и подался вперед, в любую секунду готовый помочь маме. Она села, а он не захлопнул дверцу и многозначительно посмотрел на меня.

– Ах да! – Я поставил на асфальт чемодан, который по-прежнему держал в руках, и сел рядом с мамой.

Мистер Адамс захлопнул дверцу и убрал чемодан в багажник.

– Это правда лимузин?

– Мам, ты уже второй раз спрашиваешь. Выпьешь что-нибудь? – Я открыл мини-холодильник. – Здесь есть шампанское.

Захоти мама шампанского, открывать бутылку пришлось бы ей самой: без тренировки в домашних условиях экспериментировать я больше не собирался. Мама выбрала минералку, я – имбирную шипучку. Впрочем, пили мы из флюте.

По Вай-Уайк мистер Адамс выехал на Белт-паркуэй. В субботу после обеда дороги пустовали, транспорта было мало, и уже через тридцать минут лимузин подъехал к моему дому.

– Сэр, адрес правильный? – с сомнением спросил мистер Адамс.

– Да, – ответил я, покраснев.

Понятно, что наш район удивил водителя – мусор, граффити, мрачные латинос и темнокожие в подворотнях. Я этого фактически не видел, потому что прыгал сразу в квартиру, а если хотел прогуляться, прыгал в Гринвич-Виллидж, на юг Центрального парка, в центр Станвилла, штат Огайо, – места более приятные.

Впрочем, сейчас меня волновал сам дом. Я искренне надеялся, что мы не нарвемся на Уошберна. Обошлось. Прежде чем занести мамин багаж в квартиру, мистер Адамс убедился, что окна-двери закрыты, а сигнализация включена. Когда он поставил вещи в свободную комнату, мама хотела дать ему на чай.

– Не надо, мэм. За эти выходные мне заплатили более чем достаточно.

– За выходные?

– Мистер Адамс будет возить нас, пока ты здесь гостишь. В Нью-Йорке порой такси не поймаешь.

Мама захлопала глазами:

– А-а.

Мистер Адамс приподнял шляпу:

– Мне лучше вернуться к машине. Сэр, вы позволите ее переставить? В квартире у вас столько добра, – может, не стоит лимузином привлекать к нему лишнее внимание? Телефон при мне – вызывайте в любую минуту.

– Очень хорошая мысль, – похвалил я, провожая таксиста до двери. Прежде чем он вышел, я добавил: – На Флэтбуш-авеню есть полицейский участок. По-моему, это хорошее место для стоянки… то есть для машины.

– Да, сэр, – с облегчением проговорил мистер Адамс. – Надеюсь, неудобств это не создаст.

– Нет, – заверил я. – Пожалуй, это лучший вариант во всех смыслах.

Мама ушла в ванную привести себя в порядок, а я устроился в кресле в гостиной, поставив ноги на опору и слушая плеск воды. Под душем мама напевала. Вот еще один привет из прошлого, успокаивающий и одновременно тревожный.

– Вижу, ты сумел прибраться в комнате, – отметила мама, когда вошла в гостиную и остановилась у книжных полок.

– Ну да… – отозвался я и почти машинально добавил: – Я клининговую службу вызывал.

– Рада, что ты до сих пор читаешь. Твой отец книги никогда не жаловал.

Я промолчал, и мама посмотрела на меня, подняв брови.

– Да, для меня очень важно читать, – проговорил я, заполняя неловкую паузу. – Если бы я не читал, то с ума сошел бы.

Слабая улыбка, игравшая у мамы на губах, померкла.

– Книги помогают уйти от реальности?

– Ну да, уйти от реальности и понять, что не весь окружающий мир превратился в бардак и сошел с ума. Что в жизни других людей не обязательно присутствуют… – Я осекся.

Дурень я, дурень!

Мама набрала в легкие побольше воздуха:

– Дэви, я должна кое-что тебе сказать. Я должна сказать то, о чем думала много лет.

Казалось, она была смущена, но при этом настроена решительно. Я сел прямо, опора для ног, тихо скрипнув, сложилась. Меня замутило.

– Ладно, – проговорил я.

Мама опустилась на краешек дивана, ближний к моему креслу, и подалась вперед: локти на коленях, пальцы переплетены.

– Ты когда-нибудь слышал про «Ал-Анон»?

Я покачал головой.

– «Ал-Анон» – организация наподобие «Анонимных алкоголиков». Основной акцент в работе делается не на самих алкоголиках, а на членах их семей – супругах и детях. Я стала ходить на их собрания после переезда в Калифорнию. – Мама сделала паузу. – Человек, живущий с алкоголиком или рабом другой пагубной зависимости, отстает в эмоциональном развитии не меньше самого алкоголика. Поэтому методы лечения алкоголиков применимы и для их жертв.

Я кивнул. Я не знал, к чему она клонит, и, пожалуй, не хотел знать. Но ведь это моя мама!

– Обе организации используют так называемую программу «Двенадцать шагов». Каждый шаг – этап, на котором нужно чего-то достичь или с чем-то примириться, чтобы преодолеть последствия случившегося. Все этапы я разъяснять не буду, но «Девятый шаг» мне нужно сделать с тобой.

Это не моя мама. Это не женщина, которая шутила со мной, утешала меня и присматривала за мной. Я не знаю, кто эта серьезная, решительная особа.

– Что еще за «Девятый шаг»? – неохотно спросил я.

– Искупление вины. Признание вреда, нанесенного жертве этого вреда.

– Ой, мама, ты не навредила мне…

– Т-ш-ш! Все не так просто. Дай мне договорить.

Я ссутулился, плотно скрестил руки на груди и уставился на пол между нами.

– Дэви, я ужасно поступила по отношению к тебе. На целых шесть лет я бросила тебя на милость человека, которого знала как алкоголика, способного на эмоциональное и физическое насилие. До ухода из дома я молча потворствовала его издевательствам над тобой. Я позволила твоему отцу разрушить твое самоуважение. Я позволяла ему наказывать тебя, когда ты был ни в чем не виноват. В его насилии над тобой я была теневым партнером.

Я сжался в комок, будто живот сводила судорога. Будто хотел спрятать свою боль и обиду, заслонить от внешнего мира.

Мама снова заговорила:

– Заступиться за тебя мне мешали страх, сомнения, неуверенность. Но после ухода из дома я ничего не сделала – не защитила тебя от отцовского насилия, не избавила тебя от него. Самое страшное в том, что я сама причинила тебе зло, когда бросила тебя, лишила своей любви и заботы. Отнеслась к тебе как к потерянному багажу, до которого больше нет дела.

Мама снова сделала глубокий вдох. Я посмотрел ей в лицо, не поднимая головы, прямо сквозь челку, падающую на лоб. Щеки у мамы стали совсем мокрыми, но она глядела прямо на меня, смаргивая слезы.

– Молю господа о том, чтобы однажды ты смог меня простить.

– Ой, мама, ты не виновата. Тебе пришлось так поступить!

Она категорично покачала головой:

– Я… Вины моей это не умаляет. Я признаю эту вину, хоть ты и не считаешь меня виноватой. Однажды ты изменишь свое мнение и, боюсь, разозлишься на меня сильнее, чем на отца.

– Нет, никогда… О нем… о нем я без мата и говорить не могу… – Я сам заплакал.

Мама быстро подошла ко мне и присела на подлокотник кресла. Я потянулся к ней, мама обняла меня и стала гладить по спине. Получилось довольно неловко. Через минуту я кое-как вытер слезы. Из носа текло, поэтому я буркнул: «Извини меня» – и поднялся, вырываясь из маминых объятий. Из спальни я принес коробку бумажных салфеток. Мы оба вытерли носы и засмеялись.

– Гены – великая вещь, – сказал я.

– Ты совершенно прав. – Мама громко высморкалась, по звуку получилось как сирена в диапазоне меццо-сопрано. – Спасибо, что выслушал меня.

– Дело не в тебе. Ты не виновата.

– Наверное, ты прав…

Хотелось отстоять свое мнение, но еще больше – сменить тему, поговорить о чем-нибудь другом.

– Есть хочешь?

– Немного.

– На полседьмого у меня забронирован столик в ресторане в Гринвич-Виллидж. Ехать туда минут сорок пять, так что отправляемся через полчаса. Еще у меня билеты в театр на «Гранд-отель».

– Боже, я не разорю тебя своим приездом?

– Ничего подобного, мама. – Я бросил взгляд на мой денежный шкаф в трех шагах у нее за спиной. – Не беспокойся.

– Тогда я пойду переодеваться.

Ужинали мы в «И Тремерле», итальянском ресторане на Западном Бродвее. Когда мы выбирались из лимузина, люди смотрели на нас разинув рот. Мама тепло поблагодарила мистера Адамса за то, что он придержал нам дверь. Мы вместе решили, когда он нас заберет, чтобы времени с запасом хватило на дорогу в театр.

Столик нам подготовили немедленно: ужинали мы рано, да еще старшая официантка видела, как мистер Адамс высаживал нас из лимузина, и это тоже сыграло свою роль.

За ужином официант предложил вино, произведенное на собственных виноградниках ресторана. Мама согласилась.

Я выпил бокал красного, отлично гармонировавшего с едой. Вино взбудоражило меня, завело с полуоборота. Я сказал об этом маме.

– Дэви, ты много пьешь? – Мама искоса посмотрела на меня и подалась вперед. – Просто формально по нью-йоркским законам ты до сих пор несовершеннолетний, да? Хотя выглядишь старше.

– Дело не в том, как я выгляжу. – Я пожал плечами. – В любой момент могу приплатить человеку, который купит мне спиртное. Просто я не знаю… Ведь папа…

– А-а, ты боишься тоже стать алкоголиком? По-моему, слишком сильно беспокоиться не стоит, если это твой первый бокал спиртного… за какое время?

– Месяца полтора назад я пробовал шампанское. Не особо понравилось.

Мама кивнула:

– Вот следить за этим нужно, а зацикливаться не стоит. После переезда в Калифорнию я боялась того же. Психотерапевт убедил меня, что у моих проблем иные причины.

Вдруг на свете есть тайная организация «Анонимные прыгуны»? «Привет, меня зовут Дэвид Райс, я прыгун». Мама-то на прыгунью не похожа. Впрочем, как выглядит прыгун? Я хотел поделиться с ней, но ужин шел так гладко, не хотелось портить его признанием в паранормальных способностях или – боже упаси! – рассказом об ограблении банка. На моей памяти мама назвала меня вором всего раз, когда я украл игрушку у соседа.

«Гранд-отель» мне очень понравился: прекрасная постановка, чарующая музыка. Из персонажей мне особенно пришелся по душе мистер Крингеляйн, смертельно больной еврейский бухгалтер. Два Джимми – темнокожие официанты-артисты были тоже хороши. Финал получился отличный, но одна деталь глубоко меня взбудоражила. Стареющая балерина ждет, что молодой красавец-барон встретит ее на вокзале. Ни ее агент, ни ее компаньон не говорят ей, что накануне вечером Крингеляйн умер. Низость, какая низость, доброта с тенью предательства! Балериной манипулировали, чтобы она не перестала танцевать… Какая низость!

Мама пожала плечами:

– Очень жизненно. Может, даже слишком. Зато реалистично.

Предыдущую ночь мы оба спали плохо: очень боялись предстоящей встречи. Поэтому, едва мистер Адамс привез нас домой, отправились спать.

Следующим утром, когда мы усаживались в лимузин, я заметил, как Уошберн смотрит на нас в окно. Я сделал вид, будто его не заметил, но невольно вспомнил пистолет, что в тот раз был у него в руке. Интересно, как он вернулся из Центрального парка?

Мы позавтракали на Верхнем Вест-Сайде, потом мистер Адамс доставил нас к Метрополитену, и мы осмотрели передвижную выставку французских импрессионистов, которую привез музей из России.

– У тебя абонемент в этот музей? Как часто ты сюда приходишь?

Я пожал плечами:

– Стал чаще, с тех пор как купил абонемент. Но я заглядывал сюда, еще когда жил на Манхэттене.

Выставка нам понравилась, хотя посетителей в воскресенье было много и вели они себя отвратительно. Например, мама рассматривала картину, а одна женщина взяла и встала перед ней, загородив обзор. Мама отвела меня в сторонку и спросила:

– Людей специально учат вести себя по-нью-йоркски? Иначе такая грубость просто необъяснима. – Мама нахмурилась. – Да, наверное. Поведение в семье – та же учеба. Проблемы и неблагополучие передаются из поколения в поколение. Господи, надеюсь, не все жители Нью-Йорка из неблагополучных семей!

– Среди местных жителей немало дружелюбных. Я, например.

– Ха, ты – продукт импортный, в Нью-Йорке однозначно чужой.

– Ну, тогда мистер Адамс.

Мама кивнула:

– Да, я уверена, дружелюбных здесь много.

Я позвонил мистеру Адамсу с таксофона, и он забрал нас от главного входа. До Международного аэропорта имени Джона Кеннеди добираться предстояло около часа.

– Знаю, что времени у нас предостаточно, – начала мама, – но хочу убедиться, что мне дадут место у прохода. Терпеть не могу сидеть в середине или у окна.

По дороге в аэропорт мама уговаривала меня обратиться к психотерапевту.

– Ты что, считаешь меня сумасшедшим? – спросил я, слегка расстроенный и слегка обозленный.

Я собирался с духом, чтобы заговорить о телепортации – спросить, есть ли эта способность у нее или у кого-то из родни. Раз она считает, что мне нужно к психотерапевту…

– Нет, ты не сумасшедший. Но полностью отстраниться от своих подростковых мытарств ты не можешь. Каждый человек носит с собой эмоциональный багаж, эмоциональный мусор. С ним нужно разобраться, чтобы в итоге не передать детям, – заявила мама, пряча от меня взгляд. – Если человек обратился к психотерапевту, это еще не значит, что он сумасшедший, больной или плохой. Психотерапевт вроде гида и проводника. Он знает дороги, указатели, повороты, ямы. Он помогает найти свою внутреннюю боль, разобраться в ней и в ее причине и преодолеть ее.

Я отвернулся к окну. Мама не унималась:

– Ты сбежал от отца, и это хорошо. Но боль, причиненная им, живет в тебе. От нее не убежишь. Она часть тебя.

Если перефразировать Лайнуса ван Пельта из мультика про Снупи, то «нет такой проблемы, от которой нельзя телепортироваться». Невольно я злился все сильнее. «Остынь, Дэви, оно того не стоит», – велел я себе.

– Хорошо, я подумаю, – соврал я, чтобы наконец сменить тему.

На миг показалось, что маму с толку не собьешь, но она улыбнулась и попросила:

– Расскажи мне про свою работу.

Я еще раз пожал плечами. Может, зря я увел разговор от психотерапии?

– Работаю в банковской сфере. Рассказывать тут особо нечего. Я лучше послушал бы про твою поездку в Европу.

Вряд ли я провел маму. По-моему, она поняла, что в моей «работе» есть нечто, о чем я не желаю рассказывать, но давить на меня не стала.

– Четыре дня мы проведем в Лондоне, два дня в Париже, три дня в Риме, два дня в Афинах, три дня в Стамбуле, потом домой. График бешеный, только ведь это специальная промопоездка для турагентов. Нужно оценить удобства отелей. Для меня это третья такая поездка. По опыту знаю, что от усталости оценить удобства отелей получается не всегда. Впрочем, потом можно рассказывать клиентам, как ловить такси в Лисабоне или менять деньги в Амстердаме. В Турции я раньше не бывала, так что встречи со Стамбулом жду с нетерпением.

– Звучит здорово! Был бы у меня паспорт, я полетел бы с тобой.

– Хорошая мысль! – Мама улыбнулась. – Ладно, в следующий раз. Ты ведь и в Калифорнию хотел приехать?

– Да, – кивнул я, – жди меня в гости. Дам тебе недельку отдышаться после поездки и прилечу.

Улыбнулась мама, улыбнулся я, и на миг я почувствовал, что в отношениях у нас полный порядок, что мы сделали все возможное, чтобы снова сблизиться. Теперь в жизни у нас разные дороги, они будут пересекаться, а может, на время протянутся параллельно друг другу. Я почувствовал, что у меня снова есть мама.

Прежде чем пройти на посадку, мама заплакала и крепко обняла меня. К лимузину мистера Адамса я вернулся опустошенным.

Таксист открыл передо мной дверцу, но я поднял руку.

– Нет, мистер Адамс, спасибо! Бал окончен, карета превращается в тыкву. – Я протянул ему сто долларов и сказал: – Вот, хорошего вам остатка выходных! Вы очень помогли нам.

– Вас точно не нужно везти домой?

– Нет, спасибо. Я сам доберусь. Я серьезно! – добавил я, когда таксист начал протестовать.

Мистер Адамс кивнул:

– Если понадобится лимузин…

– Я знаю, кому звонить.

Лимузин влился в полуденный поток транспорта, эдакий черный кит в косяке суетливой рыбешки. Я прыгнул домой.

Назад: Часть II В поисках счастья

Дальше: Часть IV Китайское проклятие

Часть III Поправки

7

8

9

Часть III
Поправки