Глава X
«О Ромео… Вот мой фиал!.. Пью за тебя!»

В полицейском участке были под вечер. Ульяна молила Бога, чтобы не явился живой Иван Несторович, чтобы продолжал почивать и желательно проспал бы до завтрашнего утра. Новость о пропаже и смерти русского доктора начальник полиции воспринял с легкой усмешкой, не скрывая довольства тем, что такой навязчивый субъект не будет более досаждать и портить отношения с коммерсантом герром Беккером. Он даже отправиться в морг не пожелал. Ульяна приготовилась лить слезы и играть безутешную вдову, но весь ее природный дар артистки, приведенный в боевую готовность, разбился вдребезги о безобразное бездушие немецкого офицера. Уж и к месту кое было, на руку, но Ульяна ощутила острый укол негодования. Иван Несторович не заслужил такого презрительного к себе отношения, будь он тысячу раз глупец, нелюдим и чванлив, как старый дворецкий на пенсии!

— Не земной, так божий суд настиг, — вздохнул полицмейстер, возведя глаза к потолку, а потом серьезно добавил: — Забирайте вашего русского друга, герр Герши, везите в русское консульство. Пусть с ним его соотечественники разбираются. Мне же от вас только документ о его смерти требуется, чтобы в суд отправить. Желаю приятного времяпрепровождения и даю неделю, потом весть о его пропаже и побеге придется придать огласке, а дело представить в вышестоящие органы. Только лишь чтобы не доставлять лишних хлопот его супруге, я иду вам навстречу.

Последние слова Ульяна Герши, разумеется, не перевела. Безутешный адвокат, обливаясь слезами, сел в сани, на полу у его ног распростерся бедный доктор, завернутый в саван, и оба отправились в Бонн.

А Ульяна поспешила на улицу Фишерталь, подоспела к рассвету, забралась в постель, нырнула под руку сладко посапывающего Иноземцева, пригладила его волосы и вздохнула. Как странно смотреть на него живого, когда четверть часа назад он был завернут в белый саван, Герши рыдал над ним, величая бедным да разнесчастным месье Иноземцевым. До того это зрелище было трогательным. Ох, что-то сердечко не спокойно, как бы тоски-печали да отчаянию к нему не допустить уж слишком близко, как бы раньше времени в слезы не бросило? Совсем расквасилась Ульяна Владимировна, совсем мямлей да размазней сделалась. А все это Ивана Несторовича влияние.

— Ух, погоди у меня, — зевнув, пригрозила девушка и с мыслями о том, что не мешало бы встряхнуть чувства доктора как-нибудь опосля, уснула.

Глаза продрали оба только к обеду. Ульяна встрепенулась, вскочила, вспомнив, что пока Герши хлопочет о посмертных документах доктора, самого доктора ведь нужно всеми правдами и неправдами из города выманить. Куда угодно, хоть в Америку!

Но как это сделать, Ульяна опять затруднялась придумать. Сидела на постели, испуганно глядя на сонного Иноземцева, кусала ноготок и лихорадочно соображала. Тот, видимо, не понял, что проспал сутки, — Ульяна всыпала ему в чай двойную дозу снотворного, чтоб уж наверняка. Заснул — был полдень, проснулся — полдень. Поднялся и преспокойно засобирался в полицейский участок.

— После сходишь, — стала уговаривать Ульяна. — Совсем голова кругом от твоих постоянных походов к этому напыщенному усатому индюку в каске. Зачем ты перед ним унижения терпишь?

— Велено, вот и хожу, — вздохнул Иван Несторович.

— Совсем меня измучил, — закрыв руками лицо, тихо заплакала.

И едва ли не настоящими слезами отчаяния разразилась, ведь делать что-то надо…

Иноземцев присел рядом, снова целомудренно коснувшись щекой виска жены, и так взглянул жалостливо, словно прощения просил.

— Идем к реке, — прошептала она. — Воздуха здесь нет.

За железнодорожными путями распростерся живописный лес, весь в снегу, журчала река, спускаясь с порогов, а чуть поодаль, аккурат за стенами всяческих фабрик, стояла заброшенная лесничья хижина: та, в которую Ульяна и Ромэн часто приходили, чтобы не вызвать подозрений и не попасться на глаза кому-нибудь из соседей, когда какой план обдумывали. Хижина была старенькой, ветхой, с очагом, который давно никто не зажигал, с охапкой прогнившей соломы и вязанкой хвороста, кем-то оставленной, казалось, тоже очень давно.

Ульяна шагала по снегу и вела супруга, с собой зачем-то прихватив склянку мышьяка — постращает благоверного, пригрозит, что жизни себя лишит, коль тот упрямиться не перестанет. А ежели у нее не выйдет отговорить Иноземцева из города бежать, то хоть яда выпьет — не снесет неудач ее избалованное самолюбие. Уж какой-никакой, но выход. Драматичный! Полный зал, занавес спущен давно, тишина, ибо никто не смеет нарушить картину совершенства игры, и вдруг — всплеск оваций… И она — такая красивая, неземная и мертвая! Иноземцев будет славно горевать, безутешно…

В конце концов, пока Ульяна шла, напредставляла себе все так живо — как яд глотает, как падает живописно на руки доктора, что охватило ее сердце столь непреодолимое чувство отчаяния, не только в слезы бросило, но впервые за двадцать лет с жизнью захотелось расстаться. Ну хотя бы на короткое время. Ну, чтобы и зал и овации, а потом опять жизнь ключом забила.

Иноземцев же следовал за нею по-прежнему молча, устремив безучастный взгляд в землю, совсем как тогда, у крыльца фабенской конторы, когда его вели немецкие блюстители закона к тюремной повозке. Шел и не подозревал вовсе, какой пассаж его ждет в этой лесной глуши. Иван Несторович совсем позабыл, с кем имеет дело, опять бдительность растерял, думал, ежели Ульяна рядом, то ничего не натворит. Ан нет, ошибался Иван Несторович…

— Прошу тебя, не мучай больше, — воскликнула она, притворив сухую дверцу. — Неужто ты не видишь, что сводишь меня с ума! Будь проклят тот день, когда ты получил этот луноверин! Он тебе и мне жизнь отравляет.

— Ульяна Владимировна, что вы опять за свое, — вздохнул Иноземцев.

— Не поймете никак, что не изничтожить вам его, никогда! Люди и без вашего участия умирать будут, выдумают другую блажь. Вы б не изобрели его, кто-нибудь изобрел. Не луноверин, так что-нибудь еще в этом роде. Нипочем вам не остановить всеобщего помешательства. Это ведь суть человеческая такая, вы здесь вовсе ни при чем.

— Пустое все, Ульяна Владимировна. Я должен исправить свою ошибку. Не будет мне покоя, пока я этого не сделаю.

— Или погибнете!

— Или погибну.

— А я? Как же я? Вы оставите меня одну?.. Ванечка, ну зачем же вы так жестоки? — Ульяна протянула к нему руки, послав самый жалостливый и разнесчастный взгляд, на который была способна. — Не губите. Давайте бежим… вместе, в Америку! Вы же так этого хотели, сами со мной просились, а я еще отговаривала. Теперь согласная я, бежим, сегодня же, сейчас же, вечерним поездом, а там на пароходе через океан. Купим ферму, будем хлопок янки продавать. Я обещаю быть самой послушной женой во всем Диком Западе, нет, во всем белом свете. Никогда слова поперек не скажу…

Обняла доктора страстно, стала поцелуями лицо покрывать, всхлипывала, вздыхала томно. А он опять свою песнь заладил:

— Ульяна Владимировна, не настаивайте.

— Едемте, о нас никто и не вспомнит, никто не сыщет. Я знаю таких людей, которые мастерски подделывают бумаги. В Лондоне, Париже, Москве… Кем вы хотите стать? Англичанином? Французом? Кем угодно!

— Это совершенно… неприемлемо…

— Есть и здесь, поблизости, в Дюссельдорфе. Ганс Кёлер. Найдем его, он любые свидетельства выдаст, коли платишь золотыми франками. Художник он хоть куда!

— Ульяна Владимировна, не хочу слышать это!.. Но даже если бы я, поддавшись вашим уговорам, сдался… Не сейчас, Ульяна Владимировна. Сейчас никак нельзя. Я повязан словом с герром Беккером.

— А давайте тогда мы его… их накажем, — встрепенулась Ульяна, — по-моему накажем. Сами сдаваться побегут, так застращаем. Придумаем спектакль, каких еще никто не видывал, а? Ванечка, ведь заслуживают они этого. Пусть неповадно станет. Я бы сама этого Беккера луноверином — ух! И Нойманна тоже, негодяя такого!

— Будет честный суд. Я правду правдой привык доказывать и от принципов своих не отступлюсь.

И отстранился, поспешно застегивая воротничок сорочки.

— Не отступитесь? — разозлилась девушка. — Да сдалась вам эта правда! Нет ее во всем белом свете. Миф это — ваша правда.

— Я пойду. Иначе посчитают, что сбежал.

— А не позволю уйти отсюда никуда. Не пущу вас и все!

— Ульяна Владимировна… — устало вздохнул Иноземцев, хотел добавить что-то, да просто руками развел, совсем не зная, как остановить отчаяние девушки.

— Яда выпью! Мышьяка! Как вы сами велели! — не унималась Ульяна, принявшись ходить по скрипучему полу хижины, словно взъяренная тигрица в клетке. — Что? Не верите мне? А я ведь его специально с собой взяла, оттого что знала, какой вы безжалостный упрямец.

— Да когда ж я вам мышьяк предлагал? Вы никак совсем из ума выжили.

— Вы меня им отравить хотели: сказали, что опыты проводить будете, сказали, что мне будет худо, словно я холерой занемогла. Говорили? Говорили такое?

— Так то ведь сон был.

— Я лекарского образования не имею, откуда мне знать эдакие тонкости, — едва ли не кричала Ульяна, сжимая и разжимая кулаки, а сама про себя думала: «Интересно, добрался ли Герши до Бонна, приняли ли его в консульстве? Эх, придется пить мышьяк — слова, способные остановить доктора, кончаются».

— Вы сами, Ульяна Владимировна, как самая настоящая холера, ей-богу, — разозлился Иноземцев. — Прошу, Господом заклинаю, уймитесь наконец. Ваш спектакль похож на дурную комедию, и ваша игра уже кажется скучной. Вам бы в театр поступить. Я уж смолчал на счет этой вашей Зои Габриелли, поскольку, видимо, горбатого могила исправит, видимо, вы просто дышать не можете, не одурачив кого-нибудь в очередной раз, вокруг пальца не обведя, без лжи да обмана, что без воздуха, жизни себе не представляете. Стольких людей ввели в заблуждение, заставили поверить в нелепую чушь. Ныне петербуржцы только и обсуждают, что расы человечества да способность прожить без пищи. А вам небось весело! Я даже помыслить боюсь о том, что за мотив был у вас рядиться индийской пророчицей. Кого вам понадобилось ограбить, одурачить, выставить идиотом? Мало того, еще и мальчишку с собой из Парижа притащили, дурному своему ремеслу его обучив. Дед Ромэна, должно быть, уже при смерти, вновь потерявши наследника. Вы вздорная девчонка, Ульяна Владимировна. Только что умеете, как сцены играть. Ума недостанет расстаться со своей буффонадой.

Ульяна замерла, с отчаянием глядя на Иноземцева, — видно же: слова оскорбительные через силу из себя выжимает, хочет непреклонным казаться, а очки запотели от волнения, руки трясутся. И вынула из кармана флакон с ядом.

— Ах, сцены? — упавшим голосом проронила она. И по лицу Иноземцева скользнуло облачко отчаяния. Но он тут же опять насупился, скрестил руки на груди. — Вовсе не сцены! Глядите, до какого сумасшествия вы меня довели. Думаете, не выпью?

— Думаю, что нет, — строго отрезал Иван Несторович.

— Ах, какой же вы… безжалостный тип! Думаете, честной быть не умею, обвиняете в плохой игре? Думаете, я неспособна на отчаянный поступок? Да чтобы вас остановить, от неминуемой гибели спасти, я готова даже смерть принять! Неужто позволите? Бросите меня в таком состоянии здесь одну?

— Вам бы впору пистолет с собой взять и наконец докончить начатое в бюловской усадьбе дело. Застрелили бы меня, чтоб не пустить! Пейте ваш мышьяк липовый сколько вам влезет, Ульяна.

— Липовый? Ах, липовый? И выпью! — выпалила она. И стала носиться взад-вперед, аки зверь загнанный. Яда она сегодня как пить дать отведает, ибо ничего тут не поделаешь. Вся махинация, ею тщательно спланированная, рухнет, едва Иноземцев выйдет вон из этой хижины и живой-невредимый явится перед начальником барменской полиции.

— Помешанный… О! Вот: я вижу брата тень, — пробормотала она, вдруг вспомнив Джульетту с ее леденящим кровь отчаянием, которой предстояло хлебнуть опасного зелья. — За братом гонится она… Стой, стой, Тибальт!

Иноземцев усмехнулся, скрестив руки на груди. А девушка откупорила флакон и одним большим глотком хлебнула безвкусную жидкость, со злости после зашвырнув им в доктора. Склянка пролетела в полудюйме от виска Ивана Несторовича, гулко ударилась о стену, покатилась по полу. Тот насилу увернулся, но быстро выпрямился, поправил очки и стал хлопать в ладоши.

— Браво! Браво, Зои! Королева аффектаций!

«Теперь уже и слезы не помогут, теперь осталось только играть в насмешку над собственной смертью. Умру, как актриса на подмостках, читая роль, как представляла себе: красиво и со всем драматизмом».

— Прощайте… Знает Бог один, когда мы увидимся, — Ульяна порывисто шагнула к Ивану Несторовичу, протянув руки, по щекам катились слезы. Она, не отрываясь, глядела ему в глаза, приближаясь и приближаясь с каждым произнесенным словом ближе. — И странный, и холодный какой-то страх по жилам пробегает и леденит всю жизни теплоту…

— Что это? Шекспир? — Иноземцев против воли отступал назад, видно, стараясь не поддаваться чувствам. — Вы удивляете меня все больше.

— Одну ужасную должна сыграть я сцену… Приди, фиал!.. — тут Ульяна почувствовала, как скрутило желудок, странный звон пронзил уши, и она рухнула в объятия доктора, тяжело повиснув на шее и сжав пальцами его плечи. Иноземцев попытался оторвать ее от себя и поставить на ноги, но девушка столь сильно вцепилась в рукава редингота, что и трем силачам было не оторвать.

— Довольно, Ульяна Владимировна, паясничать, уже совсем нет мочи на вас глядеть. Как дитя малое, все не наиграетесь.

Наконец, она сама разжала хватку и скатилась вниз на колени. Силы оставляли ее, в глазах поплыли стены, руки-ноги отказывались повиноваться. Говорить тоже уже не могла, хотела было добавить что-то еще из предсмертного монолога Джульетты, но выходила какая-то неразбериха, язык заплетался. Быстро же действует, зараза.

Иноземцев махал руками, строго Ульяну отчитывая. Потом вышел, хлопнув дощатой дверцей: чуть с петель та не сорвалась. Ульяна же свернулась калачиком на полу, обняла себя за плечи, колени притянула. Холод стал чувствоваться явственней, подбитая мехом накидка не спасала.

«Неужто так и помру, неужто это и есть мой конец? И все же замечательная смерть, трагичная, красивая, только не вовремя… Никогда ведь не дрожала я перед опасностью, завсегда была готова на любую выходку, а теперь дошла до того, что и пальцем пошевелить не могу, вместо того чтобы поступить просто и безапелляционно, усыпить, к примеру, того, кого пытаюсь уберечь, или прибегнуть к чудодейственным уловкам внушения, как всегда делала прежде, — да столько всего можно было придумать! А я, точно самая последняя дура и истеричка, приняла яд. Иван Несторович, конечно же, мне не поверил. Я слишком часто кричала: «Волки, волки!», теперь эти волки сожрут меня. Хорошо, что все выпила, быстрее отойду… Интересно, доехал ли Герши до Бонна? Каким потешным будет его лицо, когда он встретится со своим ненаглядным доктором, поди, бухнется в обморок. Ха-ха-ха! Но мне этого уже не узнать… Вот если бы Ромэн поспел сюда, да он ведь свою госпожу Греф в Кельн повез… Сама все чудесным образом устроила, чтобы никто не помешал дьяволу душу отдать…»

Уже сквозь плотную дымку увидела она, как вернулся Иноземцев, рывком заставив ее подняться, и снова принялся что-то говорить, бранясь и строго супя лицо. Когда отпустил, Ульяна завалилась набок, точно поломанная кукла. Потом стал носиться туда-сюда, все равно что волчок, волосы на себе рвал. Голова у бедной девушки, и без того тяжелая, закружилась, едва она позволила себе взглядом уследить за всеми его чудными движениями, аж стены заходили ходуном. Доктор вдруг нашел что-то на полу, верно, бутылек, долго его рассматривал. Снова куда-то исчез. А тем временем внутренности Ульяны воспылали огнем, стало до того худо, что хоть вой. И почувствовала она, как земля вдруг начала удаляться, и от сего резкого движения вывернуло наизнанку, прямо на редингот поднявшего ее на руки Иноземцева. Потом свет померк, слава небесам, такого позора Ульяне было не вынести. Надеялась, навсегда…

Но нет, неугомонный доктор в очередной раз стал ее трясти точно грушу, мало ему перепачканного редингота. Ульяна даже чуть ожила от возмущения. Но желудок вновь скрутило. Глаза приоткрыла, а вокруг все оказалось белым, как в раю, как в царстве облаков из ваты. И холодно. Она опустила руку к коленям — снег, а не вата. Зажала в кулачке пригоршню, какой удивительный, колючий, мокрый, на ярком солнышке сверкает. Над нею Иноземцев стоит с перекошенным не то от злости, не то от отчаяния лицом. Но звон в ушах стоял, словно тысяча колоколен, ни черта не расслышать, чего он там втолковывает. Потом оставил ее, вернулся, приподнял и поднес к губам жестяную кружку, и опять, видимо, что-то кричал: старался изо всех сил, забавно рот открывая, будто рыбка аквариумная. Какой глупый! Чего он хочет? И вдруг как начал по щекам хлестать, аж сердце всколыхнулось от обиды и негодования.

Сама того не осознавая, Ульяна сделала несколько больших глотков воды, которую Иноземцев наскоро добыл, растопив на очаге снег. Все платье залила.

— Пейте, пейте, Ульяна. Еще. До конца.

Девушка послушно все выпила, лишь бы он оставил в покое. Откинулась на снег, глаза сами закрылись — до того хорошо, ветер волосы трепет, кожу ласкает, видно, Бог смилостивился, в рай отправил. Но тут опять двадцать пять:

— Ульяна, очнитесь, Ульяна, пейте.

Вот зануда! От снега оторвал прохладного, усадить пытается. Да не могу я, разве не видишь, голова точно сто пудов весит, оставь, спать охота. Усадил-таки, голову к груди прижал, зубы разжимает, кружку пытается подсунуть.

— Ульяна, пей ж, черт тебя подери.

Ульяна приоткрыла один глаз, на другой сил не хватило. Злой, взъерошенный, в одной рубашке, и то насквозь промокшей. Улыбнулась ему, а он в ответ опять с кружкой пристает. Уже тошнит от этой мутной жидкости! Пила, пока вновь рвать не начало. Что-то как-то не помрется мне, какой-то мышьяк никудышный попался.

Следующий раз очнулась в темноте, на соломенной циновке, укутанная в тщательно вычищенный редингот Иноземцева. В углу, где очаг, угольки светились, подле — фигура сидящего. Стало быть, Иван Несторович собственной персоной — не привиделся, вернулся. Доктор был по-прежнему в одной рубашке, зябко обнял себя руками, голову на ветхую стену откинул и спал.

Приподняв голову, Ульяна огляделась — платье ее аккуратно перед очагом было разложено, сушилось, видать, здесь же и накидка ее двусторонняя, и шляпка. Какой заботливый! Преодолев слабость, она приподнялась, встала, придерживая редингот, чтобы с плеч не скатился, села с ним рядом, прижалась щекой к руке и уснула.

Так и просидели они весь следующий день в лесу, пока Ульяна не пришла в себя. А совестно было — просто жуть. Глаз на доктора поднять не могла, не то что заговорить. Он тоже молчал, велел пить воды кружка за кружкой, больше слов от него Ульяна не слышала. Похоже, выражение безразличия на веки вечные запечатлелось на его лице, и речь человеческую постепенно стал Иван Несторович забывать. Или никак опять надулся. А чего хотел? Сам виноват — не выпьешь, не выпьешь…

Едва девушка на ногах держаться смогла, покинули хижину и вышли к реке.

— Вернемся в город, — строго сказал Иноземцев, когда оба очутились на дороге. А потом сделал несколько шагов и остановился. — Больше всего на свете я боялся, что вздорным своим характером, склонным ко всякого рода выдумкам, вы навредите самой себе. Так и случилось. Я не спрашиваю, зачем вы это сделали… Как ни странно. Ибо ни Богу, ни дьяволу неведомо, что творится в вашей… — тут его лицо исказила такая мученическая гримаса, будто он страдал внезапными приступами мигрени; сжал кулаки, зажмурился, а потом выдохнул: — голове. Я задаюсь другим вопросом — что вы сделаете в следующий раз?