Он таки разбил ее сердце. Но она выжила и даже не сошла с ума. Он так никогда и не узнает, как ей это удалось. На секунду ему стало обидно, что она тоже не умерла или хотя бы не выплакала себе глаза и не ослепла, как бабушка знаменитого поэта, так рано погибшего на дуэли. Опомнившись, он подумал, что она не сделала этого ради него. Просто не могла себе позволить уйти, оставив его на произвол судьбы, то бишь на забвение. Каждый день, который она проживала после него, ровно на день продлевал и его уже неземное существование. А глаза ей были нужны, чтобы смотреть на его фотографию, которая стояла на столе в кабинете. Исчезнув из этого мира, он теперь навсегда поселился в ней, и она бережно вынашивала и оберегала его, не давая на расправу прожорливому времени. Пока Андрей топтался на кухне, мать прошла мимо него, задев локтем. В руке у нее была миска, которую она из холодильника нагрузила чем-то мясным. Земное время уже ни о чем не говорило ему, но он видел, как она постарела и сжалась, как поседели кустики ее бровей. Она вышла во двор, а он остался на кухне ждать ее. Волноваться было не о чем. Славка загнал «мерс» чуть ли не к самому морю, чтобы ни в коем случае не попался ей на глаза. Он знал, конечно, что она не может увидеть белую машину, незримую для земного глаза, даже если бы Славка припарковал ее перед крыльцом, но дал-таки задание отогнать ее подальше. А вдруг ее сердце все же учует машину, вместе со смертельным грузом, и это выбьет ее из колеи на весь день?

В доме пахло туалетом и псиной. Запах будущего, куда он так и не попал, и которым теперь дышали мать с отцом, а может, и Борька, если не женился и не переехал. Значит, город еще не провел сюда канализацию, а денег на септик не было. Значит, по старинке садились над выгребной ямой. Андрей вошел в дом, когда еще было темно. Он перебрал связку ключей – единственное, что осталось у него от земной жизни, выбрал самый длинный и запросто отпер дверь. Они так и не поменяли замок. Пока мать кормила во дворе собак, он стал вспоминать, что его врезали в дверь после независимости, когда в городе началась волна взломов и замки вскрывали, как орехи щелкали. Йельский замок с пятью штырями им принес Гриша. Таких замков еще не было в продаже, а значит, пока не было и экспертизы по их взламыванию. Собак они завели уже после него, а куда делся Чарли, он понятия не имел. Вряд ли остался со Светкой, та с самого начала недолюбливала его, ревновала, но гулять выводила охотно – все-таки далматинец, голубая кровь, а не какая-нибудь плебейская овчарка или мастино, которых народ заводил в придачу к адским железным вратам в свои квартиры.

Так Борька еще жил здесь или нашел себе наконец сердобольную бабу? У ворот стоял раздрызганный красный «фольксваген», пылесос пылесосом. Его? Разбогател, нечего сказать. А отец где? Искать его не было желания, хотелось просто сидеть на своем месте у стола на веранде и ждать, когда вернется мать. Он посмотрел в окно и увидел, что она тоже присела на табуретку у крыльца. Овчарки убежали, размахивая здоровенными хвостами, а она все сидела с пустой миской в руке, которую забыла поставить на землю и, как и он, ждала. На ней был стеганый синтетический розовый халат, еще из ГДР, и почему-то это кольнуло его, как будто в том, что она ходила в старом, застиранном халате, была его вина. Она, видимо, пока не собиралась в дом. Поставив наконец миску на землю, мать положила руки на колени и застыла, лишь время от времени поглядывая на калитку, так что он даже занервничал, не угораздило ли Славку подъехать поближе. Но где же отец? Пока Андрей сидел здесь, за этим столом, где часто сиживал, когда заезжал сюда, будущее, слава богу, все еще похожее на прошлое, правда с легким душком псины и туалета, было вполне выносимым. Стол, как спасательный круг, держал его на поверхности, не давая уйти в мутные, неизведанные воды, которые начинались уже за дверью в гостиную. В то будущее, куда он так и не попал, и которое так страшило его теперь. Он вцепился руками в край стола. Никуда он отсюда не пойдет. Пускай сначала мать вернется, а там посмотрим.

Войдя в дом, он сразу нырнул на кухню, в материны владения, точно зная, что пока жива, она не даст им оскверниться. За дверью в гостиной вскрикнули и застонали. Он не шелохнулся, еще крепче уцепившись за край стола. Стон усилился, перешел в неразборчивую ругань, как будто кто-то боролся с кошмаром, не в силах проснуться. Скорей бы уже пришла мать. В свое время в гостиной была библиотека, там же принимали гостей, а сейчас здесь кто-то спал, то заливаясь хриплым кашлем, то тихо скуля, переполненный жалости к себе. Хлопнула входная дверь, и на кухне появилась мать. Сунула пустую миску под буфет, прошла к веранде и села на свое место с левой стороны. Теперь она сидела напротив него, положив руки на стол и чуть улыбаясь, глядя на него ясным взглядом и без тени упрека. Правда, в глубине ее темных глаз таился вопрос, но он знал, что она не задаст его, понимая его бессмысленность. Она просто смотрела на него, не отвлекаясь на мелочи, чтобы, насмотревшись, суметь прожить еще один день. Потом она встала и, набрав воды в чайник, включила его. Пока мать возилась у холодильника, из комнаты заорали.

– Ты куда папиросы дела?

– Доброе утро, я их никуда не девала, и не рычи, пожалуйста, – ответила она.

– Я точно знаю, что вчера еще пачка была. Ее что, Чарли выкурил за ночь?

Мать только махнула рукой и стала вытаскивать еду из холодильника.

– Или Борька твой?

– Во-первых, Боря сейчас в Индии, а во-вторых, он такую гадость не курит.

– Не курит, как же, он задарма хоть говно собачье закурит, Борька твой ненаглядный.

Мать остановилась посреди кухни с пакетом в руках и крикнула в дверь.

– Повторяю еще раз, Боря в Индии штурманом, деньги зарабатывает, кредит надо отдавать за дом, если ты помнишь. Кстати, ты сегодня весь день собираешься хамить или только утром?

– А вам что, не нравится, когда правду говорят? Вы здесь все такие культурные, цивилизованные, Европа, черт бы вас подрал.

– Уже и Европу сюда приплел, ты лучше под кроватью посмотри, сам их куда-нибудь засунул на пьяную голову.

– Хочу и пью, и нечего здесь командовать. Дом, между прочим, на мое имя записан. Я вас всех отсюда пинком под зад, если захочу.

Мать тем временем заварила чай и расставила тарелки и чашки.

– Ты слышишь, что я говорю?

Она только покачала головой, не реагируя, и, кажется, именно своим молчанием распаляя его, потому что он опять заорал из комнаты, как ненормальный.

– Как только начинаю правду говорить, все сразу молчок! А мне вот она нужна, позарез, у меня кроме нее больше нет ничего. Всё они у меня отняли – квартиру, карьеру, историю мою, деньги, друзей…

Тут он замолк, и мать, по другую сторону закрытой двери, тоже застыла с тарелкой в руке, как будто, задержав ее в воздухе над столом, надеялась предотвратить неизбежное, которое уже неслось на нее, валя с ног и заставляя сначала покачнуться, ища рукой опору, а потом опуститься на стул, все еще с пресловутой тарелкой в руке.

– …и сына, да, единственного сына! – орал отец. – Если бы не вы, не вся эта семейка правдолюбцев в кавычках, то он был бы жив, ты слышишь меня, ссука?!.

За дверью теперь послышались шаги, мать, поставив наконец тарелку на стол, стала медленно подниматься со стула, придерживая у горла халат, и Андрей, не дожидаясь, пока покажется отец, в ужасе выскочил из кухни и выбежал во двор.

В последний раз Андрей видел отца перед днем его рождения. Они как раз завезли родителям ящики с вином и закусками из магазина, потом Славка пошел к машине, а он немного задержался. Мать была в институте, а им еще нужно было заехать в банк, потом к мяснику за уткой, но он почему-то захотел побыть с отцом. Пока тот заваривал чай на кухне, Андрей прошелся по квартире. Ему вдруг бросилось в глаза, как здесь много книг, как будто он видел их впервые, а не прожил между книжными полками до восемнадцати лет. Как же быстро он успел отвыкнуть от них. Андрей попытался вспомнить, какие книги он любил в детстве. «Робинзона Крузо», «Путешествие Гулливера» и «Трех мушкетеров», конечно, как и все дети интеллигентных родителей его поколения. Потом пошла отечественная и зарубежная классика – Толстые, Тургеневы, Чеховы и Пушкины да безопасные для советского сознания Флоберы, Гюго, Шиллеры и Джеки Лондоны. Тогда же он, кстати, прочитал и «Лолиту», которая ходила по рукам в самиздате, тысячу раз перекопированная, со смазанными буквами и черными подтеками между строчками. Он выторговал ее у матери на один день, да она особо и не сопротивлялась, будучи сторонницей свободного воспитания. Позже в руки ему попали «Москва – Петушки» и еще несколько диссидентских изданий. Теперь он свысока смотрел на своих сверстников, на этих поклонников Горького, Фадеева и Шолохова, которых держали на диете прекрасного, вечного и героического, закармливая соцреалистическими сказочками о Человеке с большой буквы. Он еще понятия не имел, кем потом станет, но в одном был уверен на сто процентов: системе не удастся обмануть его, и если ему когда-нибудь придется обслуживать ее, то только на самом высшем уровне, а значит, пользуясь всеми благами, которыми она одаривала своих верховных жрецов.

После Перестройки на них хлынул поток лагерной и диссидентской литературы. Теперь все рассказы, услышанные от родителей и их друзей, вполне материализовались, скалясь на него из-за строчек. Все-таки шок был менее сильным, чем можно было ожидать. Как будто он уже знал все это, и то, что открывалось ему, лишь подтверждало давно известные факты. Все эти документы, дневники и романы казались ему лишь архитектурными деталями дома, где они родились и выросли, вроде галереи химер на фасаде собора Парижской Богоматери, чудовищ с телами обезьян и крыльями летучих мышей, с козлиными рогами и змеиными головами, вроде демонов и стриксов с когтистыми лапами, питающихся кровью новорожденных. И вот, кто-то вдруг взял и зажег свет, и оказалось, что все это время их дом был погружен во мрак, и теперь все эти доселе невидимые демоны, монстры, крылатые ночные духи, отравляющие детей своим ядовитым молоком, высветились и выступили наружу, а жители огромного здания, привыкшие дышать, жить и двигаться в темноте, ступали по нему, с недоумением и ужасом озираясь по сторонам, – вот где и с кем они, значит, жили до сих пор.

Однако как же быстро он отвык от книг. Всего за каких-то пару лет. И дело было не только во времени. Просто книги больше не вписывались в интерьер его жизни, который стремительно наполнялся атрибутами совершенно иного порядка. Раньше он даже представить себе не мог, что свобода, о которой они когда-то только могли мечтать, так закабалит его с ног до головы и понесет сумасшедшим вихрем, требуя от него все новых и новых даров. Светка, заполучив «Мерседес-Бенц», успокоилась наконец насчет машины, но уже стала поговаривать о другой квартире, а еще лучше об отдельном доме, подальше от загазованного центра, от всех этих «пылесосов». Ее больше не устраивали болгарские курорты, она хотела в Испанию или на Лазурный берег. У Сашки вообще не было никаких тормозов, все ее желания, от тряпок до видаков, исполнялись в мгновение ока если не ими, то тестем и тещей. Магазин требовал все новых расходов, а о Наталье сейчас вообще не хотелось думать. Он уже сто раз пожалел, что связался с ней. Даже Славка, который раньше с уважением в голосе называл ее железной бабой, в последнее время помалкивал и отводил глаза, когда речь заходила о ней. А еще книги стали раздражать его. То ли напоминая ему о самом себе, которого в нем оставалось все меньше и меньше, то ли демонстрируя свою полную бесполезность в новом времени. Интересно все-таки вышло. Раньше, когда свободы не было, книги были ее единственным источником. За книги обличали, преследовали, судили, сажали и высылали. А теперь, в свободные времена, они оказались никому не нужны. Он опять прошелся взглядом по разноцветным корешкам, на фоне которых прошли его детство и юность. Ну ладно, ненужными, но еще и совершенно беспомощными перед лицом того, что происходило вокруг. Такими же жалкими и ничтожными, как и их фанаты, голодранцы все, конечно, как и он сам еще пару-тройку лет назад, что-то вопившие о духовных ценностях, нравственности и прочей возвышенной белиберде, о которой девяносто девять процентов населения начисто позабыло, заполучив свободу до одурения смотреть порнуху и по субботам отовариваться всем семейством в супермаркете.

Ныла голова, и что-то все время ускользало от него, какая-то связь между ним и его прошлым, которую он пытался разгадать, разглядывая родительскую библиотеку. Но книги молчали, повернувшись к нему корешками. Чтобы отвлечься, он отхлебнул отцовского чаю. Отец кидал в заварку травы из сада, и чай получался душистый и густой, как мед. Отец сидел на стуле и курил, закинув ногу на ногу, чуть сгорбившись и как-то сразу уменьшившись в размерах. Вначале он еще порывался давать советы насчет магазина, но быстро притих, когда Андрей пару раз похлопал его по плечу: «Ладно, бать, сами как-нибудь разберемся».

Когда отец вошел в комнату с чайником в руке, то вдруг сказал, не глядя на сына:

– Ну, вот я и стал лишним человеком.

– Да ладно тебе, – отмахнулся Андрей. – Не драматизируй. Литература сейчас не в моде. Все наладится, вот увидишь. Если что, мы тебя к себе возьмем в магазин, будешь нашу мораль поднимать как бывший парторг, а то совсем уже распустились.

– Я ж его тридцать лет знаю, сколько мы с ним перепили, сколько я ему помогал с бабами, а если банька – кто ему баранину привозил прямо с мясокомбината? А те же стройматериалы! Кто их доставал? Пушкин? А Гришку того же с его ребятами кто ему устраивал дачу строить? Ведь он был мой лучший друг, – сокрушался отец, поминая вероломного Сан Саныча, выживающего его из фирмы.

– Да положи ты на него, какой он тебе, к черту, друг, – сказал Андрей, одновременно жалея и злясь на отца.

Отец все горбился и покачивал ногой, дымя сигаретой, а потом резко вскинул голову и спросил:

– Ты мне вот что скажи, сын, у вас там точно все в порядке?

Андрей пожал плечами.

– Наталья дурака валяет. Но ты меня знаешь… В общем, осталось еще одно дело сделать, и жизнь опять станет лучше и веселее.

– А ты тестю на нее пожалуйся. Пускай отдерет ее по-родственному по голой заднице.

Андрей усмехнулся и встал.

– Ну ладно, мне идти надо, а то в банк опоздаем, матери привет.

Отец пошел за ним в коридор. Курил и молча смотрел, как он натягивает на себя куртку. Надо было еще что-то сказать перед уходом, как-то подбодрить его в их обычной грубовато-шутливой манере, но, зашнуровывая ботинки, он так и не смог найти нужных слов, подходящих привычному тону, и поэтому просто спросил:

– Ну так что, часа в три в воскресенье? Балычок в субботу привезем.

Отец кивнул.

– Как там Сашка?

Андрей видел, что отцу хотелось, чтобы он еще остался немного, как будто надеялся, что за эти пару минут в полутемном коридоре, в приливе доверия и вдруг растаяв душой, он раскололся бы насчет Натальи и ее урлы. И тогда отец дал бы ему наконец мудрый совет, десятком золотых слов от чистого сердца разрешив все его проблемы. За год отец оторвался от реальности на вечность.

– Да бандитка она, драть ее некому, ну ладно, бывай, я пошел, а то Славка заждался, – сказал он и быстро закрыл за собой дверь, чтобы отец не успел спросить еще чего-нибудь.

Чтобы прийти в себя, Андрей пошел к морю. Дойдя до пирса, он остановился и уперся взглядом в еле видимый горизонт. Плеск воды вымывал из ушей отцовскую брань, и он немного успокоился. Осмотревшись, он увидел, что «мерседес» белел в стороне порта у самого прибоя и тоже отдыхал, выключив фары. Славки нигде не было видно, наверное, остался сидеть в машине, а может, пошел размять ноги. Андрей ухмыльнулся. Славка пошел размять ноги. Ну а почему бы и нет, собственно? Он же тоже ходил все это время на своих двоих, и ничего, что они, не люди, по ту сторону?

Потрясенный увиденным, Андрей совсем забыл об «ауди». А ведь в родительском доме он увидел только частичку того, что ему предстояло. Окунувшись взглядом в волны, своим беспрерывным ходом отрицающие конечность, Андрей чувствовал, как и время теряет границы, перемешивается, и от этого ему опять стало жутко. Будущее, в которое он только что заглянул, могло остаться позади, но с таким же успехом оно опять подстерегало его в доме и неизвестно, в каком виде оно предстанет ему теперь. Конечно, он мог сесть в машину и, не оборачиваясь, взмыть в бледное пространство, но эта мысль показалась ему еще более непереносимой. Какой-то голос нашептывал ему, что так легко ему не отделаться и что остановка у родительского дома – его единственный шанс что-то понять и, как бы бессмысленно это не звучало, отдать долги тем, кто и не подозревал об их существовании.

Он представления не имел, сколько утекло земного времени, пока он приходил в чувство у моря, готовясь к следующей встрече. Во дворе, по крайней мере на первый взгляд, ничего не изменилось. Правда, «фольксваген» перед домом исчез, и рябила желтым береза, а за забором у кустов малины были навалены доски. Мимо, тяжело дыша, пробежали овчарки, которых давеча кормила мать. На всякий случай Андрей сначала заглянул в окно. На кухне было темно и пусто, но на столе на веранде стоял чайник и вазочка, прикрытая салфеткой. Первое, что он услышал, когда вошел в дом, было тиканье часов, отсчитывающих неизвестное ему время. Сжимая в кулаке ключи, которые на этот раз ему не понадобились, так как дверь была открыта, он осторожно заглянул на кухню и прошелся взглядом по углам. Дверь в гостиную теперь была приоткрыта, и, пройдя через кухню, он тихонько толкнул ее. Из-за занавешенных окон здесь было темнее, чем на кухне. Шторы были старые, еще из родительской квартиры. Перед большим окном теперь стоял диван с бельем и скомканным одеялом. Воздух был пропитан табаком и псиной. Вся комната как-то почернела. И желтые в крапинку занавески, и потолок, и белье на диване, и книги, и даже банки с огурцами и пустые бутылки на столе, – все было покрыто темным налетом, как будто сюда уже пробралась чернота небытия. Он чувствовал, что отец где-то здесь, но все еще медлил. Наконец, повернувшись, он увидел его. Отец сидел на стуле в глубине комнаты у книжной стенки, нога на ногу, в той же позе, в какой он видел его последний раз, когда тот крыл Сан Саныча и новые времена. Правда, теперь его голова была опущена на грудь, и, слава богу, пока не было видно его лица. Отец был покрыт таким же темным налетом, как и предметы в комнате, почти неотличимый от неживой материи. Он сильно поседел и тоже сжался, как и мать. Одна рука лежала на колене, а другая свешивалась вниз, с сигаретой между пальцами. На пол падали кусочки пепла. Он был в майке и тренировочных штанах. Время от времени он встряхивал головой, но она тут же опять падала ему на грудь. Отец спал, каким-то чудом удерживаясь на стуле. Нагнувшись, Андрей посмотрел ему в лицо и ужаснулся. Он не знал, сколько сейчас лет отцу, но этому страшному старику с опухшими от водки чертами можно было дать лет восемьдесят. Вдруг отец что-то забормотал и покачнулся. Потом открыл глаза и уставился на Андрея. Через секунду он закрыл их и снова погрузился в сон. Ему бы дотащить его до дивана, уложить и накрыть одеялом, чтобы не видеть его бессмысленно качающимся на стуле идиотом. Сделать бы что-нибудь, чтобы прервать это невыносимое зрелище. Разбудить, растолкать, растрясти, заорать во все горло. Но, находясь по ту сторону, он был нем и бессилен. Осыпалась сигарета, тая на глазах, еще чуть-чуть – и отец обожжет себе пальцы и проснется, и, может быть, сам как-то дотащится до дивана. Но отец, наоборот, стал раскачиваться еще сильнее, теперь уже мыча и тряся головой, горячась и возражая кому-то по старой привычке, и тогда Андрей, не зная, что делать, вдруг упал перед ним на колени. Мать выжила и даже не сошла с ума, а сошел с ума отец, превратив дом своей мечты в берлогу, где он прятался от жизни в безумных снах. Обхватив его колени, Андрей уткнулся в них лицом, прося прощения за то, что мог вернуться к нему лишь бесплотной, холодной тенью. Отец все качался, балансируя на кончике стула, но уже затихнув, как будто перенесся в другой, более мирный сон. Из кухни послышались шаги и голос матери. Она говорила с кем-то мягким тоном. Дойдя до двери, остановилась.

– Подожди меня здесь.

В ответ заскулили.

– И даже не думай. Нечего тебе здесь делать, – повторила она. – Я сама-то сюда захожу только в крайнем случае, из чувства самосохранения, как бы он дом не спалил, ты сам знаешь, милый, на что он способен.

Мать уже была в комнате.

– Господи, ты посмотри, во что он все превратил. Он же меня сюда уже год не пускает. Теперь взял новую моду: завтракает здесь в гордом одиночестве. Ему, видишь ли, все опротивело. Чарли, лапушка, ты видел, какой чай он себе заваривает? Да такой чифирь только на зоне пьют, когда наркотиков не могут достать. Я ему говорю, у тебя и так давление высокое, а он мне пальцем наверх тычет – а я, может, сдохнуть хочу, надоело мне, говорит, смотреть в пустое небо, и солнце так надоело, что сил больше нет никаких, я вот плащ белый надену и буду помирать. Да у него сроду белого плаща не было. Вот-вот, совсем с ума сошел, я тоже так считаю, лапушка, – продолжала мать, повернувшись к двери. – Боже, что здесь творится… Ну, что он сам за собой не убирает, это ладно, но ведь и мне не дает. Не смей сюда заходить, не смей притрагиваться к моим вещам, всё на мои деньги куплено. Ах, негодяй, смотри, что делает, я же ему сто раз говорила, чтобы не курил, если напьется.

Мать вытащила сигарету из его пальцев и затушила ее в переполненной пепельнице.

– Скоро весь дом спалит, господи. Как дитя стал, на пятнадцать минут одного не оставишь. Что бы мы с тобой делали, если бы не Боря? Он бы нас уже давно в клочья разорвал. Помнишь, как он мне объявил, что Боря ему не сын и пускай убирается из его дома? Совсем озверел, потом, правда, рыдал, ну а потом опять напился и давай все по новой. А Боря его всю жизнь отцом считал, и сейчас считает. Ну вот что мне теперь с ним прикажешь делать? Разбудить, так он на меня сразу с кулаками набросится, я ведь и так ему жить не даю, лезу во все. А если так оставить, грохнется на пол и все кости себе переломает, тогда нам вообще жизни не будет. Погоди, кажется, придумала.

Она стащила с дивана одеяло и расстелила его перед стулом, а потом положила на него две подушки, и покачав головой, уже хотела выйти из комнаты, но что-то задержало ее. Остановившись перед окном, она раздвинула занавески.

– Ну иди, иди сюда, лапушка, давай поговорим немного.

В комнату, разъезжаясь когтями по полу, вошел Чарли. Повернул морду туда, где сидел отец, и тихонько заскулил. Не отрывая взгляда от окна, мать положила ему на загривок руку.

– Не бойся, он теперь долго будет спать. Два дня не просыхал.

Но Чарли все поскуливал, перебирая лапами, порываясь, но так и не решаясь приблизиться к стулу.

– Ну-ну, не надо так нервничать, какая же ты у меня все-таки чувствительная натура. Прямо Чайльд-Гарольд. Не зря Андрей тебя тогда усыновил. Давай лучше поговорим, лапушка.

Чуть успокоившись, Чарли тоже стал смотреть в сад, правда, то и дело кося мокрым, черным глазом в направлении стула. Мать молчала и, глядя в окно, поглаживала Чарли по пятнистой черно-белой морде. Когда Андрей подошел к ним, Чарли опять тихонько заскулил, но как только Андрей опустил руку ему на голову, замолк.

– Помнишь, как прекрасен был сад, с желтыми, синими и бордовыми тюльпанами, и еще с такими двухцветными, кажется, лилово-белыми, в мохнатых лепестках. Ему их из Голландии привозили. Сад был волшебный, казалось, все росло и цвело само собой в этом лазоревом краю – левкои, георгины, нарциссы, даже розы, обычно такие капризные, выживали в самые сильные морозы и пахли слаще, чем в розарии Екатерининского дворца. Помнишь, какие здесь были праздники. Там, где сейчас эта жуткая клетка для собак, стоял камин, где коптили камбалу. Стол занимал полсада, столько сюда приезжало гостей пировать под березами. Ты тогда еще был совсем маленький, и мы боялись, что тебя заклюет соседский петух, а потом он сам в суп попал, а ты всех нас пережил. Ну это я так, глупости говорю, не обращай внимания. А потом ты вырос, и все вдруг поменялось, и началась совсем другая жизнь. Ты знаешь, лапушка, я никак не могу понять, что я здесь делаю, правда-правда, вот и он тоже не знает, – мать кивнула в сторону отца. – Не знает, а буянит, охрип уже совсем от водки и ора. Он же падает на ходу, на прошлой неделе опять сознание потерял в коридоре. Мы его с Борей еле до кровати дотащили. И все глушит свою водку, память вышибает. Чтобы не помнить, не думать. Он же всю пенсию пропивает. А я все помню, лапушка, все до последнего, я должна помнить, понимаешь?

Мать потрепала Чарли по голове.

– Понимаешь, ты ведь у меня умница, как и он. Все молчат о нем, и я молчу. Как будто его и не было, а мы просто все вдруг проснулись в другой жизни с этой вот пустошью с собачьей клеткой вместо прекрасного сада.

Но он же был, почему все делают вид, что его не было, и я тоже? Все хотят жить дальше, да? Вот и Света вышла замуж, да как удачно. У нее теперь все есть, и даже больше. И Сашка приезжает все реже. У нее опять новый кавалер. А мне о нем поговорить не с кем, однажды попробовала с ним, а он как завопит, чтобы не смела пачкать светлую память, так и сказал, светлую память, по своей этой смехотворной парторгской привычке. И как понес, что это все я вместе с той семейкой, что я недосмотрела, с тех-то и брать нечего, а я, родная мать, ничего не почувствовала, не предотвратила, потому что холодная сердцем и ничего не видела, кроме своей карьеры. А что я могла, лапушка? Я ведь была идеальная мать, он мне сам это говорил, Андрей. Ни во что не лезла, не учила жизни, не совалась со своим мнением, не досаждала просьбами. Я не знала, что у него такие проблемы, никто не знал, он хотел решить их сам, как мужчина. Мы же с ним понимали друг друга с полуслова, лапушка, правда? А сейчас мне кажется: может, надо было спросить, как-то дать понять, что я обо всем об этом думаю. Он ведь пить начал, и, по-моему, изменять. И весь этот бизнес, этот магазин, эти люди, с которыми он связался. А может, я просто не верила, что с моим мальчиком может что-то произойти, с моим самым умным, красивым, любимым мальчиком. С моим королем мира. И ведь они стали хорошо жить, а значит, были правы, лапушка, и не мне было судить об их жизни.

Мать все смотрела в окно, шевеля губами. Лицо ее было, как всегда, спокойно, и как всегда, Андрею было непонятно, как ей удавалось жить, не теряя разума и обустраивая пространство вокруг себя по своему образу и подобию, даже здесь, в этом больном и страшном доме.

– А потом он не пришел на его день рождения. Я как раз лимонный пирог вытащила из духовки, его любимый, когда позвонила Света. Я из кухни услышала, как она рыдает в трубку. Сердцем почувствовала. Он, оказывается, уехал с кем-то разбираться и не вернулся. Никто не вернулся. А потом в Сосновом лесу, на том самом проклятом месте, нашли обгоревшую машину, и двоих в багажнике, а он лежал на сиденье, ну, то, что от него осталось. Боря ж его по ключам опознавал и по пряжке от ремня. А эти уже были на Востоке, двое из них, а других взяли и сразу выпустили. Там же не было ни одного свидетеля, а они все отрицали. Потом они тоже удрали в Россию. А ее выпустили через три месяца за отсутствием улик, ведь то, что она дала задание, никто не мог подтвердить. Боря еще бегал, искал правду, пока ему не дали понять, что для всех будет лучше, если он успокоится, и потом, былого не вернешь, а лучше подумать о родителях, об их здоровье, они люди пожилые, и вообще, мало ли что с ними может случиться. И мы смирились, и ничего не случилось, просто началась другая жизнь, и я вот все думаю: что я здесь делаю, а? Если бы не ты, лапушка…

Не договорив, мать снова стала поглаживать Чарли по голове, не отрывая взгляда от окна.

Пока они втроем смотрели в сад, перед глазами Андрея проплывали синие тюльпаны, и пенилась нежно-лиловая сирень у ворот, и изнемогала соком малина, которую отец посадил у забора. Проплывали сияющие, с солнечными бликами лица гостей с фужерами в руках за столом с белоснежной скатертью – их щеки рдели, а головы осеняли березовые ветки, проплывал отец, размахивая руками в сторону парника и славя на весь мир нежинские огурчики, проплывал маленький Чарли, смешной кесаревич, длинноухий и косолапый, а за ним Сашка босиком и в джинсовом комбинезоне, и дул в нос свежий морской ветер, из леса доносились разные пряные ароматы, и, проплывая, покачивала ногой в красной босоножке Светка, выкрикивая очередной тост, а потом с лазурного неба стали падать снежинки, сначала мелкие, как белые мошки, а потом всё крупнее и мохнатее. Снег падал на березы и тюльпаны, на праздничные блюда и бутылки, на разгоряченные щеки гостей и их смеющиеся рты, на черные отцовские волосы и на Сашкины льняные кудряшки, и на пятнистого Чарли, который с лаем кидался на них в теперь уже белое небо, но снег не обращал на него никакого внимания, а все падал и падал, стирая их всех с лица блаженной, зеленой земли. Мать все еще что-то говорила, но Андрей слышал ее все хуже, как будто снег укутывал и ее, покрывая толстым слоем тишины и забвения. Голос еще доносился до него, и он напряг слух, чтобы разобрать ее горячечный, как в бреду, шепот. Она теперь быстро бормотала что-то, как будто боялась не успеть, хрипя и прерывая речь, когда ей не хватало дыхания. Он знал, что ей все труднее говорить и что скоро она навсегда затихнет, и тут услышал, как она зовет его и отца, а потом Борю. Она еще что-то шептала про Борю, слабым, уже почти бесплотным голосом, про то, что у нее болит душа и что как он без нее, а потом слилась с белым садом за окном и исчезла.

Теперь Андрей стоял у окна один. Чарли прыгнул в окно и тоже исчез в заснеженном саду, который стал постепенно пробуждаться от зимней спячки. Теплый ветер, растапливая снег, красил сад в новые, весенние цвета. Отца в комнате уже не было. Диван, без белья, с ободранной пестрой обивкой, стоял на том же месте, а стол, на котором теперь лежали какие-то бумаги, был сдвинут ближе к двери.

За окном уже набухали соком ветки старых берез, и лес за забором пах талым снегом и мокрой прошлогодней хвоей, а земля в пустом саду была черная и притихшая, как будто приходила в себя после долгой зимы. Со стороны дороги послышался звук мотора, а потом кто-то нажал на клаксон, приветствуя дом, и сад до самых небес наполнился настырным гудением. К дому подъезжали две машины невиданной аэродинамической формы, придуманной в том будущем, куда он так и не попал. Они остановились у калитки. Из первой вышли трое мужчин, а из второй, вишневого цвета, сначала выскочила длинноногая девушка в короткой пушистой шубке, а чуть позже, когда вся четверка уже подходила к калитке, еще один мужчина. Верховодила всеми девушка. По всей ее стремительной фигуре, решительным, быстрым движениям было видно, что она привыкла главенствовать. Хотя она была достаточно далеко, Андрей видел ее лицо, как будто бы она стояла прямо перед ним, тогда как ее спутники расплывались в одно темное пятно, лишь создавая ей фон. Она была прелестна, с тонкой, почти прозрачной кожей, маленьким ярким ртом и совершенно чудными глазами изумрудного цвета, которыми она теперь смотрела на дом, цепко охватывая его со всех сторон, и даже в невидимую для нее сейчас заднюю часть, как рентгеновские лучи, казалось, проникали эти чудные глаза.

Но где-то на самом дне ее оценивающего взгляда росло и рвалось наружу другое чувство, которое, как огонь, пламенело в зрачках, делая ее еще пленительнее. Безудержное любопытство. Не отрывая глаз от окон, она бросила своим спутникам:

– Интересно, он жив?

Не дожидаясь ответа, девушка обхватила руками колья забора и громко закричала:

– Боря! Борь! – и не дождавшись ответа, прокричала еще раз: – Борька, ты где сидишь? Вылезай давай! К тебе гости приехали!

Но дом молчал, и тогда она, пожав плечами, обернулась к мужчинам. Один из тех, кто вышел из первой машины, отделился от темного пятна и шагнул к забору.

– Зима была холодная, – бросил он деловитым тоном и стал большими шагами ходить вдоль забора, словно измеряя его. Девушка спрятала точеный носик в пушистый воротник, чуть нахмурившись и исподлобья глядя на дом. Андрею показалось, что на ее белое личико легла тень от проплывающего свинцового облака. Теперь и остальные мужчины подошли к калитке, явно намереваясь открыть ее и войти в сад. Но девушка, повелительным жестом вытянув руку, преградила им дорогу. Она еще постояла так секунду, уткнувшись носиком в мех, и вдруг лицо ее просияло, как будто в голову ей пришла замечательная мысль.

– Ой, придумала, – воскликнула она, подпрыгивая и хлопая в ладоши. – Будем держать пари! На ящик шампанского. На «Вдову Клико»! Кто принесет испанскую бурду, кастрируем не сходя с места.

Парни загоготали:

– А ты о себе-то подумала?

– Ну что? – спросила девушка уже серьезнее. – Кто за то, что жив? Я против.

– Да ладно тебе, – сказал один из тех, кто вышел из первой машины. – Жив, конечно, куда он денется. Они знаешь какие живучие.

– Так, еще кто?

– Ну, я, предположим, – сказал другой парень из первой машины, а тот, кто ходил вдоль забора, повторил, что зима в этом году была на редкость холодная.

– И что из этого следует? – спросила девушка. – Ты за или против?

– Ну жив, жив, – пробурчал он, и заложив руки за спину, стал смотреть на дом, уже совсем другим взглядом, чем сначала. Мужчина же, который приехал с девушкой в одной машине, молчал, а у него никто ничего и не спрашивал, как будто его мнение и так было всем известно.

– О’кей, – крикнула она. – По рукам!

Девушка, каждое слово и движение которой причиняли Андрею боль, подняла щеколду и открыла калитку. Вся компания зашла в сад и уже хотела идти к дому, как она, видимо передумав, замахала руками.

– Стоп! Ни шагу дальше.

– Ты чего? – удивились парни.

– А того, что прелюдия, – сказала девушка. – Вы, мужики, жутко примитивные создания, вам сразу раз – и вставить. А нам прелюдия нужна для пущего удовольствия.

– Ну прелюдия так прелюдия, – согласились они, кажется, даже с облегчением, что не надо сразу заходить в дом.

– Так, – объявила девушка, глядя на дом, – а пока можно и делом заняться. Ну в общем, эту хибару мы сразу сносим, правда, Котик?

Это она обратилась к своему спутнику, с которым приехала в одной машине. Тот кивнул.

– Я здесь ни минуты не собираюсь жить. Хочу бунгало, как у мамы. И бассейн, и сауну с джакузи. Так что нанимаем бульдозер и… да он сразу развалится, только пальцем ткни, он же весь прогнил.

Она стала разгуливать по саду, точно так же размахивая руками, как и отец, когда в золотой век демонстрировал гостям свои огурцы и помидоры.

– Слушай, котик, а я еще зимний сад хочу устроить, с пальмами, там, где веранда, а сюда джим пристроить, чтоб ты у меня не толстел.

Котик кивал, посмеиваясь, а остальные, с серьезными лицами качая головами и потирая угрюмые, идеально выбритые подбородки, обсуждали план постройки нового дома. Когда в саду со стороны дома появился худой человек с бородой, в заношенной куртке, накинутой на плечи, и, опираясь на палку, заковылял к компании, Андрей сначала подумал, что это отец. Первым его заметил Котик и тихо сказал что-то девушке. Та обернулась и вздрогнула.

– Что, думали, я уже концы отдал? – сказал Боря, опершись на палку двумя руками. После смерти матери он не то что не женился, он еле ноги таскал. – Ну привет, племянница, луч света в темном царстве. Спасибо, что заехала.

Девушка побледнела и вдруг таким же жестом, как и мать, прижала к горлу воротник шубки.

– Не смей мне хамить. Я тебе, между прочим, на Новый год целую сумку продуктов притащила.

Тут она стала очень похожей на Светку, когда та шла в атаку, чувствуя себя виноватой. Боря усмехнулся и вдруг, взмахнув палкой, согнулся в три погибели, а выпрямляясь, пошатнулся, но сумел удержаться на ногах.

– Премного благодарен, сударыня. Мне ее на целый день хватило. А еще более я вам благодарен за то, что прописавшись в доме, лишили меня дров на зиму. Но я, как видите, еще жив, можно сказать, законсервировался благодаря низким температурам. В свою очередь прошу прощения, что так разочаровал вас, не окочурившись.

Девушка смотрела на него, закусив губу и все еще прижимая воротник к горлу.

– Я же говорил, что они живучие, – опять сказал один из троицы, желая поддержать девушку. Котик же, стоявший рядом с ней, молчал. Усмешка исчезла с его круглого лица и глаза сразу потяжелели.

– Да-да, простите, не знаю, как вас по имени-отчеству, вы совершенно правы, они живучие, – повторил Боря, – старой закалки, советской то бишь. Так что придется еще подождать, дорогая Александра, с бульдозером и джакузи. Но ты не расстраивайся, все-таки эта развалюха – память о бабушке с дедушкой, да и о папе. Сможешь приезжать сюда в сентиментальное путешествие и рыдать крокодильими слезами. А хочешь, переезжай сюда вообще, на правах домовладелицы, вдвоем будем плакать, когда я тебе буду рассказывать, как бабушка умирала, ну, если муж пустит, конечно.

– Папу не смей трогать, алкоголик несчастный, – выкрикнула девушка. – Ты нам вообще никто, седьмая вода на киселе.

– Помнится, когда тебе деньги были нужны, мы были родственники. И когда дом у нотариуса на твое имя переписывали, тоже. А насчет твоего папы и моего брата, напомнить тебе, кто опознавать его ездил, хотя там и опознавать было нечего, кроме ключей? И кто потом его делом занимался, пока его не прикрыли?

– Замолчи, замолчи, замолчи! – заорала Сашка, прижав к ушам руки и дико замотав головой, и вдруг, повернувшись, ринулась вон из сада и бросилась сначала к машине, но, раздумав, в ярости захлопнула дверцу и побежала в сторону моря. Боря тоже повернулся и не оглядываясь, поплелся обратно в дом. Троица зашагала к калитке, а Котик, обогнав их, нырнул в вишневую машину и стал разворачиваться. Андрей отошел от окна и вышел из комнаты. За столом на кухне, заваленной грязной посудой и пустыми, разодранными коробками, которые доставали почти до потолка, уже сидел Боря со стаканом в руке. Он что-то бормотал с несчастным видом, икая и опорожняя стакан. Постояв перед ним пару секунд, Андрей выскочил из дома и побежал к морю.

Она сидела на самом краю пирса, свесив ноги вниз, и плакала. Котика, слава богу, нигде не было видно. Андрей сел рядом с ней и обнял ее за вздрагивающие, пушистые плечи. Славка уже успел подогнать «мерс» поближе к пирсу и, перекуривая, ходил теперь вокруг машины. На шефа он не смотрел, но Андрей знал, что времени у него осталось не так уж много. Сашка, рыдая, прижимала к уху золотистую плоскую коробочку.

– …Он мне такого наговорил, деда, ты не представляешь. Как будто я сволочь какая-то. Он, конечно, опять надрался, ты бы его видел, он же стал натуральным бомжом, от него воняет за километр. Мы с ребятами приехали дом смотреть, мы думали, он того, а он вдруг вышел из дому, как леший с палочкой. Ну разве я виновата, что он стопроцентный лузер, он же всегда таким был, я же помню, когда была маленькая, что папа тоже над ним смеялся, да он даже себе машину приличную не мог купить, все на «пылесосах» ездил. Ну при чем тут я, а, деда? Он же сам виноват, что такой. Да?

Из коробочки лился голос тестя, как всегда вкрадчивый и мягко увещевательный.

– А мне все равно плохо! – рыдала Сашка. – Мне сейчас так плохо, деда, так тошно, что ты и понятия не имеешь, я же обещала бабушке его не бросать, он же слабый, он пропадет без нее, он же пьет не просыхая. Ну а я тут при чем? Что я ему, нянька, что ли? Да он меня вообще благодарить должен, что я такая дура добренькая. Я ж его отсюда в два счета могла бы выпереть, дом-то он сам на мое имя записал, а я его не выгоняю, пускай живет, да я ему в декабре целую сумку продуктов притащила, а он мне такое выдал, такое… нет, деда, я здесь одна, да не волнуйся ты, и отстань от меня со своим Котиком, да, я его прогнала, а ты как думал? Я сейчас видеть никого не могу, да куда он денется, прибежит, как миленький… А Борька у меня еще попляшет, он у меня еще в ногах будет валяться, раз я такая скотина…

И она все жаловалась, и говорила что-то путаное и сбивчивое в этот искристый телефончик будущего, сияющий, как маленькое солнце в серой мгле, и утирая слезы замерзшей красной лапкой, то каясь, то обвиняя весь мир в своем горе. Зареванное лицо, которое она повернула в его сторону, было совсем близко и, глядя на ее родные, распухшие черты, он вспоминал, как быстро он когда-то мог утешить и даже развеселить ее, просто присев рядом. В ней жила такая же нервность, как и в нем, они оба чувствовали это, и уже одного этого было достаточно, чтобы она сразу успокаивалась. Сашка надрывно крикнула что-то в телефончик и тут же яростно нажала на кнопку. Он подумал, что со злости она сейчас швырнет его в волны, но она сунула его в карман и, схватившись обеими руками за бетонную плиту пирса и кусая губы, наклонилась над водой. Хотя он не расслышал последних слов, поглощенный изучением ее лица, он понял, что тестю не удалось утешить ее, и она наказала его за это, прервав разговор. Телефончик запел нежным голоском, но Сашка, не глядя, придавила ладонью карман, и он опять заглох. Теперь она, не отрываясь, смотрела на зыбкий горизонт, так же как и он, набираясь мужества перед тем, как во второй раз войти в дом. Хотя это было совсем недавно – «мерседес» стоял тогда ближе к порту – но на земле за это время успели умереть мать с отцом и Чарли, Боря превратился в алкоголика с палочкой и трясущимися руками, а когда-то прекрасный дом у моря, который строил знаменитый Гриша со своей артелью, почернел, прогнил и в нем стало страшно жить.

Телефончик опять запел, она вынула его из кармана и опять, не глядя, хлопнула по нему, заставив замолчать. Шевеля губами и сдвинув красивые брови, Сашка напряженно всматривалась в сизое море. На лице у нее была ненависть. Вдруг она схватила телефончик и, нажав на кнопку, прижала его к уху и как-то по-детски, страдальчески морщась, запричитала.

– Я же ему говорила, что мне плохо, а он мне все: ты самая красивая, умная, сильная, ты самая удачливая и так и должно быть, это закон жизни, в ней побеждают самые умные и сильные, такие как ты, наша принцесса. А Боря сам виноват, пить надо было меньше, он же взрослый мужик, что нам теперь, нянчиться с ним всю жизнь? А мне так плохо, и я никого не люблю. Слышишь меня, никого. Я маленького хочу, чтобы его любить, а у нас не получается. Только ты один меня понимаешь, у меня ведь больше и нет никого, ты же знаешь, я не сволочь, мне просто так тошно иногда бывает, а они все заладили – принцесса. А я просто жить хочу по-человечески, с маленьким, чтобы я его любила, а у нас все никак не получается, и мама мне тоже говорит, что все у меня будет хорошо, что я самая красивая и умная, а я им не верю, они мне всегда врали, и тогда про тебя, и сейчас, они мне врали, что ты в аварии погиб, это я все сама потом узнала, без них…

Она все рыдала в телефончик, но уже без злости, вся ее ненависть растворилась в этих детских слезах, остались только отчаяние, беспомощность и какое-то фанатичное упорство, с которым она напирала на собеседника. С холодеющим сердцем Андрей наклонился к золотистой коробочке и прислушался. Она не издавала ни звука. И как могло быть иначе, если Сашка говорила с ним?

– Я ведь теперь все про тебя знаю. Все-все: и что тебе голову прострелили и руку, и что «мерс» сожгли, и что Борька тебя по ключам опознал. Я только тебя люблю, и бабушку, а их всех ненавижу, и маму, и Борьку, и себя, и весь мир, ну почему, почему мне так паршиво, если я такая неотразимая, умная, сильная, я ведь должна быть счастливой, они же мне обещали, что я буду счастливой…

Сжав свободную руку в кулачок, она постукивала ею в грудь, поскуливая, и этот тонкий протяжный звук все глубже врезался в него, переворачивая и кромсая внутренности. Андрей гладил по голове свое сопливое, глупое, взбалмошное дитя, и, глядя на зыбкий горизонт, утешал себя тем, что Сашка тоже смотрела на этот же горизонт, и что может быть, где-то там, образуя точку пересечения, их взгляды встречались, а значит, приближали их друг к другу.

Сзади послышался шум колес и бибиканье. Оглянувшись, Андрей увидел, как к пирсу подъезжает вишневая машина. С другой стороны берега ехал белый «мерседес». У пирса машины поравнялись и остановились. Из вишневой машины вылез Котик и закричал:

– Сашка! Ну ты чего дурака валяешь? Мы по тебе соскучились! Иди сюда скорей. И хватит рыдать, а то глазки испортишь. Ты не волнуйся, мы этому алкашу так бока намнем, что мало не покажется, только свистни.

Но Сашка не обернулась, продолжая смотреть в море.

– Эй, принцесса Турандот, ну я кому говорю? Ну хва реветь, а? Пошли лучше шампанское пить в «Асторию»! Твое любимое, «Вдову Клико».

Славка тоже вышел из машины и теперь стоял возле нее, приподняв воротник и притоптывая. «Мерседес» уже включил фары, подзывая к себе Андрея. Они одновременно поднялись на ноги и медленно побрели на берег по склизкому бетону.