По пути к поляне Фадж Раванго предупреждал нас о многом. Главным, по его словам, было не выказывать страха перед лесом. Селяне боятся его, и не без оснований: они не знают, как сохранить здесь жизнь, и мулинцы презирают их за это. Проявить страх перед лесом значило бы ославить себя селянином и не прийтись ко двору.

Страшны ли эти болота? В некоторых отношениях – да. Я уже упоминала о великом разнообразии населяющих их животных, но не сказала о том, что они невидимы для непривычного глаза. Их слышишь со всех сторон, но густая растительность укрывает их – порой даже тогда, когда до них не более двух метров. К тому же здесь нет ни дорог, ни даже троп. Поляна, на которой мы останавливались лагерем, держалась только потому, что ее расчищали жители ближайших деревень; мулинские стоянки исчезают едва ли не сразу же после ухода обитателей. Находить путь в подобной местности я не умела и потому, следуя за нашей пятеркой провожатых, чувствовала себя так, будто погружаюсь в бездну, в которой могу остаться навсегда. Я уже бывала вдали от дома, но никогда еще так остро не чувствовала, что оказалась в совершенно ином мире. Оставалось только довериться тем, кто рядом, и надеяться, что этого будет довольно.

Вопреки некоторым из самых дурацких описаний моего путешествия в Зеленый Ад, «отвага перед лицом болот» не делает человека «почетным членом племени». Ее может хватить, чтобы вас приняли в общину, но я время от времени задумывалась, видят ли окружающие мулинцы хоть сколько-нибудь примечательную разницу между нами троими, помимо моей детской беспомощности в различных делах и вопросах. («Детской» – еще мягко сказано. Куда справедливее было бы сравнение с жертвой травмы головы. Мулинские дети знают и умеют поразительно много благодаря тому, что с ними никто не нянчится, как принято в ширландском обществе.) Но фундаментальные представления о жизни на болотах совсем не таковы, как за их пределами. Да, со временем я научилась до некоторой степени ориентироваться в них, однако эти умения не только не въелись в мозг до уровня бессознательных рефлексов, но даже не вошли в привычку. Я оступалась раз за разом, вновь и вновь, и терпели меня только из-за готовности учиться на собственных ошибках.

Вот один из примеров: когда мы пришли на стоянку мулинцев – часах в двух ходу от нашей поляны, я ожидала, что нас отведут к некоему вождю, или старосте, или еще кому-нибудь в этом роде. Чтобы понять, насколько ошибочны были эти ожидания, потребовался не один день. За мудрым советом их народ обращается к старикам, за суждениями во времена конфликтов – к молодежи (этот обычай очень удивляет меня и по сей день, поскольку основан на совершенно чуждом мне мировоззрении), но ни единоличного правителя, ни даже официального совета у них нет.

Да и быть не может. О каком совете может идти речь, если сегодня в общине восемь «старейшин», а завтра – только шесть: двое ушли пожить на другой стоянке? Отсюда и странность оказанного нам приема: членство в общине никак не формализовано, в отличие от принадлежности к байембийскому роду. Член общины – тот, кто ест и спит рядом с остальными и вносит вклад в их работу. Как только он уйдет со стоянки – а это случается очень часто: одни уходят, на смену им являются другие, – его членство в общине завершится до следующего появления.

Отсюда и наше недоумение по поводу приветствий Фаджа Раванго. Натчекаву и Эгуамиче были его «братьями», будучи мужчинами одного с ним поколения, не более того. Нет, утверждения, будто у мулинцев нет понятия «семья», неверны: они признают, что некоторые люди – дети одних и тех же родителей, и родственники часто работают сообща, когда живут в одной общине. Но все члены общины одной возрастной группы – братья и сестры, а те, кто старше – отцы и матери, а те, кто еще старше – старейшины. Приветствуя Натчекаву и Эгуамиче как братьев, Фадж Раванго заявил о своем праве присоединиться к их общине и привести с собой нас.

Этого было довольно, чтобы нас, образно выражаясь, пустили на порог. Все, кто в данный момент принадлежал к общине – общим счетом человек пятьдесят, – собрались на открытом месте посреди стоянки, и Кисамилева с Валакпарой, те самые подростки, что привели нас, объяснили им, кто мы и с чем пришли. Мы раздали железные ножи, кое-что еще, и через Фаджа Раванго заверили собравшихся, что не возражаем против участия в общих работах. Затем нас на некоторое время прогнали к краю стоянки, а Фаджа Раванго принялись расспрашивать дальше. Это заставило нас понервничать по двум причинам: во-первых, нас встревожил пристальный осмотр, которому подвергся наш проводник, а во-вторых – собственная неспособность ответить на не прекращавшиеся все это время вопросы: наш мулинский был просто ужасен.

Не могу подробно объяснить, отчего община в тот день решила принять нас, и даже не припомню, кто кому что сказал. В то время все они, кроме пятерки наших провожатых, были нам незнакомы, и даже этих пятерых я понимала лишь урывками. Я в самом деле чувствовала себя так, точно получила серьезную травму головы и совершенно перестала понимать, что происходит вокруг. Конечно, не последнюю роль в этом сыграло общее любопытство: бледнолицые антиопейцы для мулинцев были в новинку. Но были для этого и более глубокие причины, и их я до сих пор не могу понять до конца. Решение было принято, и мулинцы хмурились, видя наши сомнения: сомнения могли нарушить гармонию, созданную их общим согласием, а гармония у них ценится весьма и весьма высоко.

Скажу одно: нам позволили вытоптать себе клочок леса – не на самой стоянке, но рядом, на поляне, где играли их дети. Вместо временных шалашей из веток и листьев, какие строят мулинцы, мы поставили в этом месте палатки, сложили между ними припасы и снаряжение, а несколько ящиков приспособили под столы и сиденья. Посовещавшись с Фаджем Раванго, мулинцы забили ослов, на которых мы привезли из Атуйема свои пожитки (лошадей пришлось оставить в ближайшей деревне). Оба ослика отличались нравом смирным и добродушным, и мне было их искренне жаль, но, как справедливо рассудил мистер Уикер, в противном случае мы, проснувшись однажды утром, обнаружили бы вместо них лишь лужу крови, так пусть лучше их мясо достанется нашим хозяевам, чем какому-нибудь ночному хищнику.

Спорить с этим было трудно, однако я никак не могла отделаться от мысли, что эти бедные животные – последнее связующее звено между нами и миром за пределами Зеленого Ада. Их гибель означала, что с пути уже не свернуть, куда бы он ни вел – к добру или к худу.

Если мы хотели успешно выполнить задание Анкуматы, приступать к этому немедля было нельзя.

Нельзя было даже приступить к исследованиям более широкого плана: начни мы с места в карьер шататься по джунглям в поисках болотных змеев, мулинцы сочли бы нас антиобщественными безумцами, ставящими свои непонятные прихоти выше благополучия общины. В лучшем случае нас отчитали бы за неуважение к окружающим, в худшем могли бы и бросить, разрешив неустранимый конфликт в своей обычной манере – то есть попросту уйдя от него. А такие мелкие группы, как наша, в болотах не выживают, даже при наличии ружей. Посему первым делом нам следовало доказать свою способность приносить пользу общине.

К счастью, это было вполне совместимо с исследовательской работой. На следующее утро после прибытия нас разбудил оглушительный треск цикад и прочих насекомых, а вскоре после этого к нам пришел Фадж Раванго.

– Сегодня охота, – сказал он, кивнув в сторону мистера Уикера. – Они ждут, что ты пойдешь и поможешь управляться с сетями.

– А мы с Натали? – спросила я.

В ответ он пожал плечами.

– Здесь, с детьми. Или – шуметь, загонять дичь в сети. Вам скажут.

В то утро эти два дела мало чем отличались одно от другого: дети дивились всему, от моих волос до одежды, и были рады возможности изучать меня. Но я, конечно же, предпочла изучать болота, и потому мы пришли к компромиссу: Натали осталась на стоянке, а я отправилась принять посильное участие в охоте.

Это повлекло за собой проход мимо, как я узнала позже, священного охотничьего костра, пахучий дым коего – почти такой же зловонный, как дуновение болотного змея – должен был коснуться всех, участвовавших в этом деле, а затем – блуждания по головоломному лабиринту естественной природной среды Мулина. И мы были еще недалеко от границы болот, где местность по большей части сухая – продвинувшись дальше вглубь, невозможно пройти и десяти футов без того, чтобы не пересечь какой-нибудь водоем. Здесь же, чтобы добраться до местности, выбранной в тот день для охоты, пришлось перейти вброд всего два нешироких ручья.

Все выглядело так, как и говорил Фадж Раванго. Мужчины (а среди них и мистер Уикер) растянули сети между деревьями широкой дугой, после чего женщины (а среди них и я) принялись стучать палками и орать во всю глотку, пугая дичь и загоняя ее в сети. Тут-то я и увидела всех тех животных, которых раньше лишь слышала – древесных даманов, крошечных мартышек, изящных маленьких дукеров. При приближении более крупных животных сети сдвигали в сторону, чтобы пропустить их: мулинцы охотятся и на крупную дичь, но не теми способами, к какому прибегли в тот день. Мелкую же дичь, как только она попадала в сети, забивали дубинками или закалывали копьями из палок, обожженных на огне.

Блокнота я с собой не взяла, но старалась запомнить все, что могла, чтобы перенести на бумагу вечером. В болотах это превратилось в обычный порядок работы: хоть мы и устраивали вылазки исключительно с целью наблюдений, огромное количество данных было собрано в ходе участия в повседневных трудах наших хозяев-мулинцев. Возможно, с точки зрения научного прогресса, для коего предпочтительнее вести записи прямо на месте, это не лучший метод работы, зато превосходно развивает память.

Однако я не могла удержаться от расспросов. Не могла и оставлять без внимания то, что мулинцы считали совершенно неинтересным. Они просто обожают давать людям прозвища и вскоре прозвали меня «Регуамин», что приблизительно можно перевести, как «женщина, глазеющая на все вокруг». Натали стала «Геело» – то есть «Строительницей», благодаря неплохому умению сооружать шалаши прочие подобные постройки, а мистер Уикер получил унизительную кличку «Эпоу» – «Красный», за постоянный румянец на лице.

На обратном пути, дойдя до первого из ручьев, я указала на воду. Грамматики я еще не освоила, но нужное слово, благодаря Фаджу Раванго, знала.

– Легамбва?

Девушка, указывавшая мне путь, захохотала. Насколько я могла судить, ей было не больше шестнадцати. Звали ее Акиниманби, и за все проведенное с ней время я почти не видела ее без улыбки на лице. Ответ ее для меня не означал ничего, но она тут же приспособилась к моей непонятливости – наклонилась и опустила руку в воду, показывая, что ручей мелок. При помощи подобных жестов и нескольких йембийских слов я спросила, какая глубина требуется болотному змею. В ответ Акиниманби пожала плечами; ее ответный жест мог означать целое множество вариантов – от ручейка глубиной в полметра до водоема, достойного называться рекой.

Тогда я изобразила пальцами челюсти, впивающиеся мне в ногу, и сделала вид, будто визжу. Акиниманби вновь рассмеялась. Уж это-то было понятно: ее насмешила глупость моих опасений. А вот что означал взмах руки, оказалось куда туманнее – похоже, Акиниманби показала на деревья. Я считала, что болотные змеи обитают в воде, но не забыла о так называемых древесных змеях Байембе. Что, если их болотные сородичи тоже отлично приспосабливаются и умеют лазать? Конечно, драконам я всегда рада, но мысль о том, что один из них может в любой момент свалиться мне на голову, не могла не встревожить.

Нет, ни один дракон не свалился мне на голову – ни по пути к стоянке, ни в последующие дни. Мы провели в этом месте около трех недель; каждые несколько дней устраивалась охота, а каждое утро – мелкие вылазки для сбора провизии: орехов, ягод, съедобных кореньев и лягушек, коих мулинцы поедают в огромных количествах, не нанося ни малейшего ущерба их популяции.

(Раз уж об этом всегда кто-нибудь да спросит: да, я ела термитов. А также муравьев, жуков, гусениц и цикад, будивших меня своей какофонией каждое утро. Если живешь, не пользуясь плодами земледелия, кроме тех, что иногда вымениваешь у селян, любой источник пищи жизненно важен. Однако не стану утверждать, будто полюбила подобную кухню – на мой вкус, насекомые жестки и суховаты.)

Все эти три недели мы усердно старались стать добрыми членами общины, и отсутствие поблизости (по крайней мере, в пределах видимости) драконов лишь облегчало эту задачу. Мулинцы приходили и уходили – одних привлекла дошедшая до их стоянок весть о нашем появлении, другие являлись, чтобы навестить родственников или отселиться от надоевших соседей. Все это означало постоянное запоминание новых имен и, по мере освоения языка, новые и новые объяснения, зачем мы здесь. Мне уже начинало казаться, что к нам никогда не привыкнут и мы навеки останемся в плену собственной новизны, но со временем расспросы прекратились.

Учитывая постоянные перемены в общине (о которых я здесь умолчу, за исключением тех, что имеют прямое отношение к нам), вы можете спросить, были ли среди мулинцев те, кто оставался с нами все время, проведенное на болотах. Отвечу: да, хотя таких было немного. Акиниманби, как выяснилось, недавно вышла замуж, и они с мужем по имени Мекисава делили костер с ее бабкой и дедом – Апуэсисо и Дабуменом. И все время, за исключением нескольких случаев, о которых будет рассказано в свое время, в одной общине с нами была одна из этих двух пар, а нередко и сразу обе.

Как и в предыдущем томе своих мемуаров, не стану вынуждать вас продираться сквозь ломаные фразы, которые точнее показали бы, насколько плох был поначалу мой мулинский. Просто представьте себе: когда я однажды утром, незадолго до того, как община оставила эту стоянку, сказала Акиниманби: «Я слышала, здешние драконы довольно злы», – эта несложная фраза звучала далеко не так гладко.

Акиниманби, с необычайной ловкостью лущившая орехи и швырявшая скорлупу в костер, пожала плечами.

– Гиппопотам хуже. Драконы обычно за людьми не гоняются.

Памятуя об «обычном относительном дружелюбии» выштранских горных змеев, я отнеслась и к этому «обычно» без особого доверия.

– Вы охотитесь на них?

Акиниманби уставилась на меня так, точно я предложила вместе с ореховой скорлупой швырнуть в костер младенца.

– Охотиться на них?! Это же…

Фраза завершилась словом, о значении которого я не смогла даже догадаться. («Гегуэм» – полагаю, слово из древнего языка.)

– Я не понимаю «гегуэм», – с виноватым видом сказала я.

Она бросила взгляд на бабку, Апуэсисо, сидевшую на корточках по другую сторону костра. Я в этом ей подражать не могла: жизнь среди кресел отучила меня от подобных поз. Поэтому я сидела на одном из наших ящиков (стоило сесть на землю, скрестив ноги, по юбке тут же начинали карабкаться вверх очень и очень неприятные гости).

Апуэсисо плела веревку из какого-то неизвестного мне волокна. Не прекращая работы, она запела песню, состоявшую из древнемулинских фраз как минимум наполовину. Я не смогла понять в ней ни слова и приготовилась сообщить об этом. Но Апуэсисо и сама это понимала – думаю, с песни она начала по традиции, или ради приличия. Когда песня кончилась, она без малейшей паузы перешла на речь.

– В давние времена один человек убил дракона. Устыдившись содеянного, он решил скрыть это и избавиться от туши. Мясо съел, шкуру разрезал на ремни, а зубы и когти пустил на орудия. Но все впустую: ведь духи-то знали, что он совершил гегуэм.

Выходит, «убийство», или, возможно, «грех».

– И они покарали этого человека?

Апуэсисо фыркнула так, будто я спросила, уж не из туч ли льется дождь.

– Из-за него мы умираем.

Рваный характер разговора означал, что мне пришлось задать еще с десяток вопросов, прежде чем я сумела как следует понять, что имелось в виду. Убийство дракона, согласно их воззрениям, послужило причиной тому, что люди смертны.

Я куда больше натуралист, чем этнограф, и тут же подумала, насколько же голоден был этот человек, чтоб есть драконье мясо, отвратительно пахнущее и еще более отвратительное на вкус. Но подобные мифы, конечно же, меняются со временем, и корень этой формулировки – скорее в обычной для мулинцев охотничьей практике, чем в настоящем способе избавления от драконьей туши. (И в самом деле: позже я услышала еще один вариант этого сказания, где говорилось, что на орудия были пущены и кости дракона. Это не на шутку возбудило мое любопытство, но со временем выяснилось, что все-таки предки мулинцев не обладали собственным методом сохранения драконьей кости.)

Если к религиозным верованиям других народов я не испытываю особого интереса, то нет лучшего способа привлечь мое внимание, чем завести разговор о драконах.

– Зачем он убил дракона? Чтобы съесть? Или дракон напал на него?

Ответом на мой вопрос был взрыв смеха. Неудивительно: ведь это был миф, а подобные сказания никогда не отличались глубиной исследования человеческих помыслов и мотивов. Все равно, что спросить, почему Хальтаф в «Книге Ересей» отказался от раганитских даров: возможно, толкования, измышленные схоластами, в своем роде познавательны, однако само сказание ответа на этот вопрос не дает. Ясно было одно: с тех пор убийство драконов – табу.

Все это я пересказала Натали с мистером Уикером в тот же день, за утомительным рутинным занятием – стиркой одежды в специально для этого собранной воде. (Грунтовая вода не годилась, так как часто была грязна. К счастью, грозы, регулярно, как по часам, разражавшиеся каждый день после обеда, вполне обеспечивали нас дождевой.)

– Значит, если мы убьем дракона, они этого не одобрят, – подытожил мистер Уикер, выжимая одну из своих рубашек.

К чести этого человека, ни разу он не просил нас с Натали постирать за него – хотя, если вдуматься, это, скорее всего, было следствием сомнений в нашем умении стирать, причем вполне обоснованных. Обе мы получили слишком благородное воспитание, чтобы иметь опыт в подобных занятиях, и мистер Уикер, родившийся в Нидди и выросший в рабочей семье, понимал в них намного больше, чем мы.

– В той же мере, в какой мы не одобрили бы того, кто сорвет еще одну смокву с Древа Познания, – подтвердила я, без особого успеха пытаясь отстирать грязь с подола юбки.

Натали развешивала выстиранное на веревке для просушки (насколько это было возможно в вечно сыром воздухе джунглей).

– Значит, никаких опытов с костью, если только вы не решите попробовать сделать это втайне от всех.

Мы с мистером Уикером переглянулись и покачали головами.

– Нет, – сказал он, – по крайней мере пока. Слишком велик риск, что нас обнаружат, и мы лишимся их расположения.

– Кроме того, – добавила я, – метод, с определенными поправками, работает и для степных змеев, и для горных, хотя родство между ними в лучшем случае самое отдаленное. Думаю, мы можем допустить, что он сработает и для болотных. И, как бы мне ни хотелось изучить образцы не только в плане консервации кости, мистер Уикер прав: если мы лишимся расположения мулинцев, работе это в конечном счете только повредит.

За разговором я не оставляла попыток отстирать юбку, но мысли мои унеслись вдаль, и потому я вздрогнула от неожиданности, когда кто-то забрал юбку из моих рук. Опустив ее на крышку от ящика, заменявшую нам стиральную доску, мистер Уикер взялся за дело и в считаные секунды достиг того, на что мне потребовалась бы в лучшем случае не одна минута.

– Благодарю вас, – сказала я, густо покраснев. – Скажите, не слишком ли вы ужаснетесь, если я после просушки распорю ее надвое и перешью в штаны?

– Ох, сделай милость! – с огромным облегчением воскликнула Натали. – Тогда и я не буду чувствовать себя виноватой, если поступлю так же. Ходить в юбке в этих местах – чистое безумие!

В Выштране мистеру Уикеру уже доводилось видеть меня в штанах, и это пришлось ему не по нраву, но в те времена мы вообще с трудом терпели друг друга.

– Да. Пожалуй, так будет практичнее, – лишь слегка скованно ответил он.

Мы с Натали дружно провели вечер, распарывая и перешивая одежду – к немалому веселью наших хозяев на следующее утро. С их точки зрения, единственная разница между мужским и женским платьем состояла в том, как носится набедренная повязка, и юбки против штанов мало что значили для них в этом отношении. Но мы с Натали в этаком мужском наряде чувствовали себя неловко, и это давало о себе знать. Однако со временем мы приспособились. Отсюда и пошло мое обыкновение во всех экспедициях переодеваться в штаны, долгие годы служившее поводом для сплетен. (Что бы там ни утверждали желтые газетенки, на родине я в штанах не хожу, хотя раз или два подумывала об этом. Инцидент в Букеровском клубе не в счет: в тот вечер я была чрезвычайно пьяна.)

Решение оказалось весьма своевременным: на следующий день нам предстояло менять место стоянки. Я уже говорила о склонности мулинцев переходить из общины в общину, но кроме этого среди них принята и миграция целых общин: с течением времени запасы еды в окрестностях стоянок истощаются, и, чтобы найти дичь и дикие фрукты, приходится переезжать на новое место.

Для нашей экспедиции это было делом нелегким, и мы предвидели трудности еще в тот день, когда забивали ослов. Тяглового скота у мулинцев нет, все пожитки носят на спине, в корзинах, крепящихся к налобной обвязке. Метод весьма эффективный – для тех, чьи шейные мускулы к нему привычны. Однако о нас четверых, включая и Фаджа Раванго, сказать этого было нельзя. Да и снаряжения у нас было больше, чем можно унести таким образом.

Лучшие из догадок, сделанных нами в попытках перевести «расстояние, которое может пройти до полудня мужчина-мулинец с поклажей» в ширландские меры длины, гласили, что община намерена углубиться в болота километров на пятнадцать. Кое-что из вещей мы вполне могли бросить – как выяснилось, реальной нужды в них не было. (Истинно мулинское чувство, с годами вошедшее в привычку и у меня.) От других вещей можно было, так сказать, избавиться, вдохновив членов общины взять их себе: они редко возражали, если мы «одалживали обратно» то, что нам нужно. Но кое-что – в первую очередь, ящики с джином и сохраненной драконьей костью – представляло собой настоящую проблему.

– Что ж, – со вздохом сказал мистер Уикер. – Пожалуй, можно поставить еще один опыт. Закопать кости и проверить, как они продержатся в этой грязи.

С этими словами он ковырнул ногой влажную почву.

Ящик с костью был наглухо заколочен гвоздями. Мулинцы не знали, что внутри, и я бы предпочла, чтоб так оно и оставалось.

– Но сможем ли мы после найти его? Сейчас мне кажется, что я прекрасно знаю эти места, но ведь пройдет неделя – и для меня этот клочок джунглей ничем не будет отличаться от любого другого.

– Они помнят это место, – заверила меня Натали, выуживая из нашей поклажи мачете. – Думаю, Фадж Раванго сумеет его отыскать. Нужно будет только попросить о помощи. Вот. Боюсь, другой замены лопате у нас нет.

Яму копали двумя мачете и голыми руками. В твердой земле таким образом много не накопаешь, но здесь, на болотах, нужно было всего лишь прорубиться сквозь густое переплетение корней, а затем вычерпать жидкую грязь горстями. (И после каждой горсти сделать паузу, чтобы стряхнуть с рук множество мелких ползучих тварей.) Конечно, наше занятие привлекло немало зрителей, но мы сумели утолить их любопытство, сказав, что просто не хотим напрасно тратить сил, таская содержимое ящика с собой.

Все остальное разложили по вьюкам, корзинам и так далее. Акиниманби уговорила своего мужа Мекисаву понести наши бутылки с джином, извлеченные из ящика и для сохранности обернутые одеждой. Мекисава немного поворчал на то, что ему придется тащить корзину, «как мальчишке» – взрослые мужчины в походе не обременяли себя почти ничем, кроме сетей и копий, – но без всякой злости согласился: груза каждому из нас досталось немало. И вот, взвалив груз на плечи, мы вместе с нашими хозяевами-мулинцами отправились к месту новой стоянки.