31
Джон
Джон живет в Уэйбридже, Саррей, в большом псевдотюдоровском доме на частной территории, застроенной такими же псевдотюдоровскими домами. Здесь же обитает Ринго. Дом обошелся Джону в 60 000 фунтов, хотя купил он его за 20 000. Еще 40 000 ушло на отделку, перепланировку, оформление и меблировку, ландшафтные работы в саду и постройку бассейна. Он переплатил и сам это признает. «Если продать, верну, наверное, где-то половину, тысяч тридцать. Разве что найду какого-нибудь поп-певца — ну, любого пижона».
В саду у Джона стоит трейлер, расписанный в психоделическом стиле, как и «роллс-ройс». Дом находится на пригорке, и участок пологий. У Джона работает постоянный садовник, экономка Дот и шофер Энтони. Все они живут отдельно.
Прихожая довольно сумрачна и забита книгами, но комнаты за ней светлые, просторные и роскошно обставленные. Длинные плюшевые диваны, громадные толстые ковры, элегантные шторы — на вид все новое и необжитое, как голливудские декорации. Но в этом блестящем интерьере попадаются странные безделушки, старые плакаты и кое-какой антиквариат. Вот они весьма потрепаны и интимны — их явно выбирал не художник по интерьеру, а Джон, но забыл о них, едва прошел каприз.
Все эти гостиные служат коридорами. Никто никогда ими не пользуется, хотя в них не найдешь ни пылинки. Через них проходят, чтобы попасть на улицу. Вся жизнь сосредоточена в одной прямоугольной комнатке в глубине дома. Одна из стен целиком стеклянная, а за нею сад и деревья.
Джон, его жена Синтия и их сын Джулиан (родившийся 8 апреля 1963 года) в основном обитают в этой комнате и в кухне. Окружающая роскошь как будто и ни при чем. За ней присматривает Дот.
Зато на своей территории Син заботится о семье сама — она стряпает на троих, хотя Джон иногда может приготовить чай. Воспитание Джулиана лежит на Син. Она никогда не нанимала няню, хотя с ребенком часто сидит Дот. Дот приглядывала за Джулианом, когда Джон и Син в начале 1968-го ездили в Индию.
Син временами переживает, что у них такой громадный дорогой дом, который почти не используется. Джон, если задумывается, считает, что это просто хохма.
«Все стоит целое состояние, — жалуется Син. — Джон тратит деньги налево и направо, и это заразительно. Я вечно угрызаюсь. Порой приходится брать себя в руки, когда я сознаю, что значат такие деньги для других. Наши счета за продукты и напитки меня просто потрясают. В основном хлеб, чай, сахар, молоко, еда для кошек и всякие соки и газировки — алкоголя мы не пьем. Но почему-то в месяц набегает под сто двадцать фунтов. Я не понимаю, как так выходит».
В доме пять кошек. Их клички — карта разных этапов жизни Джона. Имеется кошка Мими, в честь тети, а еще есть Мэл и Нил, в честь гастрольных менеджеров. Одного котенка, родившегося летом 1967-го, в разгар периода йоги, зовут Бабиджи.
Большинством регулярных счетов, например за газ и электричество, занимается их бухгалтер. За остальное платит Син.
«Иногда я просматриваю счета, — говорит Джон. — Если они мне не нравятся, я их откладываю подальше и забываю, пока не начинаются жалобы. Изредка я спрашиваю, почему там такая сумма, а не другая, но слышу в ответ лишь: „Видите ли, сэр, дело в том, сэр…“ От них ничего не добьешься».
Каждый битл еженедельно получает по пятьдесят фунтов пятифунтовыми купюрами на личные расходы, как штатные служащие. Они редко носят с собой деньги.
«Я не знаю, сколько у меня денег, — признается Джон. — У меня нет ощущения, будто где-то в саду зарыт сундук с сокровищами. Это все гипотетически, но я знаю, что денег у меня меньше, чем кажется кое-кому… Они все куда-то вложены. Я однажды спросил бухгалтера, сколько выходит всего. Записал на бумажку. Но потом ее потерял».
Их маленькая гостиная забита плакатами, безделушками и фотографиями. На стене приколот большущий плакат «Молоко безвредно».
В этой комнате они едят, смотрят телевизор, а когда холодно или дождливо, Джон, если не сочиняет песню и не записывается, в основном проводит время здесь, свернувшись калачиком на диване и бездельничая. Диван для него маловат. Очевидно, ему было бы гораздо удобнее на одном из шикарных диванов в других комнатах. Но он поджимает ноги и может лежать так часами.
В хорошую погоду он открывает раздвижную стеклянную дверь, выходит и садится на крыльцо, глядя на сад, бассейн и свой английский загородный сад.
Обычно на звонки в дверь откликается Энтони или Дот, хотя Джон, если в настроении, может открыть сам. К телефону он подходит редко. И дозвониться до него практически невозможно — он установил автоответчик. Это само по себе у многих отбивает охоту дозваниваться. Позвонив Джону, вы услышите сообщение: «Это Уэйбридж, четыре пять уаб-ю даб-ю, пожалуйста, оставьте сообщение».
Телефонный номер постоянно меняется — это чтобы сохранить его в тайне. Во всяком случае, он остается тайной для Джона. Своего номера он никогда не помнит.
Обыкновенный вечер в семье Леннон вполне обыкновенен. Нынешним обыкновенным вечером в дверь позвонили два коммивояжера — представились австралийскими студентами, которые продают журналы. Джон открыл дверь сам и впустил их в дом. Они рассказали, что у них конкурс: кто раздобудет больше подписчиков. А премия поможет им учиться. Ну, так они утверждали. Ладно, сказал Джон, хорошо, что мне сделать? Они достали список журналов и попросили отметить, какие он хочет прочесть. Джон поставил кучу галочек, и студенты-коммивояжеры сказали, что подписка обойдется ему в 74 фунта. Хорошо, сказал Джон, обождите, я поищу деньги. Нашел он только 50 фунтов на хозяйство. Отдал их студентам. Те сказали, что нормально. Потом сказали «большое спасибо» и удалились.
Син приготовила ужин. Начали с дыни, затем съели по тарелке холодного мяса с овощами. Джон мяса не ел — он стал вегетарианцем. Ужин запивали молоком.
У Джона из зуба выпадала пломба — он постоянно нашаривал языком дырку в зубе и за едой как-то хлюпал. Сходил в кухню к холодильнику за молоком. Отхлебнул ледяного молока прямо из бутылки. Син заметила, что это не на пользу его зубу.
За ужином работал телевизор. Все развернули стулья так, чтобы смотреть. Время от времени Син или Джон переключали каналы. Ни на одной передаче не задерживались дольше десяти минут. Джон молча смотрел сквозь очки и витал в облаках, словно заблудился. Син между делом читала «Дейли миррор». Джулиан глазел на экран и щебетал. Потом вышел из-за стола, лег на ковер и принялся рисовать. Син принесла ему цветные ручки. Родители понаблюдали, поспрашивали, что Джулиан нарисовал. Он сказал, что птичью клетку, как у них в саду. Объяснил все, что происходит на рисунке. Джон и Син с улыбками слушали.
Потом Джон раздвинул стеклянную стену и сел на пороге подышать свежим воздухом, глядя на бассейн. По воде, жужжа, плавал кругами автоматический фильтр, словно только что приземлившийся космический корабль. Вышел Джулиан, спустился к бассейну. Покидал туда весла, потом вытащил и вернулся домой. Синтия убрала со стола.
Приехал Терри Доран, и все очень обрадовались, включая Джулиана, который тут же уселся к нему на колени.
— Хочешь, чтобы папа уложил тебя спать? — спросила Син Джулиана, обменявшись улыбками с Джоном. — Или Терри?
Джулиан отдал предпочтение Терри. Однако Син сама взяла ребенка на руки и пошла укладывать.
— Ну что, ты забьешь? — спросил Джон у Терри. Ага, сказал тот.
Джон поднялся, принес жестяной ящик для инструментов, открыл. Внутри в фольге лежало то, что курят, и папиросная бумага. Терри скрутил пару косяков, и оба покурили, передавая их друг другу. Тогда они курили траву; теперь этот период закончился.
Вернулась Син. Телевизор по-прежнему работал. Все посидели и посмотрели, то и дело переключая каналы. Около полуночи Син сварила какао. Терри уехал, а Джон и Син пошли спать. Джон сказал, что хочет почитать книгу, которую им кто-то принес. Син ответила: ой, я хотела первой.
«Я рад, что мне удалось всего добиться в молодости. Теперь впереди целая жизнь и можно делать то, что я по правде хочу. Вот был бы ужас — потратить всю жизнь, добиваясь успеха, а в результате понять, что эта гонка бессмысленна. Мы это и так понимали, но должны были проверить самостоятельно.
Долгое время мы себе ставили только мелкие цели, далеко вперед не заглядывали. Такая череда целей: записать пластинку, занять первое место, записать другую, снять фильм и так далее. Шаг за шагом. О серьезных вещах мы не думали. А теперь можно подумать. Мелкие шажки меня не интересуют. Актерство больше не интересует. Для меня это пустая трата времени. Писать… этим я уже занимался. Хотел написать книгу, написал, ну и все.
Теперь меня, пожалуй, интересует нирвана, буддийский рай. Я в этом не слишком разбираюсь — мало понимаю, не могу объяснить. Джордж знает лучше.
Изучая религию, я пересмотрел свои отношения с людьми, стараюсь быть поприятнее. Не то чтобы я сознательно менял свою личность. Или да. Не знаю. Я просто пытаюсь быть тем, кем хочу быть, какими я хочу видеть других.
Вероятно, наркотики помогли мне понять себя лучше, но ненамного. Не трава. Трава — это так, безвредно похихикать. А вот ЛСД — это самопознание, она указала мне путь. Когда я впервые принял ЛСД, видения были поразительные. Но чтобы найти то, что ищешь, нужно искать. Может, я и искал, просто сам не понимал и в конце концов так или иначе нашел бы. Просто больше времени бы отняло.
Первый раз мы попробовали ЛСД случайно. Мы с Джорджем были у кого-то, и нас там угостили, а мы толком ничего не знали про ЛСД. Траву курили, но на этом все. Об ужасах ЛСД не слыхали. И никто за нами не присматривал, а надо было бы. Мы-то думали, что спятили.
Но есть пути и получше. Я, вообще-то, ничего не имею против идей и методов христианства. Сейчас я бы вряд ли отпустил ту шутку про Иисуса. Я теперь представляю себе мир иначе. Мне кажется, буддизм проще и логичнее христианства, но против Иисуса я ничего не имею. Пускай Джулиан учит про Иисуса в школе, но еще я ему расскажу, что есть много других Иисусов, расскажу про буддийских Иисусов — они тоже хорошие люди.
Когда я пошутил про Иисуса, куча народу стала присылать мне про Него книжки. Я много прочел и кое-что узнал. Например, что Англиканская церковь не очень-то религиозна. В ней слишком много политики. А эти две вещи несовместимы. Нельзя быть и могущественным, и чистым. Может, выяснится, что и гуру такие же: что там тоже одна политика. Не знаю. Я знаю, что стал самоосознаннее. Хочу узнать больше.
Трудно сказать, нужно ли быть бедным или нет. По-моему, я бы смог от всего этого отказаться. Масса энергии тратится впустую. Но мне нужно время — понять, ради чего я отказываюсь, на что я все это меняю. Вполне вероятно, в конце концов я откажусь от всех материальных благ. Но пока я хочу найти себя».
Син говорит, что заметила в Джоне перемены. Пожалуй, он стал мягче. Тише, терпимее. Но по-прежнему не слишком общителен. «Может, я эгоистка, — сказала Син. — Но мне гораздо проще, если он со мной делится».
Джон признает, что никогда не отличался общительностью. В одном иллюстрированном приложении он прочел интервью со своим шофером Энтони. Тот рассказал, как возил Джона по Испании во время киносъемок и, бывало, часами не слышал от него ни слова. «Я тогда и не сознавал, что все время молчу».
Его личный рекорд — ничего не делать и ни с кем не общаться трое суток. «Тут я профи. Могу встать с постели и сейчас же приступить к ничегонеделанию. Сижу на крыльце, смотрю в никуда и думаю, пока не наступает время идти спать».
Джон не считает, что это бессмысленная трата времени. Он транжирил время гораздо больше сразу после гастролей, когда ежедневно валялся в постели до трех часов дня. Теперь, по крайней мере, он старается вставать так, чтобы застать дневной свет. Говорит, раз уж он ничего не делает, вполне можно заниматься этим под солнышком.
Даже когда Джон пытается общаться, Син, как и тетя Мими, понимает его с трудом. Впрочем, сейчас, увлекшись буддизмом и Махариши, он старается выражаться внятнее.
«Ну да, мне трудно проводить время с людьми. В этих разговорах нет никакого смысла. Иногда я их веду — это такая игра, я проверяю, умею ли. Как поживаете? Который час? Как у нас дела? И прочая чушь.
Главное, больше и говорить-то не о чем. Мысленно я общаюсь постоянно и с бешеной скоростью, но выражать это словами — пустая трата времени.
„Битлз“ между собой разговаривают шифром. Мы всегда так делали, особенно на гастролях, когда вокруг толпы незнакомых людей. Мы с другими людьми толком и не общались. А сейчас, когда мы почти не встречаемся с новыми людьми, разговоры вообще ни к чему. Мы и так друг друга понимаем. Остальные нас не волнуют.
Время от времени, хотя мы друг друга и так чувствуем, мы встречаемся и болтаем, говорим всякие слова вслух, а то можно забыть, о чем договорились.
Я часто грежу. Это то же самое, что пустая болтовня, так что, видимо, на пустую болтовню я зря так ополчился. Обыкновенные грезы наяву: что буду сегодня делать, вставать или не вставать, писать песню или не писать, нет, я не буду подходить к телефону.
Все равно разговоры — самая медленная коммуникация. Музыка гораздо лучше. Мы общаемся с окружающим миром через музыку. Вот в нашем американском отделении постоянно крутят „Sergeant Pepper“, чтобы понимать, о чем мы думаем тут, в Лондоне.
Иногда на меня находят разговорные припадки. Тогда я иду болтать с Дот, Энтони или с садовником — проверяю, не разучился ли. Они страшно удивляются».
Самая отчетливая перемена в Джоне — очевидный спад агрессии. Это заметили все его близкие друзья. И все считают, что причина тому — успех.
«Это заняло кучу времени, — рассказывает Айвен Вон, его школьный друг. — Еще пару лет назад у него были вспышки враждебности: он не желал ни с кем разговаривать, грубил, хлопал дверью. А сейчас может даже сказать человеку „Заходите, присаживайтесь“».
Пит Шоттон, еще один друг детства, открывший «Эппл-бутик», тоже считает, что Джон теперь не такой колючий.
«То хорошее, что я всегда в нем замечал, вышло на передний план. Только учителя какие-нибудь видели его исключительно в черном цвете. В те времена никто бы не поверил, что́ вижу в нем я.
Хорошо, что он сейчас так счастлив. Он все детство и юность добивался первенства. Ему нужно было всегда быть лидером, и ради этого он либо со всеми дрался, либо, если противник был сильнее, унижал его издевками и сарказмом.
А теперь Джон ничего не доказывает, ему не надо всегда быть первым, и поэтому он счастлив. Перемены прямо-таки видны. В школе и в колледже он обычно ходил такой — горбится, голову опустит, глядит в пол, как испуганный кролик, загнанный в угол, но в любую минуту готовый огрызнуться. На всех его старых фото заметно. А теперь на снимках он улыбается. Теперь он учится, потому что хочет учиться. В школе-то тебя заставляют, чтобы ты вписался в общество.
Но в чем-то Джон остался прежним. Он не зазнайка, не тщеславен и по-прежнему щедр. Если у него в сумке была дюжина конфет, а вокруг собирались трое друзей, он всегда делился, каждому по три. Рядом с ним и я становился великодушнее».
Джон не понимает, с чего бы ему зазнаваться или вообще меняться из-за успеха. Он и в целом полагает успех бессмыслицей, но вдобавок уверен, что его может добиться любой. И Пол разделяет это мнение.
Оба они считают, что главное тут — сила воли. «Добиться успеха может каждый. Твердите это себе, и все у вас получится. Мы не лучше других. Мы как все. Мы не хуже Бетховена. Все мы, по сути, одинаковы.
Нужно только желание и удачное стечение обстоятельств, а талант, обучение или образование тут ни при чем. Есть ведь писатели и художники-примитивисты, да? Никто их не учил. Они просто сказали себе, что могут это сделать, и сделали.
Что такое талант? Не знаю. Ты с ним рождаешься, ты его обнаруживаешь у себя уже потом? Главный талант — вера, что ты можешь сделать то-то или то-то. Мы с Полом всегда рисовали, а Джордж даже пробовать не хотел — говорил, что не умеет. Мы ему очень долго втолковывали, что рисовать умеют все. Сейчас он рисует беспрерывно. И получается все лучше и лучше.
Мы знали, что аттестат зрелости не откроет перед нами никаких путей. Можно было продраться сквозь это все и пойти дальше, но такая жизнь не для меня. Я верил, что со мной произойдет нечто и надо будет сквозь это пройти. И я знал, что это не экзамены.
До пятнадцати лет я ничем не отличался от любого пятнадцатилетнего мудака. А потом решил написать песенку и написал. Но от этого я не стал другим. Это чушь собачья, что я будто бы открыл в себе талант. Я просто написал песню. У меня нет талантов — разве что талант быть счастливым или бить баклуши.
Кто-то должен раскрыть людям глаза, развенчать этот миф о таланте. У политиков нет таланта. Это все надувательство.
Возможно, мой гуру скажет мне, в чем мой настоящий талант, чем мне на самом деле стоит заниматься.
Я никогда не чувствовал никакой ответственности потому, что я так называемый идол. И люди напрасно этого ждут. Они пытаются взвалить свою ответственность на наши плечи — вот как Пол сказал журналистам, когда признался, что принимает ЛСД. Если они и впрямь так переживали, что он в ответе, надо было самим проявить ответственность и не печатать его слова — ну, раз они взаправду боялись, что люди станут ему подражать.
Перед публикой я был в ответе только за то, чтобы мы вели себя как можно естественнее. Конечно, мы надевали социальные маски — это было ожидаемо. Но с учетом обстоятельств мы были предельно естественны. По всему миру в одинаковых городах нам задавали одинаковые вопросы — и все о наших прическах. Скука смертная. И надо общаться с такой толпой народа, с женами лорд-мэров. С этими безвкусными людьми, которые диктуют вкусы. С беспринципными людьми, которые навязывают принципы.
С самого начала я ненавидел всякие встречи с женами промоутеров. Нам твердили, что без этих липовых светских ухищрений не обойтись. Быть самим собой попросту нельзя. Тебя не поймут, если скажешь то, что хочешь сказать. Оставалось лишь отшучиваться, а со временем от меня только шуток и стали ждать. Я, вообще-то, не верю, что люди такие на самом деле. Но зачем тогда они все это терпят?
Сейчас мне не нужно никуда ходить, разве что изредка в клуб. Меня туда Син заманивает. На днях пошли на открытие чего-то там, какой-то старый друг. Нигде не продохнуть от Дэвида Джейкобса. Мы пошли с Джорджем. Он не успел порог переступить — уже понял, что грядет. А я нет. Оборачиваюсь — а он смылся. Даже внутрь не зашел. Зато я успел войти и попался. Это был ужас.
Я никогда не сознаю себя битлом. Никогда. Я — это я. Я не знаменит. Это другие люди делают. Пока они не подходят и не начинают пялиться, о тебе никто не помнит. А, ну да, точно, вот почему они такие странные — и тут я вспоминаю, что я битл. С год назад это было привычнее, мы были в самой гуще всего, ездили по стране и знали, что люди постоянно на нас глазеют. Сейчас я особо никуда не езжу, только с теми, кого знаю, и поэтому не помню, пока не попадаю к новым людям, которые пялятся.
Люди глазели на нас и до того, как мы стали знамениты. Когда мы ехали на автобусе в „Кэверн“, все в коже и с гитарами. Тогда нам нравилось. Легкий такой бунт, чтобы каждая Энни Уокер в кафе раздражалась.
Я скучаю по всяким глупым розыгрышам. Я в поездах заходил к людям в купе и притворялся слабоумным. Или в магазинах. Меня до сих пор тянет что-нибудь такое отколоть, но нельзя. Получится только заголовок в газете: „„Битлз“ развлекаются. Вы повеселитесь от души“.
Однажды мы ехали в фургоне на стадион „Уэмбли“. На куске бумаги написали большими буквами: „Как доехать до „Уэмбли““? Говорили на иностранном языке и тыкали в карту Уэльса. Люди из сил выбивались, объясняя нам, что не так.
Как-то мы придумали переодеться, чтоб можно было по улицам ходить. Мы с Джорджем прошли таможню в длинных пальто и с бородами — думали, нас не узнают, но не тут-то было. Лучше всех получилось у Пола. Он притворился придурковатым фотографом и нес какую-то психологическую ахинею. Даже Брайана обдурил».
Больше всего Джон скучает по обычной жизни — выйти из дому, пошататься по окрестностям, быть как все. Битломания давно позади, но битлам никак не пройти по улице неузнанными. Син удается. Она многие годы избегала публичности, и это принесло плоды. «Но всей семьей мы не можем даже пойти погулять. Ужас. Иногда я жалею, что все это вообще с нами случилось».
Из них четверых Джон больше всех страдает оттого, что не может быть частным лицом. От мысли о том, что он навеки приговорен к известности, чем бы дальше ни занимался, ему охота кричать в голос.
«Нет! Такого же не может быть, правда? Я ведь не буду вечно знаменитым? А если нам исчезнуть на много лет — это поможет? Мы тогда, наверное, станем знаменитыми по-другому, как Грета Гарбо. Может, появится новая группа, займет наше место? Это было бы так здорово — если б нас забыли».
В конце 1967-го и в начале 1968 года «Битлз» стали вновь налаживать контакт с внешним миром. Вскоре обнаружилось, что их лица знает каждый, и потому их, как членов королевской семьи, никто не ожидает увидеть на улице или, скажем, в забегаловке с фастфудом. Во время монтажа «Magical Mystery Tour» им удавалось без проблем ходить в маленькие кафе в Сохо. И вообще, полно народу походило тогда на «Битлз» — те же усы, те же бакенбарды; мало кто верил, что битлы настоящие.
«На днях мы с Ринго сделали пробную вылазку. Сходили в кино, впервые за долгие годы, еще с ливерпульских времен. Смотрели Моркама и Уайза в Ишере. Выбрали утренний сеанс, думали, будет тихо. Но забыли про школьные каникулы — кинотеатр был забит детьми. Мы не досидели до конца: съели по мороженому и ушли. Никто к нам не приставал. Первая попытка оказалась удачной. Теперь, может, стану выбираться чаще.
Брайан время от времени выводил нас в какой-нибудь вест-эндский театр. Мы шли толпой, и было нормально. Люди таращились, но нас почти не трогали. Только я не большой любитель театра и не особо жалею, что мы туда не ходим. Пятеро парней на сцене, каждый притворяется кем-то другим. А вот кино мне не хватает. В Ливерпуле я из кинотеатров не вылезал.
Еще мы с Ринго однажды катались на автобусе. Решили попробовать, посмотреть, что получится. А я в лондонских автобусах никогда не ездил. Сели на остановке „Набережная“. Ехали минут двадцать. Это было потрясающе. Нас узнавали, да и ладно. Мы были в настроении. Стали всех в автобусе снимать на камеру. Кондукторша рассказывала нам пошлые анекдоты. Многие не поверили, что это правда мы.
На следующий день в контору позвонили какие-то газетчики. Сказали, мол, какая-то женщина заявляет, будто видела вас в автобусе. Я им ответил, что она обозналась. Это были не мы. А то бы стали звонить и спрашивать: каково это, Джон, — прокатиться на автобусе после стольких лет? Только этого не хватало.
Я бы хотел, чтоб от меня все отстали. Я не душа компании. Друзей мне хватает. Просто пусть меня оставят в покое.
Мое так называемое дружелюбие — это сплошная липа. Я годами притворялся, но, вообще-то, я не болтун. Это была роль, защитный панцирь. Я кричал: „Волки!“ — и теперь расплачиваюсь. Выходит, будто я ною. Я понимаю. Может, это потому, что всегда кажется — там хорошо, где нас нет».
Пол и Джордж время от времени встречаются с людьми, а вот Джон редко пытается завязывать контакты. Либо все приплывет в руки само, либо и не надо. А жизнь его устроена так, что к нему не пробьется ничего, кроме разве только телевизора, который никогда не выключается.
«Пару недель смотреть телевизор — это не хуже травы. Пару лет назад я терпеть не мог какого-нибудь Хьюи Грина, а теперь он не бесит. Он забавляет. Мне больше всех нравятся он и Майкл Майлз. Повсюду одно и то же. С газетами такая же история. Читаешь разные статьи, а в голове они сливаются в одну… Я очень много думаю, когда смотрю телик. Это как смотреть на огонь и грезить. Смотришь, но мысли где-то витают».
Жизненные импульсы Джон получает только от других битлов. До их места в его жизни всем остальным как до Луны.
Поначалу они, естественно, отталкивали посторонних, потому что были слишком заняты общим делом, двигались к общей цели. Когда же к ним пришла известность, люди стали втираться в их круг, зачастую с не лучшими намерениями, и подобные попытки активно и грубо пресекались.
Большинство звезд шоу-бизнеса меняют друзей по мере того, как меняется их собственное место на афишах. Кроме Мика Джаггера из «Роллинг стоунз», «Битлз» не приобрели себе друзей из мира поп-музыки. В повседневной жизни они общаются только между собой, а также с Мэлом, Терри и Нилом.
«Прославившись, мы знакомились с разными людьми, но спустя два дня они нам смертельно надоедали. Некоторым удавалось продержаться подольше, где-то несколько недель, но и всё. Большинство же просто не могут к нам пробраться».
Чаще всего Джон видится с Ринго — тот живет поблизости. Когда становится скучно, Джон приходит к Ринго, играет у него в саду или с его дорогими игрушками. Они никогда ни о чем заранее не договариваются. Все происходит само собой, под настроение. Если встретимся, значит встретимся.
Джону труднее всех переносить отсутствие остальных битлов — Син, конечно, не повезло. Джон вовсе не хочет ее обидеть, как не имеет в виду оскорбить ее своим молчанием или отрешенностью. Просто он такой, и ей приходится с этим мириться.
«Стоит мне остаться наедине с собой на три дня и ничего не делать, я вообще перестаю себя осознавать. Меня нет. Син этого не понимает. Я где-то витаю, наблюдаю за собой или сижу у себя в затылке. Вижу свои руки и как они двигаются, но управляю ими не я, а какой-то робот.
Ринго понимает. С ним это можно обсуждать. Чтобы увидеть себя, мне нужно видеть остальных. Тогда я понимаю, что я такой не один, и это очень ободряет. Когда это совсем остро, вообще-то даже страшно. Чтобы снова установить контакт с собой и спуститься на землю, мне надо встречаться с ними.
Иногда я не спускаюсь. Вчера вечером мы записывались, а меня просто не было. И Пола тоже. Мы были как два робота, все делали механически.
Мы очень друг другу нужны. Раньше, если встречались после долгой разлуки, нам было неловко друг к другу прикасаться. Мы тогда очень сложно пожимали друг другу руки, чтобы скрыть замешательство. Или плясали как ненормальные. А потом обнимались. Теперь у нас буддийский ритуал, мы кладем руки друг другу на плечи. Так у них принято здороваться».
Время от времени Джона подмывает куда-нибудь уехать с Син и Джулианом и, конечно, с остальными битлами. Идея купить греческий остров его в свое время особенно захватила.
«Мы все поселимся там, может быть, до конца наших дней, будем изредка приезжать сюда, навещать близких. А может, будем жить там по полгода в год. Это было бы потрясающе — совсем одни на острове. Там есть домики — мы их отремонтируем, будем жить коммуной.
Политическая ситуация в Греции меня не волнует, лишь бы нас не касалось. Хоть фашистское правительство, хоть коммунисты. Мне-то что? Правительства везде не подарок, и здесь не лучше. Я видел Англию и Штаты — их правительства мне тоже не нравятся. Все они одинаковы. Ты посмотри, что они здесь творят. Прикрыли „Радио `Кэролайн`“, хотели „Стоунз“ за решетку упечь — а при этом тратят миллиарды на ядерное оружие, и вся страна утыкана базами США, о которых никто и не подозревает. По всему Северному Уэльсу эти базы».
Но греческий проект провалился, как и многие другие сумасбродные идеи, посещавшие Джона за последние два года. Однажды он собрался в трейлере поехать в Индию, хотя трейлер этот, похоже, не доедет даже до Уэйбриджа. Джон мечтал, как поселится в трейлере с Син и Джулианом, а шофер Энтони отбуксирует их на «роллс-ройсе». Была еще идея обосноваться на острове у ирландского побережья. И мало того, Джон этот остров купил. «Не-а, не помню где. Где-то возле Ирландии».
Но греческую идею обсуждали неделями. Уже даже раздумывали, как быть с Джулианом и его учебой.
У Джона очень внятные представления о том, как Джулиану надлежит учиться, но обычно все это забывается, стоит Джону представить, как он полгода живет на необитаемом греческом острове.
— Пускай ходит в греческую школу, — сказал он Синтии, которая явно трезвее смотрела на ситуацию. — А что такого? Полгода на острове, полгода в английской школе. В греческих деревеньках школы, между прочим, очень неплохие. Что мешает Джулиану туда поступить? Язык он выучит быстро.
Синтия возразила, что вечные переезды ребенку на пользу не пойдут. Тогда Джон придумал отправить сына в афинскую английскую школу, где учатся дети британских дипломатов. Син заметила, что Джулиану тогда придется жить в Афинах в интернате. Оба против интернатов. Оба не хотели отсылать туда ребенка.
Джон предпочел бы по возможности муниципальную школу. Он как раз узнал, что, вопреки его гипотезам, детский садик Джулиана, оказывается, вовсе не муниципальный. Син объяснила, что записать Джулиана в муниципальный детский сад не удалось, поэтому сложилось так.
«Ну, не знаю, — говорит Джон. — Наверное, платные школы не хуже прочих. Лишь бы он был доволен. Подумаешь, надо платить за учебу. Какая разница? Но в интернат я его не отправлю ни за что. И в Итон не пошлю. Они ему там втемяшат всякую ерунду. Может, запишу его в буддийскую школу, если такие есть. Или в дневную, прогрессивную, где-нибудь возле Уэйбриджа. Нам больше ничего не надо.
Мы уже давно думаем, где Джулиану учиться. Я даже выписал книгу про все школы Англии. Но там больше про футбол и теннис. Какой-то абсурд, да? Странные у них приоритеты. Его надо просто научить, что на свете есть другие люди. Ему незачем знать, как сэр Фрэнсис Дрейк перебил испанцев, как в Британии изобрели телевизор, все эти националистические бредни. Он хочет знать, как жить в этом мире.
Если мы и впрямь уедем за границу, придется, видимо, нанять домашнего учителя, только обязательно устроить так, чтобы у Джулиана были друзья, чтоб ему было с кем поиграть. У меня было счастливое детство. Мне нравилось в школе. Просто учителя ненавидели меня, а я — учителей. Но сама школа мне нравилась. Когда мы вспоминаем что-нибудь, иногда на ум приходят уже времена „Битлз“, но чаще — школьные годы.
Вряд ли Джулиан справится в такой школе, в какой учился я. Надо признать, из-за меня ему в муниципальной школе, наверное, будет тяжеловато. Смеяться будут. Сынок музыканта-миллионера. Станут пальцами тыкать. В платной школе с этим должно быть полегче — там только и думают что о деньгах».
Син гораздо сильнее, чем кажется. Она все это уже проходила и сознает, что творится. Невнимательность Джона ей понятна. Он бывает эгоистичен, но не нарочно — просто не думает.
Ссоры, которые случались у них первое время в Ливерпуле, давно позади. Они очень счастливы, хотя Син до сих пор утверждает: если б она не забеременела, они бы, наверное, не поженились. Джон соглашается.
«Джон никогда не думал остепениться, обзавестись домом, как не думал искать нормальную работу. Если бы я не забеременела и не вышла за него, мы бы неизбежно разошлись, когда он начал разъезжать по гастролям. Я застряла бы в Художественном колледже и, наверное, стала учительницей. Не случись Джулиана, ничего бы этого не было. Он не дал нам расстаться».
Син говорит, что при таких разлуках никакая любовь их бы не спаяла. «Его любовь — это „Битлз“. Не будь ребенка, он бы ушел с ними навсегда».
Оба говорят, что рады рождению сына, который удержал их вместе. Оба считают, что так должно было произойти. Это судьба. Джон очень верит в судьбу.
Иногда Син охота попробовать что-нибудь новое — найти работу, как-то применить художественное образование. Они с Патти, женой Джорджа, подумывали вместе открыть магазинчик в Ишере, но дальше разговоров дело не пошло.
«Я как-то слегка недовольна. Сейчас перед нами столько возможностей, и я не хочу заводить второго ребенка. Правда, я понимаю, что, стоит с этим затянуть, потом уже и не захочется второго… Но я правда недовольна жизнью, потому что я люблю что-то делать. Я немного рисую, придумываю одежду, но часто думаю, что хотела бы работать. Не сейчас, а попозже. У меня никогда не было работы. Можно заняться дизайном или, скажем, преподавать».
Над привязанностью Джона к «Битлз» Син подшучивает, и вполне очевидно, что порой эта его привязанность ее задевает.
«Я стала замечать: вот я предлагаю ему что-нибудь, а он это пропускает мимо ушей или говорит, что это ерунда. А через пару недель то же самое предлагает Ринго, и Джон мигом соглашается. Но я не переживаю. Трудно объяснить словами, но я чувствую, что я сильная. Я многое понимаю».
— Больше всего мне бы хотелось отдохнуть где-нибудь одним, без «Битлз». Только Джон, Джулиан и я.
— Чего-чего? — улыбается Джон. — Без наших дружественных битлов?
— Да, Джон. Мы об этом говорили на той неделе. Ты уже забыл?
— И что мы сказали?
— Что можно бы куда-нибудь съездить втроем, без наших дружественных битлов.
— Но это же клево, когда рядом друзья.
— Вот это очень обидно. Просто поехать с семьей ему недостаточно!
Джон ей улыбается, Син качает головой.
— По-моему, они тебе нужны больше, чем ты им, — говорит она.
Не успевает Джон ответить, она приводит пример — явно давно заготовленный:
— Джордж ведь ездил в Лос-Анджелес с Патти? Вот он не брал с собой всю компанию.
Джон улыбается. И говорит, что да, это похоже на правду.
— Когда мы закончили гастролировать, я пытался найти собственный путь. На съемках было весело, я играл в монополию, но ничего толкового не вышло. А увидел остальных — обрадовался, как не радовался никогда в жизни. Наконец-то снова почувствовал себя нормальным человеком.
Син глядит на него проникновенно:
— Прекрасно. Я знаю, что мы сделаем. Мы все уйдем на покой и поселимся в домике на утесе в Корнуолле, хорошо?
— Нет, я не могу на покой. Мне еще эти проклятые песни писать. Чтобы оправдать жизнь, надо работать.
