Глава 11
Даже с маленьким IQ можно сделать барбекю
Я сидела на диване в кабинете Малдера и грызла ногти, не осознавая, как это, должно быть, дико смотрится со стороны. Сестра давно просила меня начать делать какой-нибудь «бронебойный» антивандальный маникюр, такой, которым ногти заливают, как пломбами для зубов – и закрепляют ультрафиолетовой лампой. Такие ногти не сгрызешь. Я же всегда отвечала, что, мол, грызу я их редко и в целях повышения мыслительной продуктивности. Сейчас мыслительная продуктивность была нужна как никогда, однако грызть ногти, да еще в присутствии мужчины, который мне нравится, – это было неправильно. Но я грызла их все равно.
Апрель тактично смотрел вдаль, на роскошный вид вечеряющей Москвы, а заодно поливал свои цветочки из пластмассовой оранжевой лейки. Цветов в его кабинете было много, и они создавали какое-то совершенно нерабочее настроение. Рыбки – это еще можно было понять, рыбки были символом снятия усталости, эдакий плавающий антистресс, что-то, что психотерапевт прописывает своим чокнутым истеричным пациентам вместо антидепрессантов. Но цветы – это было чем-то чрезмерным, куда более персональным, чем-то характеризующим психотерапевта. Он любит цветы, он умеет за ними ухаживать, они у него – жирные, лоснящиеся, зеленые, ни одного засохшего, ни одной лужицы под горшками. Обстоятельный, последовательный, спокойный, методичный – не человек, маньяк. Или робот. И этот человек называл меня инопланетянкой! «Иноплатянкой».
– Ты смотришь на мой фикус так, словно пытаешься выбить из него признание, – усмехнулся Игорь, перехватив мой взгляд.
– Кто знает, чего тут только не повидал твой фикус?
Игорь отставил лейку на предназначенное ей место, опустил закатанные рукава нежно-сиреневой рубашки и подсел ко мне. Он не прикоснулся ко мне, но наши тела оказались так близко друг к другу, что я чувствовала тепло, запах геля после бритья, лимонный, острый и резкий, столь любимый мужчинами – ни единой сладкой нотки.
– Тебя не хватятся наверху? – спросил он после того, как долго задумчиво изучал меня. Его зеленые глаза зачаровывали меня, я испытывала чисто физическое удовольствие от одного взгляда на лицо моего Малдера. Его взгляд был обеспокоенным и таким… вовлеченным. Я знала, что ему не все равно, что его волнует то, что происходит со мной, – но могла ли я злоупотреблять этим? И не взбесится ли он, когда я произнесу имя Саши Гусева, снова? Но все же что-то же нужно делать?
– Можно тебя спросить кое о чем? – Я наклонилась к низкому журнальному столику перед диваном. На нем аккуратными стопками лежали журналы – «Караван историй», Рsychology, Cosmo. Также рядом имелись листы чистой бумаги, карандаши – все заточенные, ни одного сломанного.
– Смотря о чем, – ответил он, и я заметила на его губах почти улыбку. Так улыбается Мона Лиза всем своим поклонникам в Лувре. Я встала с дивана, подошла к кулеру у стены, вытащила сразу два стаканчика – никогда не получается вынуть только один, какая-то просто фантастика, как они их упаковывают, – и налила себе воды. Она была ледяной, Игорь держал охладитель включенным, и мое горло вмиг занемело. Я откашлялась и повернулась к нему.
– Скажи, а если я тебе захочу кое-что рассказать, это будет конфиденциальным? Ты ведь не сможешь никому рассказать о нашем разговоре, верно?
– Технически, моя дорогая, мы не на приеме. Если бы речь шла о приеме, то у меня весь график заполнен на две недели вперед. И персональное консультирование – это только по направлению из отдела, ты же знаешь, это довольно дорогостоящее мероприятие. Фирма предпочитает, чтобы я лечил людей группами по десять.
– Издеваешься? – фыркнула я, и Малдер осклабился.
– Кому ты хочешь, чтобы я не рассказывал о нашем конфиденциальном разговоре? Кренделеву вашему? Или кому-то еще?
– Понимаешь, – тянула я, – мне нужен твой совет, я совсем запуталась, а ты ведь умный, у тебя ведь на стенах вон сколько дипломов висит. А у меня всего один.
– МФТИ? Теперь ты издеваешься, да? – хмыкнул Игорь.
– Ну и что, что МФТИ? К людям, знаешь ли, формулы неприменимы. А жаль, да? В общем, я бы хотела узнать твое мнение кое о чем, только ты должен пообещать мне, что не станешь рассказывать об этом… моему парню.
– Что? – Я с гордостью отметила, что мое заявление произвело на него впечатление.
– То есть я не совсем уверена, что могу его так называть. У нас всего было одно нормальное свидание. И он мне не звонил три дня. Я бы не хотела что-то напортить сейчас, когда он позвал меня на свидание снова.
– Фая! – прыснул мой благородный идальго. – Ты меня имеешь в виду? Ты хочешь, чтобы я не говорил о нашем разговоре себе самому?
– Примерно так, – согласилась я с самым невинным видом.
– Ты неподражаема.
– Думаешь? Почему? Подражать – это не так уж сложно. Знаешь, сейчас гримеры до такой высоты техники дошли, могут из кого хочешь нарисовать кого хочешь. Да меня бы даже Галкин изобразил.
– Ох, что мне с тобой делать? Так о чем ты хотела со мной поговорить?
– А ты не скажешь моему…. м-м-м… ухажеру? А то я очень боюсь, что он все не так поймет.
– Ухажёру, значит? – Игорь облизнул пересохшие губы, подошел к кулеру и тоже жадно отпил воды. – Все-таки ты не представляешь, Фаина Ромашина, насколько не скучно с тобой. Ладно, можешь не волноваться, я твоему «ухажеру» ничего не скажу. Он ничего не узнает. Может говорить спокойно. Небось снова об этом твоем бадминтонисте.
– В прошлый раз ты мне так помог, помнишь, с этим подарком ему на день рождения. Ты все знаешь про людей, а для меня они – лес дремучий. Я все думаю, и думаю, и думаю об этом, и в моем сознании уже целый лес из логических цепочек и взаимосвязей одна другой нелепее. Я не знаю. Не могу отличить правды от вымысла, а теперь, после всех этих раздумий, вымысла явно больше, чем правды. Я, знаешь ли, не бритва Оккама, чтобы одним легким движением отсечь все лишнее.
– Бритва Оккама? Отсечь все лишнее, это вроде о Микеланджело, разве нет? При чем здесь бритва? Не думаю, чтобы Микеланджело работал по граниту бритвой.
– Ох, нет. – Я покачала головой. – Не бери в голову. Бритва Оккама – это такой метод оценки гипотез. Не важно, я ведь действительно хотела обсудить Сашу.
– Кто б сомневался, – кивнул Игорь, и я испугалась, что все это плохая идея. Ревность, можно ли просто попросить ее отключить на время? Когда-то в этом самом кабинете я пыталась найти способ понравиться Саше Гусеву, и Игорь придумал, как мне к нему «подкатить». Потом, правда, сам «подкатил» ко мне, а теперь я, значит, прошу его помочь мне «разобраться» с Сашей Гусевым, что в сути своей означает, что я ищу способы оправдать Сашу Гусева. Прямой и логичный вывод из чего – правильно, что Саша Гусев мне все еще не безразличен. И тут трудно спорить, нет, не безразличен. Мы слишком долго просидели за соседними столами, слишком много шутили друг над другом, слишком много отпускали друг друга с работы, чтобы быть безразличными друг другу. Мы – друзья, не больше, но попробуй доказать это моему благородному идальго.
– Знаешь, это не обязательно. Давай забудем.
– Как минимум мне теперь интересно, что такое эта бритва. Между прочим, есть такие реальные стальные лезвия фирмы Occam. Забавно, да? Может, в честь этого назвали? Давай, рассказывай, что тебя волнует и что там с этой бритвой. Ею, я так понимаю, щетину не сбреешь.
– Про фирму не знаю, – пробормотала я, укладываясь на диван поудобнее. – А бритва эта нужна, когда необходимо из всех возможных объяснений выбрать не просто верное, а самое простое. «Отсекая все лишнее» в данном контексте будет означать удаление не необходимых, избыточных действий. К примеру, ты хочешь, чтобы твои цветы в этом кабинете процветали и цвели.
– Процветали? – рассмеялся Игорь. – Процветать я бы предпочел сам.
– О’кей, значит, ты хочешь, чтобы ты сам процветал в этом кабинете, а цветочки твои красиво цвели. И вот ты совершаешь ряд действий для этих целей. Принимаешь клиентов, проводишь всякие тренинги, а для цветочков ты покупаешь специальную почву, ставишь их поближе к окнам, чтобы было больше солнечного света. Ты добавляешь в воду какое-нибудь удобрение, да не одно, а три, а еще подсыпаешь под корни яичную скорлупу перемолотую, из-за чего дома ты всех своих близких ловишь за руку, когда те случайно выкидывают скорлупу в мусорное ведро.
– Чувствуется, что в тебе говорит не теория, а практика, – рассмеялся Игорь, а я невозмутимо пожала плечами и положила ноги, обутые в кроссовки, на подлокотник кресла. В кабинете Малдера я чувствовала себя как рыба в воде. Как одна из его рыбин в аквариуме, как наглая лупоглазая «картошка» с плавниками.
– Ты подсыпаешь скорлупу, но этого тебе кажется мало. Ты совершаешь обряд очищения энергии в помещении.
– Это как?
– Откуда я знаю! – возмутилась я. – Машешь руками и говоришь какие-то слова. Много слов, много букв. Играешь цветам музыку. Подвешиваешь к потолку колокольчик, чтобы каждый раз, когда ты подходишь к цветам, до них доносился тонкий колокольный звон. Ты споласкиваешь листья дождевой водой, которую ты специально собираешь в банку, выставленную за окно. Ты растапливаешь зимой снег, чтобы получить воду для полива. Ты поливаешь цветы крещенской водой. Ты добавляешь туда специальные масла.
– Я – параноик, помешанный на цветах, я маньяк.
– Это определенно, но не в этом вопрос. Вопрос звучит так. Почему цветут цветы в твоем кабинете? – Я приподнялась на локте и посмотрела на Игоря, он стоял посреди комнаты и озадаченно смотрел на горшок с цветущей геранью. – Да-да, вот почему цветет эта герань?
– Ну… я же ничего этого не делаю, – задумчиво пробормотал он.
– А герань все равно цветет.
– И что?
– А если бы ты все это делал? И она все равно цвела? Каков вклад остальных твоих действий в цветение твоей герани? Понимаешь, в чем вопрос? Каким количеством минимальных действий можно добиться цветения герани? Первое – цветок должен быть в земле.
– О, с этим не поспоришь, – саркастически хмыкнул Игорь. – И еще – нужна вода.
– Да, вода. Но не обязательно крещенская, верно? И не обязательно дождевая. И не обязательно из талого снега.
– И без масел.
– И возможно, без удобрений. Обычная вода из-под крана. Хорошо. А удобрения?
– Не уверен. Я удобрений не кладу.
– А герань цветет. Отсекаем удобрения.
– Ага, я, кажется, понял. – Лицо моего благородного идальго просияло. – Отсекая все лишнее…
– Я отбрасываю все, что не необходимо, безусловно, для цветения герани. Вода, земля, тепло, семя герани. Все. Это последовательность, которая осталась после применения бритвы Оккама. Остальное избыточно. Еще этот метод называют «принципом бережливости». Но надо понимать, что, хоть мы с тобой и разговаривали о конкретном объекте – о твоей герани, этот метод применяется для анализа научных данных. Нахождение наиболее рационального объяснения. Одна и та же задача может быть решена разными способами. Бритва Оккама отсекает все избыточные решения и все неправильные решения. Остается только оптимальное.
– И в контексте того, что произошло с Сашей Гусевым, что бы это могло быть? – спросил Игорь, и голос его посерьезнел.
– Как много ты знаешь об этой истории? – спросила я в ответ. Игорь подтащил стул и сел рядом со мной. Я продолжала лежать, опираясь локтем на диван, я смотрела на Игоря и думала – как было бы хорошо, если бы все это оказалось правдой. Мой внутренний голос говорил, что такого не бывает. Все очень плохо. Если не сейчас, то будет – очень скоро. Впервые за долгое время я разозлилась на свой пессимизм.
– Я знаю, что его уволили, – сказал Игорь-психотерапевт. – Я не знаю, за что. Я знаю, что целую неделю в здании бардак с программным обеспечением. Отдел снабжения встал, потому что их базы данных не работали, все артикли были перепутаны. Кому-то объявили выговор за несоблюдение информационной безопасности, но никто не знает, что вызвало обвал базы.
– Вот-вот, море данных. И большую часть нужно отсечь.
– Бритвой Оккама, – кивнул Игорь, снимая очки, в которых обычно работал за компьютером. Мне нравилось, как они смотрелись на нем, делая его лицо каким-то академичным, интеллектуальным. Профессор кислых щей. – Расскажи мне.
– Под грифом «совершенно секретно»? – улыбнулась я. Игорь кивнул, и тогда я села на диван, сцепила руки, посмотрела ему в глаза – и рассказала все. Настолько последовательно, насколько могла, и настолько связно, насколько возможно. События клубились в моей голове. Сашино молчание, его раздражение и нежелание говорить, ярость Постникова, паника наших айтишников, общее послевкусие вины, которое мы все почувствовали. Игры в дурака. Подделанные подписи, обыск рабочего места. Восемь миллионов рублей.
– Ничего себе, – присвистнул Игорь. – Не то чтобы много, но и не мало.
– Постников считает, что это не все, что украдено больше. Он, как чокнутый бульдог, роется в тоннах архивных бумаг. И что мне со всем этим делать? – Я смотрела на Малдера, беспомощная, растрепанная дворняжка, запутавшаяся в сорванных со столба веревках для белья.
– Прежде чем отсекать все этой твоей бритвой, давай подумаем, какой вопрос мы на самом деле задаем себе. Как с геранью, ты говорила не о цветах в целом, ты хотела понять, почему герань цветет.
– Сформулировать вопрос, – согласно кивнула я. – Ты никогда не смотрел «Доктора Хауса»? Я люблю его, прямо очень люблю. Иногда смотрю дома, когда не спится.
– А не спится тебе регулярно, я знаю. Я смотрел пару серий. Какой-то, по-моему, самовлюбленный индюк этот твой доктор Хаус. Ведет себя так, словно он истина в последней инстанции. – Я рассмеялась так неожиданно, что Игорь примолк и обиженно посмотрел на меня. – Я что, сказал что-то смешное?
– Ну… как посмотреть. Знаешь, кто больше всего мне напоминает его… в реальной жизни? – Игорь помолчал, а потом нахмурился.
– Я так себя не веду, – пробормотал он, а я не удержалась и снова рассмеялась.
– Истина в последней инстанции. Точно – ты. Но я не об этом хотела сказать, – успокоила я его без особенного успеха.
– Я вовсе не думаю, что я все знаю, – никак не успокаивался идальго.
– Ты абсолютно уверен, что не производишь такого впечатления? – спросила я нейтральным тоном, но смотрела я на него с хитрецой. Он не заметил. Как всегда, когда речь идет о нас, мы не замечаем слонов, бегающих по роговице.
– Абсолютно, – кивнул он.
– Истина в последней инстанции. Ты даже знаешь, какое впечатление производишь. А откуда данные? Ты сам хоть раз видел себя со стороны?
– Фаина!
– Ладно, ладно. Ты ангел во плоти и ничем не похож на доктора моего любимого Хауса. Но он, между прочим, говорит, что все врут. Вот я и подумала – может, мы будем из этого и исходить?
– Я произвожу такое впечатление? – переспросил Игорь и пошел смотреться в стекло своего большого аквариума. Я невольно улыбнулась.
– Я не сказала, что это плохо. Ты выглядишь солидно и достойно.
– Как и твой этот Хаус? – прошипел Игорь.
– Как этот мой Хаус, – кивнула я. – В конце концов, психотерапевт и должен вести себя так, словно он знает все на свете. А то люди могут усомниться в его способностях.
– Да-да, я помню, ведь психотерапия – не настоящая наука, а корзинка с эмпирическими данными, верно?
– Ну почему у тебя такая хорошая память! – огорченно воскликнула я. – Я же уже сто раз извинилась за это. Психотерапия – наука, каких еще поискать. Между прочим, именно поэтому я и здесь, потому что я доверяю – тебе, твоей науке и твоему суждению. Разве этого мало?
Его лицо потеплело, мой благородный идальго откинулся на спинку стула, забросил ногу на ногу – ноги у него были тоже высшей пробы: длинные, сильные, стройные. Мужчина – не просто золото, а белое золото, самое лучшее. А я его обижаю, балда.
– Ты извинялась не за это и не сто раз, но мне все равно льстит твое доверие. И пока ты льстишь, давай займемся сбором очередной порции эмпирических данных – хотя бы для будущих поколений. Значит, мы исходим из того, что все врут. В таком случае мы не можем ориентироваться на слова, которые кто-то сказал. Что мы реально знаем? И чего хотим выяснить?
– Кто украл восемь миллионов?
– А конкретнее, украл ли их Саша Гусев. Верно? Или для тебя принципиально узнать только, виновен или не виновен Саша?
– В целом… да, только это, – кивнула я. – Хотя, если он невиновен… это же будет означать, что виновен кто-то другой.
– Скажи, Фаина, а если выяснится, что Саша Гусев виновен, это как-то скажется на ваших отношениях? Как ты вообще их охарактеризовала бы?
– Дружба? – осторожно предложила я.
– Хорошо, – кивнул Апрель, и в его голосе прозвучали тонкие нотки удовлетворения. Я выдохнула с облегчением. – Итак, сказалась ли бы на вашей дружбе эта новость? Иными словами, стала бы ты ходить к нему в гости, зная, что ты пьешь чай в квартире, купленной на эти самые восемь миллионов? Осудила бы ты его за это?
– А ты бы не осудил?
– Нет, Фая, нет. Так не пойдет. Мы не отсекаем бритвой Оккама все лишнее в моей голове.
– Я вообще не люблю судить людей.
– Не любишь судить людей, за исключением будущего мужа своей сестры, – как бы между делом добавил Игорь. Я почувствовала злость.
– Который бросил ее и исчез за пару недель до свадьбы.
– Который, возможно, уехал куда-то в командировку, и твоя сестра в курсе.
– Ага, то-то она отворачивается каждый раз, когда я спрашиваю ее об этом. А что, если он не вернется до свадьбы? А что, если ее не выпустят из больницы? Зачем вообще сейчас это обсуждать?
– Я просто хотел показать тебе, что ты судишь людей. Просто ты не хочешь судить Сашу Гусева, потому что он тебе приятен.
– Потому что он мой друг.
– Потому что ты ему симпатизируешь.
– Что в лоб, что по лбу. И вообще, если бы он хотя бы сказал, что не брал этих денег…
– Хотя бы одно слово, да? – грустно улыбнулся Апрель. – А так ты не знаешь, что делать. Тебе не предоставили выбора. Молчание – это просто невыносимо для большинства нормальных людей.
– Нормальных? Я-то тут при чем? – хохотнула я, а потом взяла со стола первый попавшийся журнал и принялась листать, словно пытаясь найти там ответы, которых нет. Не нашла и бросила его обратно. Апрель мой благородный наклонился и поправил журнал, чтобы все было ровненько. А я еще боялась, что Крендель замучает мою Машку своей аккуратностью. Я вздохнула, и на секунду мне показалось, что я заболела, что у меня поднялась температура, у меня жар. Но это были просто нервы. – Я не знаю, что сделаю, если он виновен. Я не хочу, чтобы его раздавили, а все к этому идет. Что мне делать?
– Вовсе не обязательно что-то делать. Смотри, Фая, исходя из того, что ты мне рассказала, никто не хочет выносить сор из избы. Деньги исчезли – факт. Квартира куплена – тоже факт. Связать эти факты между собой сложно. Допустим, руководство сейчас потребует у твоего Гусева показать источник средств, а он скажет – «мы всей семьей копили сто лет, плюс продали антикварную статуэтку восемнадцатого века – семейную реликвию». Ложь? Может быть, но как доказать? А может, и правда. Он же не каждый день квартиры покупает, верно? Значит, нужно расследовать, нужно доказывать все, заводить уголовное дело.
– О господи. Кошмар какой-то.
– Но куда более вероятно, что ничего этого не будет. Никто не станет обращаться в полицию, давать доступ к нашим файлам, к нашей бухгалтерии. Кому это надо и мало ли какие косяки могут посыпаться при формальном расследовании.
– Это, кстати, правда. У нас в бухгалтерии черт ногу сломит, – обрадовалась я.
– Так что, если говорить о наиболее вероятном сценарии, то вопрос вины Саши Гусева просто никогда не будет решен. Вообще. Его уже уволили, а дело замнут. Получается, если он виновен, то ему подарили восемь миллионов и выставили за дверь. Так?
– Получается, так, – удивленно кивнула я. – Если он виновен. А если нет?
– То, как Саша Гусев вел себя в кафе, показывает, что он как минимум может быть виновен, – проговорил Апрель, вопреки моим ожиданиям, грустно. – Он молчит, он задумчив, он даже тебе не пытается сказать, что он ни при чем, ты сама мне это сказала.
– Да-да-да, я сказала. Но когда это ты меня слушал? Лучше скажи, что ты сам думаешь?
– Доказательств и вообще материала для анализа мало. Ты сказала, подделаны подписи Кренделя, да?
– И еще – Саша подписал какие-то акты.
– И он не отрицает, что он их подписал. А в разговоре с тобой он молчит как рыба.
– И смотрит вдаль, – огорченно признала я. – Чтобы избежать подобных инсинуаций, я и хотела использовать тебя в качестве бритвы Оккама. – Я вскочила с дивана и забегала по комнате.
– Не знаю точно, но могу предполагать, что молчание – это не обязательно признание вины. Хотя это и вероятно. Может быть, Саша молчал, потому что пытался просчитать ситуацию, думал о том, что можно доказать, а что нет.
– Это похоже на правду, – процедила я. – Он о чем-то напряженно думал.
– Вот тебе твоя бритва, Фаина. Поведение человека достаточно стереотипично, и это, моя дорогая Ромашка, наука, а не вымысел. Судебная психиатрия на этом стоит. Вот скажи, ты когда-нибудь слышала, как американские полицейские предупреждают арестованных об их правах?
– Вы можете хранить молчание, все, что вы скажете, может быть использовано против вас?
– Вы можете хранить молчание, – повторил за мной Малдер и отпил еще немного воды из стаканчика. – Ты не представляешь, как людям сложно хранить молчание, даже когда все, что они скажут, может быть использовано против них. Все имеют право хранить молчание, но никто не может. Всем хочется потрепаться. Невиновный человек иногда выглядит даже подозрительно, потому что он никак не может успокоиться, он все время оправдывается, говорит, говорит, анализирует, взывает к здравому смыслу, шутит, плачет или смеется. И только виновные всегда молчат. Они не проявляют столько эмоций, потому что обвинение не задевает их за живое, оно их не оскорбляет. Еще бы, ведь они знают, что обвинение справедливо. Они могут изобразить себя оскорбленными, но они этого не чувствуют.
– Саша ничего такого не изображал.
– Это не меняет сути. Он и не подумал защищаться, он замолчал. Саша все силы тратил, раздумывая, как вывернуться. Виновные используют молчание по назначению, чтобы выскользнуть и получить дополнительное время, попытаться просчитать шансы на спасение. Виновные знают, что молчание для них – золото. Как специалист по поведенческим паттернам, я говорю – давай отсечем все остальное твоей бритвой, и останется только то, что Саша Гусев виновен.
– Сто процентов? – прошептала я, бледнея.
– Нет, Фая. Нет, не сто процентов. Семьдесят – максимум. Могут быть и нестандартные реакции, и другие причины. Я не могу утверждать такое на сто процентов. Это было бы совершенно непрофессионально. Но вопрос не в этом, верно?
– А в чем?
– В том, отвернешься ли ты теперь от своего друга, отвернешься ли ты от него, даже если он виновен?
– Кто без греха, пусть первый бросит в него камень? – пробормотала я. – Нет, Игорь, не в этом дело. И я не отвернусь от него, если он виновен.
– Я уверен в этом.
– Уверен? Ты всегда во всем уверен. Истина в последней инстанции? Ладно-ладно! – Я подняла руки вверх, словно сдавалась в плен. – Просто мне кажется, что, если он невиновен, это нужно доказать.
– Зачем?
– Как – зачем?
– Нет, правда, это хороший вопрос. Допустим, он невиновен. Зачем нужно биться и доказывать это?
– Чтобы очистить его имя, допустим. – Я смотрела на Апреля как на иностранца, приехавшего в Москву, чтобы увидеть снег и попробовать съесть сладкий блин с соленой рыбьей икрой. Именно это, кажется, считается главным идентификатором загадочной русской души. По крайней мере, среди иностранцев. – Чтобы восстановить справедливость!
– Справедливость, ага. Но ведь его имя никто ни не порочит. Фирма его не прижимает. Даже деньги, скорее всего, не найдут и не отберут. Ты сказала, что ему, скорее всего, дадут уволиться по собственному желанию. Значит, никакой статьи в трудовой книжке. Рекомендации? Ну не будет он указывать вашего Кренделя в качестве рекомендующей стороны, и все. Напишет там тебя.
– Ты говоришь так, словно все уже решено. Оставь мне хоть тридцать процентов, а?
– Я могу дать тебе больше. Хочешь – бери семьдесят за то, что он невиновен, а тридцать – за его вину.
– Расщедрился, – улыбнулась я. Игорь подошел ко мне и провел ладонью по моим волосам, поправил сбившуюся прическу, откинул несколько прядей назад.
– Какая разница, сколько процентов оставить запрятанному в коробку коту, если коробку все равно никто не собирается раскрывать. Будем считать, что кот скорее жив, чем мертв. Я не против, если это поднимет тебе настроение. Лучше скажи, ты свободна сегодня вечером?
