Боюсь, для описания природной среды, в которой мы оказались, мне вновь не хватит слов. Но слова, да еще скромные зарисовки – все, чем я располагаю, и при помощи этих инструментов должна сделать все, что смогу. Здесь чрезвычайно важно правильно понять, в каком мире я провела большую часть следующих семи месяцев, и постоянно помнить об этом, читая обо всем, что там происходило.

Началом и концом всего на свете, тем, что не оставляло меня ни утром, ни вечером, ни ночью, ни днем, пусть даже на краткий миг, была жара. Даже на меня, всей душой предпочитающей тепло холоду, она действовала крайне, нередко – до отвращения, угнетающе. На плоскогорье, представляющем собой большую часть Байембе, сухо и ветрено, и эти факторы смягчают, скрадывают тропическую жару. Но в безвоздушных заболоченных низинах, столь метко прозванных Зеленым Адом, подобного неоценимого подспорья нет. Пот в подобном климате облегчения не приносит: воздух так же влажен, как кожа. Вы истекаете потом, он сочится из каждой поры тела, но если его утереть, это поможет лишь на пару секунд, и, кроме обезвоживания, вы этим ничего не добьетесь. Поэтому пот приходится терпеть – до тех пределов, когда вы будете готовы отдать левую руку за холодную ванну, и много далее, пока он не станет вашей новой реальностью, и вы не забудете, что такое быть сухим, не говоря уж о том, что такое холод.

Я научилась справляться с этим. Даже не спрашивайте как. Дело в некоем трюке сознания, на который я наткнулась, исчерпав выносливость до абсолютного предела и осознав, что ничем не могу облегчить свое состояние. Вот тут мне как-то удалось смириться с ситуацией: я приняла ее во внимание, отложила в сторонку и продолжила работу. Да, я так и осталась грязной и липкой от пота и все так же жаждала почувствовать кожей прохладный бриз, но это больше не поглощало без остатка все мои мысли. (Осмелюсь предположить, Натали с мистером Уикером тоже нашли способ примириться с жарой, поскольку ни один из них не сошел с ума и не начал палить во все стороны из дробовика или рвать на себе одежду в тщетных попытках облегчить страдания.)

Однако с другими трудностями невозможно было совладать при помощи трюков сознания. После жары следуют насекомые. Гнус, москиты, стрекозы, бабочки, мухи, жуки, мотыльки… а уж муравьи с пауками! Читателям, проживающим в умеренном климате, таких пауков и не вообразить: всевозможных размеров, от таких мелких, что и не углядишь, до огромных, больше моей раскрытой ладони, и некоторые из них весьма и весьма ядовиты. Другие не преминут при случае отложить яйца вам под кожу – последствия предсказуемы и очень неприятны. Муравьи хотя бы настолько любезны, что предупреждают о своей опасности: есть там одни, добрых трех сантиметров в длину, имеющие изумительный окрас цвета электри`к. Эти явственно предостерегают: спровоцировав их укус, не обрадуешься.

Итак, кожа не только мокра от пота, но и облеплена насекомыми. При этом, если вы столь неосторожны, что обопретесь ладонью о дерево – а вы непременно обопретесь, чтоб не упасть в яму, не поскользнуться в грязи, или не споткнуться о невидимый корень или ветку, – то обязательно напоретесь на шипы и колючки. Любая ранка, нанесена она хоть флорой, хоть фауной – это риск заражения, плюс даже малейший намек на кровь (да, мои читательницы сейчас непременно вспомнят о том явлении, что отправляло нас с Натали в агбан) привлекает тучи всевозможных ползучих тварей, желающих полакомиться ею. И пиявки из них – далеко не самые худшие; пиявок я вскоре полюбила, простите мне сей жуткий каламбур, почти как кровных братьев. Пиявку, стоит только преодолеть отвращение, легко можно снять с тела и отшвырнуть прочь – я проделывала это столько раз, что и не сосчитать.

К счастью, не все обитатели этих лесов внушают отвращение. Подобные местности кишмя кишат не только мелкой, но и крупной живностью. Мартышки, мангобеи, колобусы, гориллы и шимпанзе, бонго, дукеры и окапи, карликовые гиппопотамы и лесные слоны, ночные змеи – а уж птиц столько, что сотне натуралистов не описать и за год.

И, конечно, драконы – но к ним мы перейдем позже.

Людей среди всего этого буйства жизни отыскать нелегко. Поддайся я время от времени одолевавшим меня порывам отправиться в глубь Зеленого Ада без провожатых, куда глаза глядят, и сумей божьим попущением или благодаря слепой удаче прожить там месяц – и то могла бы не увидеть за это время ни одного мулинца. В районе площадью более пятидесяти тысяч квадратных километров их проживает меньше десяти тысяч, причем они регулярно меняют места стоянок – все равно что искать иголку, кочующую в стоге сена, подобного которому вы не видали никогда в жизни.

Мулинцев невозможно было бы отыскать даже при помощи Фаджа Раванго. Оставалось одно: отправиться в такое место, где они смогут отыскать нас.

Оставив Атуйем, мы проехали вдоль границы Байембе около ста километров в глубь материка, держась саванны, где двигаться было легче. Но каждый шаг приближал нас к неровным склонам, спускавшимся с плоскогорья к болотам, и Зеленый Ад, видневшийся впереди слева, с каждым днем становился все больше. Я часто поглядывала на скаку в его сторону, хоть это и отвлекало от других наблюдений. Быть может, далекий бой барабанов был лишь игрой моего воображения? Необъятное изумрудное море казалось полной драконов и лихорадок бездной, готовой поглотить меня навеки. Возможно, эти звуки были просто стуком моего собственного сердца.

Но я была настроена решительно. Наконец-то прибыв в тот район, куда стремился Фадж Раванго, мы распрощались с ландшафтом, служившим нам домом четыре месяца и сделавшимся за это время привычным и знакомым, и обратили взоры к лесу внизу.

Спуск с плоскогорья был недолог, но поляна, на которой мы остановились, еще находилась выше уровня болот. Ее явно не раз расчищали от джунглей, но растительность возвращалась с той же быстротой, с какой ее вырубали.

– Здесь место торговли, – сказал Фадж Раванго в ответ на наш вопрос. – Мы… Селяне приносят сюда свой урожай, а мулинцы – мясо и слоновую кость.

– А скоро они придут? – спросил мистер Уикер.

Фадж Раванго только пожал плечами. Когда придут, тогда и придут. Ведь это был не организованный рынок, устраивающийся каждые четыре дня.

Мы принялись разбивать палатки. Надо сказать, партии, в которых несколько натуралистов, отличаются одним неудобством: мы то и дело манкировали повседневными заботами и обустройством лагеря, спеша осмотреть окруживший нас мир. (Боюсь, и мы с мистером Уикером свалили большую часть работы на Натали.) Лично я забыла о работе, едва успев забить в землю пару колышков: звучный стрекот в воздухе привлек мое внимание к деревьям на краю поляны.

Увиденное мной существо было похоже на птицу, но недавние размышления о классификации видов были еще свежи в памяти, и я не торопилась классифицировать его. Величиной оно было сравнимо с птицами, имело оперение яркого сине-зеленого окраса и длинный, раздвоенный на конце хвост. Однако голова его определенно была драконьей – с длинной мордой и пастью вместо клюва.

Понаблюдать подольше мне не удалось: существо расправило крылья, чтобы перелететь через поляну, и тут я увидела причину стрекота.

Подобно стрекозе, это существо обладало двумя парами длинных крыльев!

Я вскрикнула от восхищения, после чего мне пришлось объяснять причину товарищам, не видевшим этого существа. «Стрекодраком», из-за общего с насекомым строения крыльев, его окрестила Натали. Мистер Уикер возражал, поскольку это существо явно не относилось ни к стрекозам, ни к насекомым вообще, однако термин прочно вошел в обиход и используется по сей день.

На следующее утро мы все еще спорили о нем, когда из окружавшего лагерь леса вышел Фадж Раванго. Его вид заставил всех замолчать на полуслове, а нас с Натали – еще и густо покраснеть: избавившись от длинной и широкой полосы ткани, какие йембе носят вокруг пояса, он сменил одеяние на самую короткую на свете набедренную повязку, удерживаемую на бедрах тонким шнурком.

Одетый – или, вернее сказать, «раздетый» – таким образом, он выглядел совершенно другим человеком. В отсутствие йембийского наряда черт, выдававших в нем представителя иного народа – более хрупкого телосложения, более узкого лица, красноватого оттенка кожи – уже невозможно было не заметить. Не походил он и на людей других народов, окружавших нас с момента прибытия.

Первым нарушил молчание мистер Уикер.

– Те железные ножи, что мы взяли с собой, – откашлявшись, заговорил он. – Они будут платой за их помощь?

Стрекодрак

Фадж Раванго покачал головой.

– Никакой платы. Мы отдадим им ножи. Они помогут нам.

Мне это показалось чистой софистикой, но он явно был уверен, что разница налицо.

– Зачем им помогать нам, – спросила я, – если не в обмен на что-либо? Мы предложим им что-то еще?

Присев рядом с нами на корточки, он поднял с земли котелок с нашей утренней овсянкой. Думаю, он уходил в лес не только для переодевания, но и с тем, чтобы подумать, как объяснить нам ситуацию.

– Вот это, – начал он, подняв котелок, – больше не ваше. Не только ваше. Это принадлежит общине. Всем, что у вас есть, вы будете делиться. А они будут делиться с вами. Так у них заведено. Без этого здесь не прожить.

Здесь я цитирую его слова со всей возможной точностью. Если их смысл и неясен, то только оттого, что описанный им общественный уклад чужд нам – по крайней мере тем, кто, вероятнее всего, будет читать мои мемуары – настолько, что простыми словами не объяснить. Имущества у мулинцев очень немного, и личной собственностью в привычном для нас понимании они не дорожат. Их образ жизни не позволяет ни обзавестись ею, ни извлекать из нее ощутимые выгоды. Иметь больше, чем сможешь унести, – глупость: все лишнее придется бросить, когда настанет время менять место стоянки. Но большая часть вашего имущества (если вы, конечно, мулинец) легко поддается замене, и потому бросить его – невелика потеря. Попытки накопить больше, чем у окружающих, есть нешуточное оскорбление для общественной гармонии, а также, думаю, и для духов. Они вызывают насмешки товарищей, а если это не помогает, поделиться вынудят и более агрессивными методами. За это мулинцев считают ворами, но «воровство» – слово из совершенно другого мира.

Все это Фадж Раванго, как сумел, объяснил нам, но фундамента для понимания его объяснений у нас практически не имелось, и, кроме того, сам он мулинцем был только отчасти.

– Мой отец пришел из леса, – сказал он в ответ на настойчивые расспросы Натали. – Мать была селянкой из Обичури. Мальчишкой я на время ушел в лес, потом вернулся, выучился и переселился в Атуйем.

Человеком он был крайне скрытным: на то, чтобы развернуть это сжатое жизнеописание в нечто большее, добавляя к нему по одной мимоходом оброненной детали за раз, потребовались месяцы. Однако сейчас я изложу его историю целиком – во всех подробностях, какие мне известны.

Его мать принадлежала к одной из семей сагао, традиционным занятием которой было ремесло гриота. Родовое имя этой семьи мне неизвестно по сей день: Фадж Раванго так и не открыл его нам. Несмотря на матрилинейный уклад, принятый среди сагао, народ матери не принял его – по всей вероятности, из отвращения к мулинской крови, – и потому на родство с ним он не претендовал. Думаю, отчуждение послужило причиной его ухода в лес. Но остаться там он отказался и, вернувшись в Байембе, заявил о своем праве на образование – недостаточное, чтобы стать гриотом, но обеспечившее ему должность на государственной службе. Благодаря этому он и познакомился с нами.

Какой династии служила семья его матери? Знаю одно: не королевской. Как он получил свое имя – не мулинское и не сагаосское? Много позже я выяснила, что имя это принадлежит маури – народности, обитающей у северных границ джунглей и родственной мулинцам. Всю его историю я собирала по кусочкам и никогда не слышала целиком. Он не принадлежал всецело ни к одному из двух миров, но, видимо, наше себе место между ними, и именно это, а вовсе не прошлое, определяло его личность.

Конечно, к этому суждению я пришла позже. Ну, а в то время эти кусочки разжигали во мне безумное любопытство. И в день, когда к нам на поляну вышла группа из пяти мулинцев – двоих мужчин, старухи и двух подростков, мы подумали, что узнали о Фадже Раванго нечто новое.

Гостей мы услышали задолго до их появления. Соблюдать тишину, идя через Зеленый Ад, ни к чему: местные животные склонны нападать на тех, кто движется бесшумно. Мулинцы на ходу поют и громко топают, словно их куда больше, чем есть, и таким образом отпугивают зверей, которые могли бы причинить им вред. Поэтому, появившись из-за деревьев, они не застали нас врасплох.

Все они были одеты так же, как и Фадж Раванго, – в короткие полосы лубяной ткани, называемой «тапа». Больше на них, не считая немногих украшений, не было ничего. Старуха, как и мужчины, ходила с обнаженной грудью. Поначалу это зрелище меня не на шутку шокировало, но вскоре сделалось обыденным. (Нагота, как выяснилось, очень скоро становится скучной банальностью, если воспринимать ее без возмущения.) На нас они взирали с нескрываемым любопытством и с интересом выслушали объяснения Фаджа Раванго, зачем мы здесь.

Филологи говорят, что некогда существовал мулинский язык, не принадлежавший к языковой семье сахимби и сохранившийся до наших дней только в мулинских песнях и сказаниях. На смену ему пришел другой, ведущий происхождение от языка селян-маури, родственного йембийскому и прочим сахимбийским языкам, распространенным в этом регионе, и это трагичное во всех иных отношениях событие обернулось для нас настоящей удачей. Посему, хоть я и понимала Фаджа Раванго с великим трудом, освоить этот новый язык оказалось несложно – примерно как овладеть чиаворским, зная тьессинский. Опираясь на общую основу, я смогла быстро расширить словарный запас (правда, грамматика потребовала больше времени). Для человека вроде меня, обладающего весьма средними способностями к языкам, такое преимущество было бесценным.

Благодаря этому я смогла разобрать, что Фадж Раванго приветствовал двоих взрослых мужчин, как «братьев», а старуху – как «мать».

– Но ведь он говорил, что его мать – селянка, – недоуменно шепнула мне Натали.

– Возможно, это просто почтительное обращение, – шепотом ответила я. – Но вот мужчины… Мистер Уикер, вы его понимаете? Похоже, он действительно хочет сказать, что в родстве с ними.

Мистер Уикер отмахнулся, призывая нас помолчать, прислушался и кивнул.

– Да, и поэтому хочет присоединиться к их стоянке. Потому что он – их брат. Возможно, только наполовину – с виду они не слишком похожи.

В самом деле, сходства между ними практически не было – кроме самого простого, обусловленного общим наследием. Фадж Раванго указал пришедшим на наш лагерь, и это будто послужило сигналом: один из мужчин и оба подростка принялись шарить повсюду, осматривая наши палатки и снаряжение. Один из мальчишек подошел к нам и о чем-то спросил, но вопроса я понять не смогла.

– Ваши имена, – пояснил Фадж Раванго.

Мы послушно назвались, и это вызвало немалое веселье с обеих сторон: мулинцам оказалось так же трудно произнести наши имена, как нам – их. Старуху звали Апуэсисо, мужчин – Натчекаву и Эгуамиче, а подростков – Кисамилева и Валакпара.

Того, что подошел к нам, звали Кисамилевой; вскоре его взгляд упал на блокнот в моих руках. Он протянул к нему руку в манере столь повелительной, что я невольно возмутилась до глубины души, но, помня о том, что говорил Фадж Раванго о собственности, отдала блокнот. Но не без опасений: этот блокнот был почти чист, не из тех, что содержали данные, полученные в саванне, однако в нем имелся рисунок и описание стрекодрака, а также заметки о менее запоминающихся существах. Терять все это не хотелось.

Однако без потери не обошлось. Кисамилева широко улыбнулся и отошел, не выпуская блокнота из рук. (Вернуть его удалось только через месяц.) Конечно, все это было испытанием: согласны ли мы делиться, как полагается?

В тот день мулинцы предъявили права не только на мой блокнот. Со временем я поняла, что это вовсе не «дележка» даже по мулинским меркам: они старались вовсю и вышли далеко за рамки своих обычных понятий о собственности. Мы были для них еще более чужими, чем «селяне» (категория, охватывающая не только маури, но и всех эриган, кто не мулинец). Следовало проверить, как мы себя поведем.

Так мы расстались с котелками и сковородками, с блокнотами, компасами и с целым ящиком джина. (Выпивку они вернули, едва попробовав: джин пришелся им совсем не по вкусу.) Я начала гадать, чем все это кончится, и ответ не заставил себя ждать: Валакпара указал на мою блузу.

Я почти сделала это. Жара была сильна (можно понять, отчего мулинцы одеваются так скудно), и я так рьяно убеждала себя, что отказывать нельзя, что действительно потянулась к пуговицам. Но вид поднятых бровей и отвисшей челюсти мистера Уикера, а также мысль о том, что, стоит мне раздеться, и насекомые тут же сожрут меня заживо, остановили меня. (Правда, под блузой на мне была нижняя рубашка, но что, если они потребуют расстаться и с ней? Что, если все это не кончится, пока я не останусь голой?)

– Боюсь, нет, – твердо сказала я по-йембийски, мысленно приготовившись к любым последствиям.

Отказ мой был встречен не гневом, а хохотом. Отсмеявшись, Апуэсисо сказала мальчишкам что-то, очень похожее на приказ кончать охоту. Блуза осталась при мне, часть вещей была нам возвращена, и мы, свернув лагерь, отправились к месту их стоянки.