Джон прибыл на Менлав-авеню глубокой ночью. Пришлось бросать камешки в окно Мими, чтобы та спустилась и открыла дверь.

«Он был в каких-то ужасных ковбойских сапогах до колена, расшитых золотом и серебром. Протиснулся в дом мимо меня, бросив на ходу: „Заплати за такси, Мими“. А я ему вдогонку кричу: „И где же обещанные сто фунтов в неделю, Джон?“»

«Ты в своем стиле, Мими, — закричал Джон. — Ты что, не видишь — я с ног валюсь?»

«Немедленно выкинь эти сапоги. Я тебя в них из дому не выпущу».

Джон завалился спать и потом неделю с лишним не выходил из дому — не из-за кошмарных сапог, а потому, что ничего другого не оставалось. Синтия ему, конечно, очень обрадовалась. Из Гамбурга он ей постоянно писал. «Самые сексуальные письма со времен Генри Миллера, — говорит Джон. — Иногда страниц под сорок. Надеюсь, ты их сохранила?»

Джордж, добравшийся домой первым, не сразу узнал, что остальные последовали за ним. «Мне было стыдно — мы же до отъезда в Гамбург хвосты распускали. Отец как-то подвез меня до города, и пришлось одолжить у него десять шиллингов».

Пол тоже слонялся по дому, пока за него не взялся отец. Джим вообще не одобрял уход Пола из школы и поездку в Гамбург. Теперь же он потребовал, чтобы Пол хотя бы устроился на работу и не болтался без дела.

«Черт найдет дело для праздных рук», — весьма оригинально твердил Джим сыну по несколько раз на дню. Пол ради принципов никогда не бунтовал, старался всем понравиться и в конце концов сдался.

«Пошел на биржу труда. Решил, что мне там самое место. Меня взяли запасным на грузовик. В предыдущее Рождество, еще когда в школе учился, я работал на почте и решил теперь попробовать что-нибудь новое.

Фирма называлась „Срочная доставка“. Доставляли посылки в районе доков. Я с утра пораньше садился на автобус, покупал „Дейли миррор“ — изображал работягу, хотя по-прежнему был „пудингом“.

Обычно я сидел в кузове и помогал переносить посылки. Порой адски бесило. Когда ехали в какой-нибудь Честер, я засыпал прямо в грузовике. Проработал две недели, решил, что теперь очень опытный: работа есть, в кармане фунты завелись. Но меня уволили. Рождество прошло, и работы поубавилось.

Отец опять принялся за свое: дескать, группа — это замечательно, но с ней я ничего не заработаю. Иногда я уже готов был согласиться, но всегда кто-нибудь говорил, что мы многообещающие, — мы нравились поклонникам, они не давали нам пасть духом.

Я нашел другую работу: намотчиком в „Месси энд Коггинс“ — наматывал проволоку на катушки. Носил там спецовку. Напарник называл меня Мантовани за длинные волосы. Между ног лебедка, стоял наматывал. Проволока вечно рвалась. За день наматывал полторы катушки, а другие делали от восьми до четырнадцати. Плохо у меня выходило.

Зато перерывы были что надо — хлеб с джемом и чай, и мы играли в футбол во дворике вроде тюремного.

Я вот припоминаю, что сначала-то устроился дворником — думал, мне подойдет. А этот парень обнаружил, что я в школе сдал несколько экзаменов, и заподозрил неладное, — думал, наверное, что у меня где-то и несколько судимостей припрятано. Затем решил, что я ничего, и дал мне работу получше — катушки наматывать. Если, говорит, постараешься, все будет в порядке. Я уже представлял, как вкалываю, поднимаюсь по служебной лестнице и в конце концов становлюсь большим боссом.

А пока что я наматывал проволоку, заваривал чай и получал семь фунтов в неделю. Группа снова собралась, но я уже сомневался, хочу ли в ней играть с утра до ночи. Работал, удирал к ним только в обед или когда болел. Но в конце концов ушел. Проработал месяца два. Мне нравилось быть рабочим. Там был такой парень, Альфред, — мы с ним славно болтали».

«Я вам про Пола так скажу, — говорит его отец Джим. — Он всегда готов был пробовать и стараться. Эти работы ему не нравились. Он туда шел только ради меня».

Из Гамбурга они вернулись в начале декабря 1960 года. Они проскучали без выступлений всего недели две или три. Улыбнись им удача, они начали бы выступать по клубам сразу — это смягчило бы их прискорбное возвращение. Пока их не было, Аллан Уильямс решил построить большой бит-клуб, по образцу гамбургских. Он уже отправил в Гамбург немало групп, в том числе Gerry and the Pacemakers, и счел, что в Ливерпуле им тоже понадобится место для выступлений. Прямо перед возвращением битлов он открыл новый клуб, который назвал «Топ Тен» — в честь гамбургского, — и поставил управляющим Боба Вулера. Но спустя шесть дней после открытия клуб сгорел. Идеальная площадка для «Битлз» исчезла, не успели они даже глянуть на нее.

Первый раз после Гамбурга они выступили в «Касбе» у матери Пита Беста. Там их встретили с распростертыми объятиями, особенно друг Пита Нил Эспинолл.

Нил дружил с Питом уже пару лет. Он жил прямо при клубе — во всяком случае, ушел из дома и снял комнату у миссис Бест. Нил и Пит учились в разных школах, но в институте Нил оказался в одном классе с Полом. Джорджа Нил тоже знал. Их обоих не раз вызывали на ковер за курение. Однако мода на скиффл Нила не затронула, хотя он и слушал кое-какие местные группы. Вместе с одноклассниками ходил болеть за «Битлз» (или The Moondogs) на прослушивание у Кэрролла Левиса в «Эмпайр».

Нил ушел из института, успешно сдав восемь экзаменов, и учился на бухгалтера. Он получал два фунта десять шиллингов в неделю плюс талоны на обед и готовился к профессиональной карьере. Поначалу вечерами он сидел над заданиями для заочников. «Это был ужас — получать нагоняи от какого-то типа, который сидит от тебя за триста миль. Как будто отправляешь задания на Луну, а оттуда тебя обливают помоями». Когда Нил стал ходить в «Касбу», учеба покатилась по наклонной, а когда переехал туда жить, и вовсе зачахла.

«Пит постоянно писал мне из Гамбурга, — рассказывает Нил. — Сообщал, что все идет великолепно, их попросили задержаться на месяц, потом снова на месяц и так до бесконечности… Derry and the Seniors вернулись из Гамбурга первыми. Пит рекомендовал их матери, и та выделила им вечер в „Касбе“. Группа заметно продвинулась. Сказали: подождите, вот скоро приедут „Битлз“… Услышав, что те и впрямь возвращаются, я нарисовал кучу афиш „Возвращение легендарных „Битлз““ и расклеил их по стенам и дверям. Я еще не видел, как они играют с Питом. И не знал, как они изменились в Гамбурге. Вдруг их вообще невозможно слушать?»

Но, несмотря на энтузиазм Нила, сразу по возвращении организовать выступление «Битлз» не удалось. Никто из них не знал, что делают остальные и вернулись ли они вообще. «Я неделю был не в курсе, что Джон тоже здесь, что ему пришлось уехать из Гамбурга, — вспоминает Пит Бест. — И до середины января мы не знали, что случилось со Стю».

Но все же первый концерт «Битлз» после Гамбурга состоялся в «Касбе» и прошел с оглушительным успехом.

«Это было потрясающе, — вспоминает Нил. — Они невероятно выросли. Их стали приглашать в другие клубы, у них появилась масса поклонников. Фрэнк Гарнер, вышибала в „Касбе“, стал возить их на своем фургончике. С тех пор я часто с ними виделся — в „Касбе“ хранились их усилки и прочая аппаратура. Из Гамбурга вернулся Рори Сторм, тоже выступил в „Касбе“. Там стал прямо центр вселенной».

И все же решающее выступление после Гамбурга состоялось 27 декабря 1960 года в литерлендской ратуше. Если можно считать какую-то дату отправной — это была она. В тот вечер на Ливерпуль обрушились все последние достижения «Битлз», их новое звучание, новые песни. Приехали и уже обращенные поклонники из «Касбы» — это тоже способствовало успеху. И с того дня толпа преданных фанатичных поклонников только росла.

Концертом «Битлз» обязаны Бобу Вулеру, который затем стал в зале ратуши диджеем. До наступления эры скиффла Боб работал в «Бритиш рейлуэйз». Сам он этого бума не причастился — ему уже было под тридцать, — но завороженно следил за развитием событий. «Это было потрясающе — как вчерашние мальчишки сами сочиняют музыку и становятся артистами».

Ливерпульский клуб «Топ Тен» пошел прахом — а ведь он был сладким шансом и для Вулера, и для битлов. «Они ужасно себя жалели. Я знал, на что они способны, но тогда они были очень подавлены. Особенно Джордж расстраивался из-за того, как плачевно окончилась поездка в Гамбург».

Боб Вулер устроил им концерт в ратуше Литерленда. В огромном зале два раза в неделю проводились танцы для молодежи. До этого «Битлз» в таких больших залах еще не играли. Оглушительный топот и грохот их гамбургской музыки привели к беспорядкам — впервые в истории группы. За вечер каждый получил по шесть фунтов — тоже рекорд.

«Подростки просто с ума посходили, — вспоминает Пит Бест. — После концерта мы обнаружили, что они исписали мелом весь наш фургончик, — тоже впервые».

На афишах того концерта их преподносили как «„Битлз“, прямо из Гамбурга». Многие подростки, разбушевавшиеся в тот вечер и буянившие на многих последующих концертах, считали битлов немцами. Когда те раздавали автографы и разговаривали с поклонниками, все с изумлением замечали: «Как вы здорово говорите по-английски».

«Наверное, мы и впрямь смахивали на немцев, — говорит Джордж. — Кожаные штаны, ковбойские сапоги — никто так не одевался. Мы странно выглядели и необычно играли. Короче, все равно что бомба взорвалась».

«В тот вечер мы наконец вылупились из яйца и заиграли взаправду, — вспоминает Джон. — Вдруг обнаружилось, что мы знамениты. Тогда мы впервые поверили, что чего-то стоим. До Гамбурга мы считали, что играем неплохо, но нам чего-то не хватает».

Изменились не только «Битлз»: пока их не было, в Англии тоже произошли важные перемены. Теперь все сломя голову ринулись подражать The Shadows.

Успех Клиффа Ричарда принес популярность и аккомпанировавшей ему группе: Джету Харрису, Тони Михану, Брюсу Уэлчу и Хэнку Марвину, которые стали самостоятельными звездами. Их инструментальная пластинка «Apache» покорила всю страну. Все копировали их строгий, ужасно опрятный сценический облик: серые костюмы, галстуки в тон и начищенные до блеска ботинки. На сцене они слегка пританцовывали: три шага влево, три шага вправо. Все было аккуратно, прилизанно и сдержанно, как в облике группы, так и в музыке.

А «Битлз» играли громко и буйно, смотрелись взъерошенными неряхами и вытворяли на сцене черт знает что — натуральные дикари. Они по-прежнему исполняли рок-н-ролл — эта мода была в расцвете накануне их поездки в Гамбург, а теперь вымирала. Но «Битлз» стали еще рок-н-ролльнее: сильнее бит, выше громкость, безумное «делание шоу» на сцене. По сути, они создали собственное звучание. Звучание, которое опережало скромных The Shadows на световые годы. Звучание, от которого хотелось бежать без оглядки, заткнув уши, либо впасть в экстатическое исступление вместе с исполнителями.

«Все это сделал Гамбург, — говорит Джон. — Там мы развернулись по-настоящему. Чтобы расшевелить немцев и не давать им расслабляться двенадцать часов подряд, надо было по-настоящему выкладываться. Мы бы никогда к этому не пришли, играя дома. В Гамбурге мы пробовали все, что в голову приходило. Подражать было некому. Мы играли то, что сами любили. Немцам тоже нравилось — им чем громче, тем лучше… Но только в Ливерпуле мы увидели разницу и поняли, что с нами случилось, пока все тут лабали Клиффа Ричарда».

Их страсть, их яркая индивидуальность были заразительны, передавались поклонникам. У них был новый звук, но этот звук издавали свои ливерпульские ребята, похожие на тех, кто теснился в залах, — естественные, непринужденные, неприглаженные, неприкрашенные: никакой не шоу-бизнес.

Боб Вулер, литерлендский диджей, перешел диджеем в клуб «Кэверн» и одним из первых ринулся со своими размышлениями о «Битлз» в газеты. Его статья появилась всего через полгода после знаменательного концерта, летом 1961 года, в местной мерсисайдской бит-газете. Задолго до того, как битлов стали рекламировать и продвигать, Вулер подводил итоги их выступлениям в начале 1961-го после Литерленда, когда они нанесли первый сокрушительный удар по Ливерпулю.

Как вы думаете, в чем секрет популярности «Битлз»? Они возродили первозданный рок-н-ролл, восходящий к негритянским традициям. Они вышли на сцену, выхолощенную стараниями певцов, подобных Клиффу Ричарду. Исчез напор, воспламенявший эмоции. «Битлз» эту тусклую сцену взорвали. «Битлз» — это вопль. В них через край бьет возбуждение, и физическое и духовное, — символ юношеского бунта.

Они скорее вокалисты, чем инструменталисты, эти ребята, — они мыслят независимо и играют что хотят, ради удовольствия, славы и денег. Им повезло: в Гамбурге они добились популярности и набрались опыта. Они музыкально мощны и магнетически притягательны — возьмите, к примеру, мрачное обаяние ударника Пита Беста, похожего на молодого Джеффа Чандлера. Потрясающее разнообразие талантливых голосов, которые в разговорах выдают знакомую наивность. Революционеры ритма. Действо, от начала и до конца сотканное из сплошной череды кульминаций. Культ сильной личности. Вроде бы не честолюбивые, но колеблются между самоуверенностью и ранимостью. Безусловный феномен — и одновременно вызов менеджерам! Таковы фантастические «Битлз». Вряд ли подобное еще повторится.

В новом, 1961 году после триумфа в ратуше Литерленда посыпались приглашения от других крупных танцевальных залов. Как правило, концерты кончались беспорядками, особенно когда Пол пел «Long Tall Sally» — стандартный рок, но очень экспрессивный и с мощнейшим битом. Битлы уже понимали, как их музыка может действовать на аудиторию, и часто пользовались этим на всю катушку, пока ситуация не выходила из-под контроля. Пол рассказывает, что в некоторых залах творилось нечто неописуемое. «На концерты в зал „Гроувнор“ в Уоллеси набивалась сотня местных парней, и они, когда все раскочегаривалось, рвались в бой с сотней парней из Сикама. Однажды вечером я даже не заметил, как началась потасовка, а опомнившись, бросился спасать свой усилок. Усилитель „Эль Пико“, в то время моя краса и гордость. Один „тедди“ облапил меня и говорит: „Не дергайся, сынок, а то концы отдашь“. В „Хэмблдон-холле“ тоже постоянно дрались. Однажды прибегли к огнетушителям. Стоило нам сыграть „Hully Gully“, дело кончалось побоищем».

Чтобы пресечь потасовки, владельцы залов нанимали толпу вышибал. Но у вышибал были и другие задачи.

«Помню, в один зал набилась куча народу — яблоку негде упасть, — вспоминает Джон. — Мы подумали, там непременно должны быть менеджеры других клубов, теперь у нас будет много работы. Тогда мы еще не знали, что администрация клуба выставила толпу вышибал, чтоб не подпускали к нам менеджеров из других клубов. К нам никто не смог пробиться, кроме представителя того клуба. Он сказал, что мы им понравились, и предложил по восемь фунтов за выступление. Это было на пару фунтов больше, чем обычно, так что мы остались довольны».

С 1961 года «Битлз» могли зарабатывать гораздо больше: спрос на них рос с каждым днем, и они постепенно догоняли самую известную ливерпульскую группу Рори Сторма (которого между собой называли «Мистер Шоумейкер»). Но у них по-прежнему не было менеджера, и они сами толком не понимали, что с ними происходит.

«Мы не сразу сообразили, что оставили другие группы далеко позади, — говорит Джордж. — А потом стали замечать, что повсюду собираем огромные толпы. Люди не пропускали ни одного нашего концерта, приходили послушать именно нас, а не просто потанцевать».

Стю и Пита по-прежнему подкалывали, но до серьезных стычек, как в Гамбурге, уже не доходило. Обычно спорили из-за места в фургончике или из-за еды. Возникали перепалки, кому вести машину, — место водителя считалось лучшим, потому что не было завалено аппаратурой.

«Обычно ругались мы с Джорджем: мы ведь были примерно сверстники, — говорит Пол. — Джон был старше и считался безусловным лидером. Мы с Джорджем препирались до хрипоты, кому сесть за руль. Потом, когда у нас появился собственный фургон, я обычно хватал ключи и первым плюхался на водительское место. Джордж залезал в машину и говорил: „Эй, сегодня моя очередь. Ты вчера машину вел“. А я отвечал: „Не-а, веду я“».

После успешных выступлений в дансингах Мерсисайда группе предложили обосноваться в собственном клубе — там можно играть постоянно, там поклонники всегда их застанут. Благодаря Бобу Вулеру этим клубом стал «Кэверн». Они уже переросли мелкую и малоизвестную «Касбу», расположенную далеко от центра Ливерпуля.

«Кэверн» долгое время был крупнейшим музыкальным клубом в центре города, но выступали там в основном джазмены. Даже летом 1961 года, когда вышла упомянутая статья Боба Вулера, на другой газетной полосе «Кэверн» рекламировался как джазовый клуб, хотя в нем уже преобладали бит-группы, в том числе и «Битлз».

Клуб находится в доме номер 8 по Мэтью-стрит. Это узкая улочка в центре, неподалеку от Уайтчепел, где находится NEMS — крупнейший магазин пластинок. Оттуда два квартала до редакции газеты «Ливерпул экоу» и совсем близко до Пир-Хед.

Большинство зданий на Мэтью-стрит — плодовоовощные склады. Улица всегда замусорена и грязна, там вечно пахнет тайными овощами и сокрытыми фруктами. С утра до ночи разгружаются фуры. В клуб «Кэверн» ведут семнадцать ступенек. В этом подвале раньше был винный погреб. Клуб до сих пор напоминает погреб, темный и тесный, с высокими сводчатыми потолками и колоннами. Вентиляции никакой — похоже, по сей день, хотя «Кэверн» успели переделать в ночной клуб с рестораном.

Бывший бухгалтер Рэй Макфолл стал владельцем «Кэверн» в 1959 году и превратил его в джаз-клуб. Здесь играли Джонни Дэнкворт, Хамфри Литтелтон, Экер Билк и Крис Барбер. Но со временем все чаще мелькали бит-группы.

С декабря 1960 года, вернувшись из Гамбурга, «Битлз» выступали в «Кэверн» регулярно, сначала попеременно с полуджазовыми The Swinging Blue Jeans, прежней постоянной группой клуба.

«С декабря 1960-го по февраль 1962-го я объявлял выступление „Битлз“ в клубе „Кэверн“ двести девяносто два раза, — вспоминает Боб Вулер. — За первый дневной концерт они получили пять фунтов. За последний — триста».

Его слова говорят не только о том, какое впечатление произвели ребята на Боба (человек не поленился подсчитать выступления), но и о том, как напряженно работала группа.

«Пожалуй, в „Кэверн“ нам нравилось больше всего, — говорит Джордж. — Это было потрясающе. Мы никогда не теряли контакта с аудиторией. Мы никогда не репетировали, как другие, которые подражали The Shadows. Мы играли для своих поклонников, таких же, как мы. Они приходили в обед послушать, как мы играем, приносили с собой бутерброды. Мы делали то же самое: ели прямо во время концерта. Все было спонтанно. Все происходило естественно».

«Вообще-то, это была настоящая дыра, — рассказывает миссис Харрисон. — Дышать нечем. С них тек пот, запотевали стены, на усилители капало, случались короткие замыкания. Но они не обращали внимания, пели без усилителей. Джон часто орал всякое зрителям. Они все орали. Велели зрителям заткнуться. А Джордж ничего не говорил, даже не улыбался. Девушки постоянно спрашивали у меня, отчего он такой серьезный. Он говорил: „Я — соло-гитара. Если другие валяют дурака и лажают, никто и не заметит, а мне ошибаться нельзя“. Он всегда очень серьезно относился к музыке и к деньгам. Вечно интересовался, сколько им заплатят».

Миссис Харрисон оставалась их самой преданной поклонницей. И она не только приходила на концерты — она приводила друзей и родственников. Она была в «Кэверн» незадолго до их отъезда в Гамбург, когда в клуб ворвалась Мими, собираясь за ухо стащить Джона со сцены.

«Я видела, как она уходила, — говорит миссис Харрисон. — Я ей кричу: „Потрясные ребята!“ А она смерила меня взглядом и говорит: я, мол, рада, что хоть кто-то так считает… После этого мы встречались несколько раз. И она всегда говорила, что, если б я их не подначивала, мы бы все жили тихо-спокойно».

Тем, кто бывал на выступлениях «Битлз» в «Кэверн», больше всего запомнились их импровизации. The Shadows повлияли не только на стиль игры других групп, но и на то, как они выходили или уходили, как объявляли номера. А «Битлз» творили что хотели. Если у других групп летела аппаратура, они, как принято в большом шоу-бизнесе, убегали за кулисы и ждали, пока кто-нибудь не сменит предохранитель. «Битлз» в таких случаях заставляли зрителей хором петь «Coming ‘Round the Mountain» или еще какую пошлятину.

Миссис Харрисон все это одобряла. Мими — нет. А Джим Маккартни научался с этим жить.

Раньше Джим проводил обед в кафе и пабах наподобие «Кэверн», в районе хлопковой биржи, убалтывая возможных покупателей. Создается впечатление, будто работа его была шикарна, но нет, это не так. Он оставался обычным продавцом, зарабатывал меньше десяти фунтов в неделю и с трудом сводил концы с концами. Майкл уже пошел работать, но дела у него шли так себе. Он не поступил в Художественный колледж и, перебрав несколько бесперспективных работ, пошел учиться на парикмахера.

«Я в обед часто заглядывал в „Кэверн“, — говорит Джим. — Парням должны были доплачивать за вредность. Всюду воняло по́том. Когда Пол возвращался домой, я буквально выжимал его рубашки над раковиной… Подростки были в невменяемом состоянии, протискивались поближе к сцене, остервенело друг друга отпихивали, некоторые падали в обморок от перевозбуждения или духоты. И Пол, и остальные на сцене смахивали на каких-то драных котов. Я пытался пробиться к сцене, но мне никогда не удавалось. Поэтому я шел в гримерную и ждал конца выступления».

Он приходил не за автографом, а чтобы повидаться с Полом. После смерти жены Джим взвалил на себя все заботы о Поле и Майкле, стирал, прибирался и готовил. В обед ему нужно было успеть запастись продуктами к ужину.

«Я приходил в „Кэверн“ накормить Пола сосисками, отбивной, или что там у нас было. Всегда ужасно спешил, еле успевал распихать фанатов и передать Полу еду. „Не забудь, сынок, — напутствовал я его, — вернешься домой и будешь разогревать — поставь электродуховку на двести пятьдесят градусов“».