Глава 4
Арифметический парадокс: единство сознания
Причину, по которой наше разумное, восприимчивое, мыслящее эго не находит места в научной картине мира, можно легко выразить несколькими словами: оно само является этой картиной мира. Оно идентично целому, а следовательно, не может быть его частью. Но, разумеется, здесь мы снова сталкиваемся с арифметическим парадоксом: судя по всему, существует множество сознательных эго, однако лишь один мир. Данный парадокс возникает из-за того, каким образом создается концепция мира. Несколько царств «личных» сознаний частично перекрываются. Общая для них область перекрывания представляет собой конструкцию «реального мира вокруг нас». Но остается неуютное ощущение, вызывающее вопросы: является ли мой мир таким же, как ваш? Существует ли единственный реальный мир, отличный от картин восприятия каждого из нас? И если да, похожи ли эти картины на реальный мир – или последний представляет собой мир «в себе», совсем не такой, как тот, что мы воспринимаем?
Эти вопросы весьма хитроумны, но, на мой взгляд, способны запутать проблему. На них нельзя дать адекватный ответ. Они представляют собой – или вызывают – противоречия, имеющие единый источник. Я назвал его арифметическим парадоксом: наличие многих сознательных эго, из мыслительного опыта которых состоит мир. Решение этого численного парадокса устранит все вопросы вышеупомянутого рода и, осмелюсь сказать, обнажит их фальшивость.
Из численного парадокса существует два выхода, и оба кажутся безумными с точки зрения современной научной мысли, основанной на древнегреческой традиции, а потому полностью «западной». Один из них – умножение миров, согласно жутковатой доктрине монад Лейбница: каждая монада сама по себе представляет мир, и они никак не взаимодействуют друг с другом; у монады «нет окон», она «инкоммуникадо». Тем не менее все монады схожи между собой, и это называется «предопределенной гармонией». Думаю, мало кому нравится такая идея, и никто не сочтет ее послаблением числительного противоречия.
Очевидно, существует лишь одна альтернатива, а именно – объединение умов, или сознаний. Их множественность является кажущейся, в действительности существует одно сознание. Такова доктрина Упанишад. И не только Упанишад. Мистически сведущий союз с богом подразумевает подобный подход, если только ему не противостоят сильные предрассудки. Это означает, что его легче принимают на Востоке, нежели на Западе. Приведу пример не из Упанишад, а из исламского персидского мистика XIII века Азиза Насафи. Я цитирую его по статье Фрица Майера (и перевожу с немецкого перевода):
«После смерти любого живого существа дух возвращается в мир духовный, тело – в мир телесный. Однако лишь тела подвергаются переменам. Мир духовный есть единый дух, он подобен свету за миром телесным и светит сквозь каждое рожденное существо, словно сквозь окно. Количество света, проникающего в мир, соизмеримо с размером и видом этого окна. Однако сам свет остается неизменным».
Десять лет назад Олдос Хаксли опубликовал великолепный труд, который назвал «Вечной философией». Он представляет собой антологию работ разных мистиков различных периодов. Откройте ее на любой странице – и увидите множество красивейших высказываний подобного рода. Вы будете потрясены чудесным согласием, царящим среди людей разных рас и религий, не подозревающих о существовании друг друга, разделенных веками и тысячелетиями, расстояниями, каких не найти на нашей планете.
Однако следует заметить, что для западной мысли эта доктрина не близка и неприятна, фантастична и ненаучна. Причина в том, что наша наука – греческая наука – основывается на объективации, а потому не способна адекватно понять предмет знания, то есть сознание. Но я уверен, что именно это и следует исправить в нашем нынешнем образе мышления, может, посредством небольшого вливания восточной мысли. Это будет нелегко. Нам следует помнить об ошибках – переливать кровь всегда нужно с большой осторожностью, чтобы избежать свертывания. Мы не хотим лишиться логической остроты, которой достигла наша научная мысль и какой нет равных ни в одной из эпох.
Тем не менее можно сказать кое-что в защиту мистического учения об «идентичности» всех сознаний друг с другом и с высшим сознанием, в противоположность жуткой монадологии Лейбница. Можно заявить, что доктрину идентичности подтверждает следующий эмпирический факт: никто никогда не испытывал сознание во множественном числе, только в единственном. Никто из нас ни разу не обладал более чем одним сознанием; не существует никаких признаков или косвенных доказательств того, что это когда-либо имело место в мире. Если я заявлю, что в одном разуме не может быть больше одного сознания, это покажется нелепой тавтологией: мы не в состоянии представить противоположное.
Однако возникают случаи или ситуации, когда мы ждем и почти желаем, чтобы это невообразимое событие произошло, если такое возможно. Данный вопрос я бы хотел обсудить более детально и подкрепить свои слова цитатами из сэра Чарльза Шеррингтона, который (редкий случай!) был одновременно гением и серьезным ученым. Насколько мне известно, он не питал склонности к философии Упанишад. Посредством обсуждения я надеюсь расчистить путь будущей ассимиляции доктрины идентичности нашим научным мировоззрением таким образом, чтобы нам не пришлось расплачиваться за это утратой трезвости и логической остроты.
Я только что сказал, что мы не в состоянии даже представить множественных сознаний в одном разуме. Мы можем произнести эти слова, но не описать ими реальный опыт. Даже в патологических случаях «раздвоения личности» две личности чередуются и никогда не действуют одновременно; характерной особенностью заболевания является то, что они не подозревают друг о друге.
Когда во сне, как на кукольном представлении, мы держим в руках ниточки многих актеров, управляя их действиями и речью, мы не догадываемся о том, что делаем. Лишь один из актеров является мной, сновидцем. Я действую и говорю непосредственно через него – и нетерпеливо, встревоженно ожидаю ответа другого актера, не зная, выполнит ли он мою насущную просьбу. Мне в голову не приходит, будто я могу заставить его делать и говорить, что мне заблагорассудится, – и в действительности это не совсем так. Ведь в подобном сне «другой актер» обычно является, осмелюсь сказать, воплощением некой серьезной преграды. Она мешает мне в реальной жизни, и над ней у меня нет власти. Странное положение дел, описанное здесь, очевидно, и есть причина, по которой в старину многие верили, будто действительно общались с людьми, живыми или усопшими, а может, с богами и героями в своих снах. Этот предрассудок весьма живуч. В конце VI века до н. э. Гераклит Эфесский твердо высказался против него, с ясностью, редкой для его местами весьма туманных учений. Однако Лукреций Кар, считавший себя адептом просвещенного мышления, по-прежнему придерживался этого предрассудка в I веке до н. э. В наши дни он, вероятно, встречается реже, но вряд ли исчез совсем.
Позвольте перейти к другому предмету. На мой взгляд, невозможно сформировать идею, например, о том, каким образом мой сознательный разум (который мне кажется единым) мог возникнуть посредством интеграции сознаний клеток (хотя бы некоторых), формирующих мое тело, или каким образом этот разум может в любой момент моей жизни являться их продуктом. Можно подумать, что «клеточное содружество», каковым является каждый из нас, стало бы для сознания отличным поводом проявить множественность, если бы оно было на это способно. Выражение «клеточное содружество» или «клеточное государство» (Zellstaat) в наши дни уже не воспринимается как метафора. Послушаем Шеррингтона:
«Утверждение, что каждая из клеток, составляющих наше тело, представляет собой отдельную, эгоцентричную жизнь, не является пустыми словами или удобным выражением, используемым для описательных целей. Как компонент тела клетка – не только видимая отдельная единица, но и единица жизни, сосредоточенная на самой себе. Она ведет собственную жизнь… Клетка есть единица жизни, а наша жизнь, в свою очередь, есть единая жизнь, состоящая полностью из клеточных жизней».
Однако эту историю можно изучить более детально и конкретно. Патология головного мозга и исследования чувственного восприятия недвусмысленно свидетельствуют о территориальном разделении органов чувств на домены, обладающие удивительной, обширной независимостью, заставляющей предположить, будто эти области связаны с независимыми доменами сознания. Это не так. Возьмем характерный пример. Если посмотреть на далекий ландшафт вначале обычным способом, двумя глазами, потом закрыть левый глаз и посмотреть только правым, а затем закрыть правый и посмотреть левым, вы не увидите заметной разницы. Психическое зрительное пространство во всех трех случаях будет практически идентичным. Это можно объяснить тем, что из соответствующих нервных окончаний в сетчатке стимул поступает в один и тот же центр в головном мозге, где «формируется восприятие», – как, например, у меня дома кнопка у входной двери и кнопка в спальне жены активируют один и тот же звонок, расположенный над кухонной дверью. Это простейшее объяснение – однако оно неверно.
Шеррингтон описывает чрезвычайно интересные эксперименты, посвященные пороговой частоте мерцания. Попробую изложить их кратко. Вообразите миниатюрный маяк, установленный в лаборатории, который совершает много вспышек в секунду, скажем, 40, или 60, или 80, или 100. Когда вы повышаете частоту вспышек, мерцание исчезает на определенной частоте, которая зависит от условий эксперимента, и наблюдатель, следящий за маяком обоими глазами, видит непрерывный свет. Представим, что в определенных обстоятельствах эта пороговая частота равна 60 вспышкам в секунду. Теперь проведем второй эксперимент, такой же, за исключением того, что соответствующее хитроумное устройство будет позволять правому глазу видеть четные вспышки, а левому – нечетные, так, что каждый глаз будет регистрировать лишь 30 вспышек в секунду. Если бы стимулы приходили в один физиологический центр, это не имело бы значения: если я стану нажимать кнопку у входной двери, скажем, раз в две секунды, а моя жена раз в две секунды будет нажимать кнопку в своей спальне, но чередуясь со мной, кухонный звонок будет звонить каждую секунду, будто бы один из нас или мы оба синхронно нажимаем кнопку каждую секунду. Однако в случае второго эксперимента со вспышками это не так. Тридцати вспышек для правого глаза вместе с тридцатью чередующимися вспышками для левого вовсе недостаточно, чтобы скрыть мерцание; для этого придется удвоить частоту, то есть сделать так, чтобы 60 вспышек достигали правого глаза и 60 – левого, если оба глаза открыты. Позвольте привести основной вывод словами самого Шеррингтона:
«Два сигнала объединяет вовсе не пространственная церебральная связь… Складывается впечатление, словно изображения, получаемые правым и левым глазом, видят два наблюдателя, и сознания их объединяются в единый разум. Как будто восприятия правого и левого глаза вырабатываются по отдельности, а после психически соединяются в единое целое… Будто у каждого глаза есть собственный чувствительный центр, обладающий должной репутацией, в котором зависящие от этого глаза мыслительные процессы прорабатываются до высших уровней восприятия. С физиологической точки зрения это означало бы существование визуального субмозга. Потребовалось бы два таких субмозга: один для правого глаза, другой – для левого. Судя по всему, в данном случае единовременность действия, а не структурное единство обеспечивает ментальное сотрудничество».
За этим следуют рассуждения весьма общего характера, из которых я приведу лишь самые характерные пассажи:
«Существуют ли эти квазинезависимые субмозги, основанные на нескольких модальностях чувств? В коре головного мозга «пять» старых чувств не смешиваются замысловатым образом и не проникают друг в друга под воздействием механизмов высшего порядка, но выявляются легко и четко, каждое в своей отдельной области. Действительно ли сознание представляет собой собрание квазинезависимых перцепционных сознаний, психическая интеграция которых в значительной степени осуществляется благодаря временному совпадению ощущений? Когда дело касается «сознания», нервная система не интегрируется путем централизации под управлением епископальной клетки, а скорее развивает многомиллионную демократию, отдельной единицей которой является клетка… конкретная жизнь, составленная из субжизней, несмотря на интеграцию, демонстрирует свою аддитивную природу и провозглашает себя результатом совместных действий крошечных очагов жизни… Однако если мы обратимся к сознанию, в нем нет ничего подобного. Одна нервная клетка вовсе не является миниатюрным мозгом. Клеточное устройство тела не свидетельствует о подобном устройстве «сознания»… Одна епископальная мозговая клетка не может сделать мыслительную реакцию более унифицированной и неделимой, как делает это обширный слой клеток коры головного мозга. Материя и энергия выглядят гранулированными по своей структуре, как и «жизнь» – но не сознание».
Я процитировал отрывки, которые произвели на меня сильное впечатление. Судя по всему, Шеррингтон, владеющий знаниями о том, что в действительности происходит в живом организме, столкнулся с парадоксом, который в силу своей беспристрастности и полной интеллектуальной искренности не попытался скрыть или оправдать (как поступили бы – да и поступали – многие другие), но почти жестоко выставил на всеобщее обозрение, понимая, что это единственный способ приблизить решение научной или философской проблемы, в то время как, прикрывая ее «изящными» фразами, мы лишь тормозим прогресс и укрепляем противоречие (не навсегда, а до тех пор, пока кто-то не заметит наш обман). Парадокс Шеррингтона также является арифметическим, численным, и, на мой взгляд, имеет отношение к тому парадоксу, что я описал выше в этой главе, хотя они и различаются. Вкратце, первый парадокс представлял собой один мир, создаваемый многими сознаниями. У Шеррингтона одно сознание, видимо, основывается на многих клеточных жизнях – или, иными словами, на множественных субмозгах, каждый из которых обладает такой значимостью, что мы склонны приписать ему собственный субразум. Однако мы знаем, что субразум есть кошмарное уродство, как и множественное сознание, и ни тому, ни другому нет места в чьем-либо опыте, да и представить такое невозможно.
Я полагаю, что оба парадокса удастся разрешить (хотя и не претендую на немедленное их решение) путем ассимиляции нашей западной наукой восточной доктрины идентичности. Сознание по самой своей природе есть singulare tantum. Должен сказать, что общее число сознаний равно единице. Осмелюсь назвать его неразрушимым, поскольку оно следует странному расписанию: для сознания существует только сейчас. Для него нет прежде и после. Есть лишь сейчас, включающее воспоминания и ожидания. Однако признаю, что наш язык не в состоянии выразить это. Также признаю, если кто-либо пожелает это подчеркнуть, что в настоящий момент говорю о религии, не о науке – религии, которая не противостоит науке, но черпает поддержку в незаинтересованном научном исследовании.
Шеррингтон утверждает: «Человеческое сознание есть недавний продукт нашей планеты». Конечно, я с ним согласен. Но без первого слова («человеческое») я бы не согласился. Мы обсуждали это раньше, в главе 1. Было бы странно, даже нелепо полагать, будто мыслящее, разумное сознание, само по себе отражающее становление мира, возникает лишь в какой-то момент этого «становления», случайно, в связи с особым биологическим изобретением, которое по сути своей откровенно облегчает задачу развития определенных жизненных форм с целью их поддержания, а значит, способствует их сохранению и распространению. Жизненных форм, которые пришли последними, и им предшествовали многие другие, существовавшие без этого хитроумного устройства (головного мозга). Небольшая доля этих форм (если считать виды) удосужилась «обзавестись мозгом». А до того, как это случилось, шло ли представление перед пустым залом? Можем ли мы выразиться хотя бы так про мир, который никто не воспринимал? Когда археолог восстанавливает облик давно исчезнувшего города или культуры, его интересует человеческая жизнь в прошлом: поступки, ощущения, мысли, чувства, человеческие радости и печали, проявлявшиеся в те времена. Но мир, на протяжении многих миллионов лет существовавший безо всякого разума, который осознавал бы его присутствие, наблюдал бы за ним, – был ли он на самом деле? Существовал ли в действительности? Не будем забывать: заявив, что становление мира отражается в разумном сознании, мы использовали клише, привычную нам метафору. Мир создан раз и навсегда. Ничто ни в чем не отображается. Исходная картинка и ее зеркальное отражение идентичны. Мир, протяженный в пространстве и времени, есть лишь наше представление (Vorstellung). Опыт не дает нам никаких поводов думать, что за этим кроется нечто большее, – как хорошо понимал Беркли.
Однако романтика мира, существовавшего многие миллионы лет, случайно породила головной мозг, где нашла почти трагическое продолжение, которое я вновь опишу словами Шеррингтона:
«Нам говорят, что вселенная энергии замедляется. Она фатально стремится к окончательному равновесию. В его условиях не может существовать жизнь. Тем не менее жизнь продолжает развиваться. И вместе с ней развивается сознание. Если сознание не является энергетической системой, как на него повлияет замедление вселенной? Уцелеет ли оно? До сих пор, насколько мы знаем, конечное сознание всегда было связано с действующей энергетической системой. Когда эта система остановится, что произойдет с привязанным к ней сознанием? Позволит ли вселенная, создавшая – и продолжающая создавать – конечное сознание, погибнуть своему творению?»
Подобные рассуждения сбивают с толку. Нас ошеломляет странная двойственная роль, которую может играть мыслящее сознание. С одной стороны, оно представляет собой сцену – единственную сцену, где разыгрываются мировые процессы, – или сосуд, вместилище, в котором есть все, а за его пределами нет ничего. С другой стороны, создается впечатление – возможно, мнимое, – будто в рамках этого суматошного мира мыслящее сознание привязано к весьма конкретному органу (головному мозгу), который хоть и является, без сомнения, самым интересным устройством в физиологии животных и растений, все же не уникален, не sui generis. Ведь подобно многим другим органам мозг служит лишь для поддержания жизни своих обладателей – и только благодаря этому возник в процессе образования видов путем естественного отбора.
Иногда художник или поэт привносит в большую картину или длинную поэму скромную, второстепенную фигуру, олицетворяющую его самого. Полагаю, именно так поступил автор «Одиссеи», изобразив себя слепым бардом, что в зале феаков поет о битвах за Трою и заставляет изнуренного героя прослезиться. Аналогичным образом в «Песни о Нибелунгах» герои пересекают австрийские земли с певцом, вероятно, автором эпоса. На картине «Поклонение Святой Троице» Альбрехта Дюрера два круга верующих собрались в молитве вокруг вознесшейся высоко в небеса Троицы: круг святых наверху и круг людей на земле. Среди последних есть короли, императоры и папы – а также, если не ошибаюсь, сам художник, непритязательный, смиренный персонаж, которого легко не заметить.
На мой взгляд, это лучший объект для сравнения с загадочной двойственной ролью сознания. С одной стороны, сознание – художник, создатель целого; однако в законченной работе оно – лишь малозначимое дополнение, которое можно убрать без видимого вреда.
Если выражаться без метафор, придется заявить, что здесь мы столкнулись с одним из типичных противоречий, вызванных тем фактом, что мы до сих пор не смогли выработать приемлемый взгляд на мир, который не требовал бы удаления из него нашего собственного сознания, сотворившего картину, где ему самому нет места. Попытки вернуть сознание в мир неизменно приводят к бессмысленностям.
Раньше я отметил, что по этой самой причине картина физического мира лишена тех чувственных качеств, что составляют предмет знания. Данная модель бесцветна, беззвучна и неощутима. Таким же образом и по той же причине мир науки избавлен от – или лишен – всего, что имеет значение по отношению к сознательному созерцанию, восприятию и ощущению предмета. Я имею в виду в первую очередь этические и эстетические ценности – ценности любого рода, все, что связано со значением и масштабом представления. Это не просто отсутствует в чисто научной точке зрения, но и никак в нее не укладывается. Если, подобно ребенку, раскрашивающему черно-белые картинки, попытаться применить эти ценности к науке, ничего не получится, поскольку все, что входит в мир моделей, приобретает форму научного утверждения факта – и становится неверным.
Жизнь ценна сама по себе. «Почитайте жизнь» – так выразил Альберт Швейцер основополагающую заповедь этики. Природа не испытывает почтения к жизни. Обращается с ней как с наименее ценной вещью в мире. Производимая во множестве, она почти вся быстро уничтожается или становится пищей другой жизни. Это и есть лучший способ получения постоянно обновляющихся жизненных форм. «Не мучай и не причиняй боль!» Эта заповедь природе неведома. Ее творения истязают друг друга в непрерывной борьбе.
«Ничто не благо и не зло по своей сути; мысль делает его таковым». Ни одно природное явление само по себе не является хорошим или плохим, красивым или уродливым. Ценностей нет, как нет смысла и цели. Природа действует не преднамеренно. В немецком языке, говоря о целенаправленном (zweckmässig) приспособлении организма к окружающей среде, мы понимаем, что это лишь удобная фигура речи. Воспринимая ее буквально, мы заблуждаемся – в пределах собственной картины мира. В ней существует только причинная связь.
Наибольшую боль причиняет полный провал наших научных исследований вопросов, касающихся значения и масштабов всего представления. Чем внимательнее мы к нему присматриваемся, тем бессмысленнее и глупее оно выглядит. Очевидно, идущее представление обретает смысл в сознании зрителя. Но то, что говорит по этому поводу наука, абсурдно: сознание будто бы создается тем самым представлением, которое смотрит, и исчезнет вместе с ним, когда солнце наконец остынет и земля превратится в ледяную пустыню.
Позвольте упомянуть о печально известном научном атеизме, который, разумеется, попадает в ту же рубрику. Науку упрекают в нем снова и снова – и незаслуженно. Ни один личный бог не является частью мировой модели, она возможна лишь при условии удаления из нее всего личностного. Мы знаем, что божественное переживание столь же реально, как непосредственное чувственное ощущение или собственная личность. Подобно им, богу нет места в пространственно-временной картине мира. Я не нахожу бога в пространстве и времени – вот что скажет вам честный натуралист. И за это его порицает тот, чей катехизис гласит: господь есть дух.
