Мой пес умирает

Однажды ему оказалось не по силам самостоятельно забраться в кабину. Он даже пытаться не стал. Просто сел у подножки и ждал, пока я подойду. «Эй, – сказал я ему, – давай-ка пошевеливайся, папаша». Он так на меня посмотрел, что я опустил голову. Я поднял его, и он улегся на своем месте как ни в чем не бывало, но я в тот день заглох, трогаясь с места.

В комнате ожидания, кроме нас, никого. Я держу его крепко, стараясь при этом не сильно сжимать, от этого у меня начинает ныть плечо. Я подхожу к окну, чтобы он мог видеть улицу, и даже тут, даже теперь, вижу, что это его интересует.

Тот еще сплетник…

Подбородком я глажу его по голове и тихо ему говорю:

– Как же я буду теперь без тебя, а? Как же я буду?

Он закрывает глаза.

Перед тем как приехать сюда, я позвонил своему шефу. Сказал, что к выезду опоздаю, но пусть не волнуется, я нагоню. Я всегда справляюсь. Это не впервой, так что он это знает.

– А в чем дело?

– Неприятность у меня, мсье Рико.

– По крайней мере, не с машиной?

– Нет-нет, с моим псом.

– Что он еще натворил, этот барбос? Застрял в собственной миске?

– Да нет, не то чтобы, просто… Мне надо отвезти его к ветеринару, потому что все кончено.

– Что кончено?

– Его жизнь. А они открываются только в девять, ну и еще какое-то время потребуется на все это, так что на склад я опоздаю. Собственно, поэтому я и звоню.

– Ох, черт. Слушай, Жанно, сочувствую. Мы все его любили, этого твоего пса. Что с ним случилось?

– Ничего. С ним ничего не случилось. Просто старость.

– Вот ведь черт. Опять тебе досталось. Сколько ты уже с ним ездишь?

– Да целую вечность.

– А что у тебя на сегодня по графику?

– «Гаронор».

– Чего там? Барахло для «Дере»?

– Да.

– Послушай, Жанно, знаешь что? Возьми отгул, правда. Мы справимся без тебя.

– Не справитесь. Малой в отпуске, а Жерар на переподготовке – права восстанавливает.

– А, ну да… Правда… И все же выкрутимся как-нибудь, давай. Я сам за тебя выйду. Разомнусь немного. Уж тыщу лет как не ездил, а все равно уверен, что руки у меня откуда надо растут и с баранкой справятся!

– Вы уверены?

– Да, конечно, не беспокойся. Бери отгул, говорю тебе.

В сентябре прошлого года, когда перекрывали дороги, и бастовали, и приходилось нелегко, на меня наехали за то, что я не захотел присоединиться к остальным. Спросили, нравится ли мне сосать у шефа. Помню, это Вальдек сказал, и до сих пор я часто вспоминаю эту фразу. Я не захотел ехать с ними. Не захотел, чтобы жена на всю ночь осталась одна, да и, по правде говоря, не верил я в эту затею. Все было кончено. Слишком поздно. Я им говорил, этим своим коллегам, что у старика Рико положение не лучше нашего и что я не собираюсь участвовать в этой их клоунаде у терминалов на платной трассе, пока ребята из транспортных корпораций, из «Жеодис» или «Мори», забирают наших клиентов. К тому же, и я говорю то, что думаю, я всегда с уважением к нему относился, он нормальный мужик. Как владелец он всегда поступал корректно. Даже сегодня, в этой истории с моим псом, которому пришла пора умирать, он повел себя достойно.

Я говорю «мой пес», потому что имени у него не было, иначе, конечно, я говорил бы о нем по-другому. Имени не было, чтобы меньше его любить, но потом это, как всегда, не сработало, и в конце концов я все-таки попался.

Я подобрал его как-то ночью в самый разгар августа, когда возвращался из Орлеана. Это случилось на автодороге N20, на подъезде к Этампу.

Я не хотел жить.

Людовик покинул нас за несколько месяцев до этого, и если я все еще ездил по этой земле, продолжая заниматься перевозкой материалов и запчастей, то лишь потому, что, по моим расчетам, мне надо было вкалывать еще восемь лет, чтобы моя жена смогла получить относительно приличную пенсию.

В то время моя кабина была моей тюрьмой. Я даже купил себе маленький календарь, в котором дни отрывались один за другим, чтобы добиться ясности в своей голове: восемь лет, твердил я сам себе, восемь лет.

Две тысячи девятьсот двадцать дней, и прощай, работа.

Я больше не слушал радио, никого не подвозил, потерял вкус к болтовне, а когда возвращался домой, то сразу включал телик. Что до жены, так она к тому времени уже спала. Надо сказать, она принимала тогда много пилюль.

Я курил.

Я курил по две пачки «Голуаз» в день и думал о своем умершем сыне.

Я практически перестал спать, оставлял недоеденными свои обеды, выбрасывал еду и… и хотел, чтобы все кончилось. Или же чтобы все началось заново. Чтобы поступить по-другому. Чтобы его мать меньше страдала. Чтобы она наконец оставила в покое эти свои чертовы швабры. Я хотел вернуться в тот момент, когда она еще могла бы от нас уйти. Я так сильно сжимал зубы, что однажды вечером сломал из-за этого зуб.

Доктор, к которому на работе меня заставили пойти, чтобы он прописал мне антидепрессанты (Рико опасался, что я сделаю какую-нибудь глупость в одном из принадлежащих ему грузовиков), сказал мне, когда я одевался:

– Послушайте, я не знаю точно, что именно вас убьет. Не знаю, будет ли это горе, сигареты или же то, как вы питаетесь вот уже несколько месяцев, но с уверенностью могу сказать, что если вы будете продолжать в том же духе, то можете не сомневаться, мсье Монати, можете быть спокойны: долго вы не протянете.

Я тогда ничего ему не ответил. Мне от него нужна была эта справка для Дани, нашей секретарши, так что я дал ему выговориться, а после ушел. Я купил лекарства, которые он мне выписал, чтобы с социальной и медицинской страховкой все было в порядке, а потом выкинул их в помойку.

Я не хотел их принимать, а за жену боялся – боялся, как бы она себя ими не угробила.

В общем, с этим изначально все было понятно. Да и докторов с меня было достаточно. Я их больше видеть не мог.

Дверь открылась. Наша очередь. Я говорю, что приехал, чтобы усыпить свою собаку. Ветеринар спрашивает, хочу ли я при этом присутствовать. Я отвечаю «да», и он выходит в другую комнату. Возвращается со шприцем, наполненным какой-то розовой жидкостью. Объясняет мне, что животное не будет страдать, что для него это будет, как если бы он заснул, и… Не утруждайся, мил человек, хочу я ему сказать, не утруждайся. Мой сын, он тоже ушел раньше меня, так что, знаешь, не утруждайся.

Если я стал курить как паровоз, то жена моя, она стала безостановочно убираться. С утра до вечера с самого начала недели и до начала следующей у нее только одно в голове и было: уборка.

Это началось, как только мы вернулись с кладбища. У нас собралась родня, ее кузены приехали из Пуату, и, как только они доели, она всех их вышвырнула. Я думал, что она это сделала, чтобы наконец остаться в тишине, но нет: она взяла свой фартук, завернулась в него и завязалась на все завязки.

С того самого дня она с ним больше не расставалась.

Сперва я думал: это нормально, она занимает себя чем-то, чтобы отвлечься. Вот я, я стал меньше говорить, ну а она, она стала суетиться. Каждый как может справляется с горем. Это пройдет.

Но я ошибался. Ничего не прошло.

На сегодня у нас дома пол можно облизывать, если хочется. Пол, стены, коврик у двери, ступеньки и даже унитаз. Ты ничем не рискуешь, все насквозь пропитано хлоркой. Не успеваю я соус с тарелки вытереть, как она ее уже моет, а если мне, не дай бог, случится нож положить на стол, то я вижу, как она с трудом сдерживается, чтобы не сделать мне замечание. Я всегда разуваюсь перед дверью, но даже мои башмаки, я слышу, как она обстукивает их один о другой, стоит только мне отвернуться.

Однажды вечером, когда она, стоя на карачках, все еще терла стыки плиток, я не выдержал:

– Да прекрати же ты наконец, черт возьми! Надин, прекрати! Прекрати немедленно! Ты сводишь меня с ума!

Она посмотрела на меня молча и продолжила тереть.

Я вырвал губку у нее из рук и бросил на другой конец комнаты.

– Прекрати, я сказал.

Мне почти хотелось ее убить.

Она поднялась, подобрала свою губку и снова принялась за работу.

С того дня я стал спать в подвале, а когда привел домой пса, то не дал ей времени возразить:

– Пес будет жить внизу. Он не будет подниматься наверх. Ты не будешь его видеть. Он будет ездить со мной в грузовике.

Часто, наверно, тысячу раз я хотел ее схватить, сжать в руках, встряхнуть, как куклу, упросить ее остановиться. Умолить ее. Сказать ей, что я здесь, что я есть и что я так же несчастен, как и она. Но это всегда оказывалось невозможным: между нами всякий раз оказывался какой-нибудь пылесос или корзина грязного белья.

Иногда мне не хотелось ложиться спать в одиночестве. Я засиживался допоздна, пил и засыпал перед теликом.

Я ждал, что она придет ко мне.

Но она никогда не приходила. И в конце концов я смирялся. Возвращал на место диванные подушки и спускался к себе в подвал, чуть не ломая шею на лестнице.

Когда все стало таким чистым, что ей уже не удавалось обнаружить ни малейшей пылинки, она пошла и купила себе мойку «Керхер» и принялась чистить стены и внешние детали дома. Сосед по дому предупредил ее, что она рискует повредить штукатурку, но все напрасно – она продолжает.

По воскресеньям она оставляет дом в покое. По воскресеньям она берет свои тряпки и прочие причиндалы и отправляется на кладбище.

Она не всегда была такой. Я в свое время в нее влюбился, потому что она поднимала мне настроение. Мой отец всегда говорил: «Oh Nanni, tua moglie è un usignolo. Твоя женщина, она как маленькая поющая пташка».

И поначалу, когда мы с ней были вместе, уборка не слишком ее волновала. Совсем. Уж поверьте.

Я слишком быстро ехал, когда впервые увидел своего пса. Надо сказать, что камеры тогда были не такие крутые, как теперь. Да и радаров было меньше. Да и плевать мне было на все… Я ехал на «Скании 360». Как сейчас помню, это был один из последних грузовиков, что у нас появились. Было, наверно, где-то в районе двух часов ночи, и я настолько устал, что врубил-таки радио, чтобы не заснуть.

Сначала я увидел только его глаза. Две желтые точки в свете фар. Он перебегал дорогу, и я едва не вылетел в кювет, чтобы на него не наехать.

Я был в ярости. Я разозлился на него, потому что он меня напугал, и на самого себя, потому что ехал как идиот. Во-первых, мне не надо было так гнать, а во-вторых, чудо, что обочина оказалась чиста, не то я бы все снес на своем пути. Гордиться было нечем. Еще несколько сотен метров я продолжал клясть себя на чем свет стоит, ругаясь нехорошими словами, а потом вдруг спросил себя, что он тут делает, этот пес, в два часа ночи на автотрассе в самом разгаре августа.

Еще один, кто не увидит моря…

Горемычных собак я навидался сполна с тех пор, как кручу баранку. Раненых, погибших, привязанных, обезумевших, потерявшихся, хромых и прочих, бегущих за машинами, но я, само собою, никогда не останавливался. Так что? Почему же в тот раз?

Не знаю.

Пока соображал, я был уже далеко. Проехал еще немного в поисках места для разворота, но везде было слишком узко, и тогда я сделал самый свинский поступок за всю свою карьеру: остановил грузовик прямо посреди шоссе. Включил аварийку и пошел искать эту зверюгу.

Не может же смерть побеждать все время.

Впервые с тех пор, как ушел мой сын, у меня появилась какая-то идея. Впервые я принимал какое-то решение, касающееся меня напрямую. Я не слишком в это верил.

Я долго шагал в темноте за ограждением, когда оно было, пробираясь сквозь заросли сорной травы и через все то дерьмо, что люди выкидывают из машин. Пивные банки, пачки от сигарет, полиэтиленовые пакеты и бутылки с мочой моих коллег, слишком ленивых или слишком спешащих для того, чтобы остановиться на пять минут. Я высматривал луну за облаками и слушал крики совы или уж не знаю кого там еще где-то вдалеке. Я был в одной рубашке и уже начал подмерзать. Я говорил себе: если он все еще там, я его возьму, но если я не увижу его с дороги, то и наплевать. Моя бандура, стоящая там с зажженными фарами, – это нехорошо. И когда я дошел до того поворота, который чуть было не обошелся нам слишком дорого, то я его увидел.

Он сидел на краю дороги и смотрел в мою сторону.

– Ну что, – сказал я ему, – ты идешь?

Он дышит с трудом. Видно, что он страдает. Я говорю ему всякие ласковые слова и глажу белую полоску меж его глаз. Еще прежде чем вытащили иглу, я почувствовал, как отяжелела его голова, откинувшаяся на мою руку, и сухой нос воткнулся в ладонь. Ветеринар спрашивает меня, хочу ли я кремировать тело или соглашусь отдать его на переработку. Я отвечаю ему, что я его заберу.

– Осторожно, сушествуют правила, которые вы должны соблюдать, вы знае…

Я поднял руку. Он не стал продолжать.

С большим трудом я выписал ему чек. Строчки плясали перед глазами, и я не мог вспомнить, какое сегодня число.

Я завернул пса в свою куртку и положил на подстилку на его обычное место.

Мы с женой хотели еще одного ребенка, чтобы наш малыш рос не один, но у нас не получилось.

Мы старались, мы пробовали шутить над этим, мы ходили в ресторан, выпивали, считали дни, придумывали всякие игры и все такое, но все было впустую, и каждый месяц у нее болел живот, и с каждым месяцем я видел, как она все больше теряет надежду и веру в нас. Ее сестра говорила ей пойти к доктору, чтобы начать лечение, но я был против. Я напоминал ей о том, что она и без меня знала: наш малыш появился на свет сам по себе, без всякого лечения, и ей не стоит портить свое здоровье всякими там гормонами и бесконечными уколами.

Теперь, да еще и на фоне всего, что приходится слышать, со всеми этими ядерными катастрофами, генетически модифицированными организмами, коровьим бешенством и всей той дрянью, что мы едим, я сожалею о том, что тогда говорил, очень сожалею. Она бы не так уж сильно испортила свое здоровье, не сильнее других.

В любом случае, пока мы решались, у Людовика начались первые приступы, и с тех пор мы уже больше не думали о другом ребенке.

С тех пор мы уже не строили никаких планов.

Ему еще и двух лет не было, когда он начал кашлять. Днем, ночью, когда он стоял, сидел за столом, лежал в кроватке, смотрел мультики, он кашлял. Он кашлял и задыхался.

Его мать перестала разговаривать: она караулила. Она только это и делала, как зверь, она вытягивала уши, следила за его дыханием, показывала зубы.

Она таскала своего малыша по врачам. Она брала дни за свой счет. Она ездила в Париж. Она терялась в метро. Она отдавала все свои сбережения таксистам и встречалась с кучей специалистов, которые заставляли ее ждать все дольше и стоили все дороже.

А самое ужасное, что она продолжала перед каждой встречей наряжаться. На тот случай, если она вдруг встретит того, кто спасет ее малыша.

Этому ребенку сильно не хватало школы. Она тоже от этого только теряла. У нее была хорошая работа, ее уважали, и она отлично ладила с коллегами, но в конце концов ее все-таки уволили.

Ей позвонили, и она подписала заявление, чтобы получить приличное выходное пособие.

Она говорила, что это принесло ей облегчение, но вечером того дня она ничего не ела. Это несправедливо, твердила она, все это слишком несправедливо.

Она искала причины аллергии. Она поменяла ковролин, матрасы, шторы, она запретила ему гладить животных, пить молоко, есть орехи, лишила его мягких игрушек, прогулок в парках, катания на горках, друзей, всего. Всего того, что дети любят больше всего.

Поначалу она только и делала, что допекала его. Допекала, чтобы спасти. Она следила за ним днями напролет, а по ночам слушала его дыхание.

Астма.

Помню, однажды вечером в ванной комнате…

Я чистил зубы, а она снимала макияж.

– Посмотри на все эти морщины, – простонала она, – посмотри на эти седые волосы. С каждым днем я все больше старею. С каждой ночью я старею быстрее, чем все прочие женщины моего возраста. Я устала. Я так сильно устала…

Я ничего ей не ответил из-за зубной пасты. Просто пожал плечами, в смысле не говори глупости. Обычные женские глупости. Ты красива. Однако это было правдой. Она похудела. Ее лицо изменилось. Все в ней стало более резким.

Мы реже занимались любовью и теперь всегда с открытой дверью.

Еду. Сам не знаю, где я похороню своего пса.

Этого брехуна, крысолова, маленького двортерьера. Друга, который так долго поддерживал во мне жизнь и был для меня лучшей компанией. Он любил голос Далиды и боялся грозы, он замечал кролика за сто метров и всегда спал, положив голову мне на колено. Да уж, такой прохвост, я все еще не знаю, где же мне его закопать…

Из-за него я практически бросил курить. Потому что этот подлец тоже начал чихать. Я прекрасно понимаю, что он меня просто дурачил, потому что он даже не дожидался, пока я прикурю, чтобы устроить этот свой цирк, ну ладно, его чихания вызывали во мне слишком плохие воспоминания. Так что я стал курить только на остановках.

И уже не злился из-за закрытых табачных киосков, из-за проблем с парковкой, из-за того, сколько мне все это стоило, из-за сдачи и всего прочего. Я поправился и теперь, скорее, раздражался из-за того, что руки пахли бензином, или из-за запаха рапсовых полей, мимо которых ехал, но в целом эта история пошла мне на пользу. Принесла мне много всего хорошего. Неожиданно стала доказательством того, что у меня еще оставалась возможность быть хоть немного свободнее, чем я полагал.

Я этого не ожидал.

Благодаря ему я снова стал разговаривать, у меня появились новые знакомые. Я и представить себе не мог, сколько псин у моих коллег. Я узнал новые слова, новые породы, кучу всяких глупостей на особом тарабарском языке, я делился сухим кормом в Памплоне и Гааге. По-приятельски общался с парнями, не понимая ни бельмеса из того, что они мне говорят на языках, определяемых мною по номерам их машин. С этими парнями мы были похожи, ведь они тоже были не так одиноки, как казалось.

У всех остальных была их кабина, груз, график, стресс. У нас тоже все это было, но еще у нас были собаки.

У него тоже появились новые знакомые. У меня даже есть фото одного из его малышей, сидящего в бардачке. Где-то в Молдавии. С тем коллегой мы поклялись, что узнаем друг друга, если однажды где-нибудь вместе выпустим их пописать, но этого никогда так и не случилось. Что ж.

Благодаря ему я познакомился с Бернаром, который потерял сына того же возраста, что и наш. Его ко всему прочему еще и жена после этого бросила. Он дважды пытался свести счеты с жизнью, но потом в итоге заново женился. В общем-то все то же самое, как он говорит, только неприятностей побольше.

Когда ночами мы находим друг друга по радиосвязи, то болтаем. Ну то есть в основном говорит он. Он любит почесать языком. И умеет это делать, перемешивая шутки со всем остальным. К тому же он беарнец, у него красивый акцент. Мы говорим с ним, и потом то, что он мне сказал, еще долго меня бодрит.

Нанарб4.

Друг.

Благодаря моему псу я перестал стискивать зубы и снова полюбил дорогу. Будучи вынужденным останавливаться для выгула, я даже открыл для себя там и сям разные места, в которых неплохо было бы жить.

Благодаря ему, брошенному кем-то и терпеливо дождавшемуся меня в ту первую ночь, не усомнившемуся ни на минуту в том, что я за ним вернусь, а теперь полностью положившемуся на меня, доверившему мне свое благополучие, мне стало лучше. Я не говорю, что я стал счастлив, но мне было лучше.

Это именно то, чего, или же именно тот, кого не хватало моей жене.

Все еду и еду. Я должен найти для него красивое место.

Солнечное. И с видом.

Не знаю, это хорошее или плохое воспоминание… Людовику было, наверно, лет одиннадцать или двенадцать, он был щуплый и бледный, как таблетка аспирина, вечно путался в юбках своей матери, хныкал по малейшему поводу, школу пропускал, от физкультуры был освобожден, только и делал, что листал свои комиксы или играл в видеоигры. В общем, по сути и не пацан, а так…

Как-то раз вечером, который был не таким, как прочие, я сорвался.

Я схватил за руку свою жену и заставил ее повернуться к ее маленькому страдальцу:

– Это невозможно, Надин! Это невозможно, – кричал я. – Он что, так и будет тут сидеть до самой нашей смерти, да? Он должен стать мужчиной, черт возьми! Я не прошу его бежать марафон, но все же! Он же не будет до конца дней своих читать эту чушь и складывать кирпичики на экране телика, черт!

Жена запаниковала, а мальчонка встал и отложил в сторону джойстик.

– Людо, мой мальчик, я говорю это не для того, чтобы тебя достать, но в твоем возрасте надо гулять. Надо злить своих стариков! Собрать себе мопед и заглядываться на девочек! Я не знаю что… но здесь ничто не научит тебя жизни. Это все надо выключить, мальчик мой! Выдернуть из розетки.

– Я смотрю на девчонок, – ответил он мне, улыбаясь.

– Но на них надо не просто смотреть, черт возьми! С ними надо разговаривать!

– Не нервничай, Жан, – умоляла жена, – не стоит так нервничать!

– Я не нервничаю!

– Нет. Ты нервничаешь. И сейчас ты должен немедленно перестать или же доведешь его до приступа.

– До приступа? Да что это еще за глупости? Я что, плююсь шерстью, что ли?

– Прекрати. Это у него от стресса, ты же знаешь…

– Ах, от стресса, вот оно что! Да это ты его превратила в черт знает что, опекая его, как курица! Это ты не даешь ему расти, чтобы и дальше с ним нянчиться!

Его мать расплакалась.

Она легко начинала плакать.

Ночью он кашлял и четыре раза делал себе ингаляцию. Я сплю у стенки и мог бы ничего не слышать.

На следующий день было воскресенье. Она пришла в мою лачугу:

– В среду он записан к врачу в Некере на плановый осмотр. В этом месяце повезешь его сам. Тогда и спросишь там у доктора Робестье, когда наш сын сможет заняться спортом и торчать по кафешкам, договорились?

– В среду я работаю.

– Нет, – сказала она, – в среду ты не работаешь, потому что ты должен отвезти своего ребенка на осмотр.

Она так на меня посмотрела, что я не стал спорить. К тому же в ту среду я не работал. Было открытие сезона рыбалки, и я знал, что она тоже это знает.

Слушай-ка, там вот совсем неплохо… Вот на том небольшом холме…

Мой пес не был собакой. Он был настоящим консьержем. Всегда сидел прямо, поставив передние лапы ровно на приборную панель, и следил за дорогой. Иногда он начинал брехать, поди узнай почему. Что-нибудь вдали ему не понравится, и он давай тебе наводить там порядок прямо со своего наблюдательного поста.

Как подумаю, сколько же от него было шума…

Люди спрашивали меня: «Это у вас что, антирадарный койот?» – «О да, еще какой, – отвечал я им, – знаменитый. К тому же всегда со мной, как приклеенный». Так что уж на холме, сам понимаешь… Это минимум.

Конечно, я не осмелился там выступать. Слишком сильное впечатление произвели на меня другие дети в зале ожидания, а потом и все эти обследования, которые делали моему Людо. В какой-то момент мне даже хотелось им сказать: «Слушайте, ладно. Довольно уже. Вы же видите, что он больше не может. Вы что, издеваетесь над ним, что ли?» Под конец они поместили его в такую стеклянную кабину и велели дуть в какие-то несуразные трубки сколько сможет. Это для того, чтобы увидеть его дыхание на какой-то кривой в компьютере.

Похожей на кривую с ударами сердца.

Я сидел на табурете и держал его куртку.

Когда медсестра меняла трубки, я посылал ему всякие ободряющие знаки. Это, конечно, было не соревнование, ну да ладно, он все-таки держался молодцом…

Потом он снова делал, что ему говорили, а я смотрел на все эти экраны, пытаясь что-то понять.

Найти во всем этом объяснение того, во что превратилась наша жизнь. Отчего все эти ночи без сна? Отчего вся эта тревога? Почему мой сын – самый маленький в классе, а его мать уже не любит меня, как прежде? Скажите? Почему? Почему это происходит с нами? Но все эти цифры, разбегающиеся в разные стороны… конечно, я ничего в этом не смыслил.

Я понял, что она говорила с врачом перед нашим визитом, потому что в какой-то момент он повернулся ко мне и сказал с этакой доверительной улыбочкой кюре:

– Ну что ж, мсье Монати… Кажется, вы немного… (он сделал вид, будто подбирает нужное слово) немного расстроены поведением вашего сына в повседневной жизни, не так ли?

Я что-то промямлил.

– Вы считаете, что он слишком мягкотелый?

– Простите?

– Анемичный? Флегматичный? Апатичный?

Мне стало жарко. Я ни бельмеса не понимал из того, что он мне вещал.

– Это его мать с вами говорила, да? Послушайте, доктор, не знаю, что именно она вам сказала, но я, все, чего я хочу, это нормальной жизни для своего ребенка. Нормальной жизни, вы меня понимаете? Я не верю, что это ему на пользу, то, как она вечно его опекает. Я прекрасно понимаю, что у него слабое здоровье, и просто задаюсь вопросом, не поддерживаем ли мы сами его в состоянии слабости, запирая в четырех стенах, как в теплице, если так можно сказать.

– Я понимаю, мсье Монати, я понимаю… Прекрасно понимаю, что вас тревожит, и, к сожалению, мне будет нелегко вас ободрить, однако хочу предложить вам пройти небольшой тест, вам тоже. Вы согласны?

Хуже, чем кюре, настоящий архиепископ.

Людовик смотрел на меня.

– Конечно, – ответил я.

Он попросил меня снять куртку. Встал, пошел поискал ножницы около своих компьютеров, отрезал широкую ленту пластыря и заклеил мне рот. Это мне не понравилось. Хорошо еще, что в тот день у меня не было насморка. Потом он надолго вышел из кабинета, и мы с Людовиком торчали там одни, как дураки.

– М-м-м-м… М-м-м… – мычал я ему, вышагивая как пингвин.

Людо веселился. Когда он вот так вот щурил глаза, я видел его мать. Вылитая Надин в молодости. Та же очаровательная мордашка. Тот же остренький носик.

Доктор вернулся с желтой пластиковой соломинкой. С такой, через которую дети пьют свои лимонады. Скальпелем он прорезал в пластыре крохотное отверстие и вставил мне в рот соломинку, а потом спросил, могу ли я так дышать. Я кивнул головой.

После этого иголкой от шприца он проткнул соломинку в нескольких местах. Взглянул на меня. Все в порядке, никаких проблем, можете продолжать свою идиотскую игру.

Тогда он зажал мой нос прищепкой, и вот тут уже мне слегка поплохело.

Тут уже я запаниковал.

Он повернулся к моему сыну:

– Как зовут твоего папу?

– Жан. Но все зовут его Жанно.

– Хорошо… – И, повернувшись ко мне: – Вы готовы, Жанно? Вы слышите меня? Само собой разумеется, вам категорически запрещается трогать приспособление, которое я вам соорудил. Я могу на вас положиться, не правда ли?

Я припарковался, открыл багажник, достал лопату и покрепче завернул своего мертвого пса в свою куртку.

Было солнечно, я застегнул молнию, и мы пошли с ним вдвоем.

Следом за доктором мы вышли в коридор, и он попросил нас еще минуточку его подождать. Мы с моим Лулу переглянулись, покачав головой: «Эй, да этот парень, что, доктор Мабуль, что ли? Ну то есть Людовик покачал головой, а я – нет. Я не мог. Я только поднял глаза к небу, но даже на это мне потребовалось столько воздуха, сколько я и не подозревал. После я уже стоял не шевелясь.

Робестье вернулся. Он снял свой халат и теперь прыгал передо мной, как мальчишка, пиная старый футбольный мяч.

Он окликнул меня:

– Давай, Жанно, давай же! Дай мне пас!

Ни секунды я не надеялся коснуться этого чертова мяча. Ни секунды.

Я немножко топтался на месте, стараясь как можно меньше наклоняться. Соломинка должна была оставаться строго горизонтально. Я не мог поворачивать голову быстро, не мог двигать ей слева направо или сверху вниз, иначе мне не хватало воздуха.

Однако я пытался.

– Ну что, Жанно? Эй! Что ты там топчешься, старик?

Я его не узнавал. Только что он был такой неприступный за своим рабочим столом, а теперь он мне тыкает и скачет, как заяц.

– Я же не прошу тебя забить гол, но все же, черт возьми! Сделай хотя бы маленькую передачу!

Не позволяя себе выплюнуть соломинку, страдая от нехватки воздуха, к тому ж еще и разнервничавшись, потому что мне никак не удавалось коснуться этого проклятого мяча, я начинал съезжать с катушек. Я попытался успокоиться, но чувствовал, что сейчас сдохну.

– НЕТ, МСЬЕ МОНАТИ! НЕТ!

Все, что я смог сделать, чтобы не сорвать с себя эту чертову приблуду, вернее, чтоб не потерять лицо в глазах моего мальчика, так это просто упасть на пол, свернуться калачиком и лежать неподвижно, уткнувшись лбом в колени и закрыв голову руками, чтобы защититься от мира.

Лишь бы никто на меня не смотрел. Лишь бы никто со мной не говорил. Лишь бы никто меня не трогал. Лишь бы мне позволили как можно дольше притворяться мертвым, чтобы я смог вернуться к жизни.

Он протянул мне руку и помог встать, пока я освобождался от этой его дряни.

– Видите, Жан, вот что вы только что пережили…

Он указывал мне на аппарат. На маленький светящийся экран, на котором все, что только Людовик смог им надуть, стараясь изо всех сил, проявилось в виде мелких разрозненных каракуль на слишком крупном для них графике.

Я не ожидал, что холм окажется так крут. Опираясь на свою лопату, как на палку, некоторые слова я повторяю себе вслух: «Ну что, Жанно, дай мне пас! Нет, мсье Монати! Нет!»

Вечером того дня я зашел в комнату к моему мальчику. Он был в кровати. Читал журнал. Я пододвинул себе стул от его письменного стола.

– Как ты?

– В порядке.

– Что читаешь?

Он показал мне обложку.

– Интересно?

– Да.

– Ладно…

Я видел, что ему не особенно хочется разговаривать. Что он устал и хотел лучше спокойно почитать эту свою штуку о десяти загадках Солнечной системы.

– Ты принял свой вентолин?

– Да.

– Хорошо, ладно… Значит, все в порядке?

– Да.

– Я… Я тебя сейчас достаю, да? Я мешаю тебе читать, да?

Он посмотрел мне в глаза.

– Да, – ответил он, широко улыбнувшись, – ты меня сейчас немного достаешь.

Ох… Когда я об этом думаю… Какой же он был славный, этот мальчик… Такой славный…

Выходя из его комнаты, я не сдержался и спросил:

– Как же ты это делаешь?

– Делаю что?

– Ну, дышишь.

Он положил журнал себе на живот и, подумав, дал мне единственно возможный ответ:

– Я сосредотачиваюсь.

Я пожелал ему спокойной ночи и, уже закрывая дверь, услышал, как он хихикнул:

– Спокойной ночи, Роналду!

От этой маленькой безобидной шутки, всего-то тихонечко рассмеявшись, потешаясь над стариком отцом, он чуть не задохнулся.

Вот, идеальное место. Небольшой уступ, выдающийся на юго-юго-запад. Тут ему будет чем заняться, моему маленькому балаболке…

Я выкопал яму.

Оставил ему свою куртку. Снял обертку с двух кусочков сахара, которые прихватил в кофейне самообслуживания, и положил их ему во внутренний карман.

На дорожку.

Быстро закидал яму землей. Он был некрупный пес.

Сел рядом на землю и как-то разом почувствовал, что остался на этом свете один-одинешенек.

Выкурил сигарету, потом еще и еще одну.

Потом, опираясь на лопату, поднялся.

Все врачи твердили нам, что Людовику нужен хороший воздух. Что он должен продолжать свою учебу где-нибудь в горах, далеко от нас. Нам было сложно на такое решиться. Особенно моей жене.

В конце концов мы записали его в некую школу-санаторий в Пиренеях. Его приняли без проблем. Надин говорила, что это все благодаря его успеваемости в школе. На мой взгляд, это было связано скорее с его медицинской картой, ну да ладно, не важно, он был рад уехать.

Ему тогда только исполнилось пятнадцать, он пошел в десятый класс, и это был очаровательный парень. Я говорю это не потому, что он был моим сыном, а потому что это правда. Был ли у него просто такой характер или же это болезнь сделала его таким? Понятия не имею, но повторю в последний раз: это был очаровательный парень.

Совсем невысокий для своего возраста, но уже взрослый, настоящий мсье…

Это произошло перед пасхальными каникулами. Мы с нетерпением ждали его приезда. Его мать не находила себе места, а я взял дни за свой счет. Мы собирались свозить его в «Футуроскоп», а потом заехать в гости к его кузенам в Партене. Я был дома, когда раздался телефонный звонок.

Из дирекции лицея нам сообщили, что у нашего сына Монати Людовика на перемене случился приступ, что администрация немедленно вызвала «скорую помощь», но юноша скончался по дороге к ближайшей больнице.

Тяжелее всего было освобождать его комнату там. Надо было забрать все его вещи и сложить их в мусорные мешки: его чистую одежду, его грязную одежду, его игры, его книги, постеры, которые он развесил вокруг своей кровати, его тетради, его тайны и его лекарства.

Надин замкнулась в себе. Единственным, что она потребовала, было не встречаться с директором. Некоторые детали этого, как он говорил, «печального дела» ей никак не удавалось принять.

Пятнадцатилетний парень не умирает вот так вот запросто во дворе на перемене.

Перед интернатом она повернулась ко мне:

– Не крутись у меня под ногами. Подожди в машине. Я предпочитаю быть одна.

Ей больше никогда не пришлось мне этого повторять, однако с того самого дня меня не покидало ощущение того, что я кручусь у нее под ногами.

Машины еле едут. О пробках я не подумал. Не привык ездить в такое время. Не привык чувствовать себя на дороге, словно в западне. Вокруг сигналят, и мне не хватает моего пса.

Завтра я снова сяду в кабину своего грузовика, и там будет его запах.

Мне потребуется время, чтобы отвыкнуть от него.

Сколько времени?

Сколько времени мне потребуется еще?

Сколько времени пройдет, прежде чем я перестану смотреть в его сторону, спрашивать его, все ли в порядке, и протягивать руку к пассажирскому сиденью, к месту мертвеца, а?

Сколько времени уйдет на все это?

Я сказал: «Это я» – и пошел на кухню взять себе пива. Я уже собирался спуститься к себе в подвал, когда она меня позвала. Она сидела в гостиной.

На ней не было фартука, а на коленях у нее лежало пальто.

– Я волновалась и позвонила тебе на работу, Рико сказал мне про твою собаку.

– Да?

Я уже развернулся было, когда она добавила:

– Ты не хочешь немного пройтись?

– …

– Давай, пойдем… Надень ботинки и приходи. Я жду тебя.

Мы вышли, я закрыл дом, наступала ночь, мы взяли друг друга за руки.