– Так, так… Почему же я убога? Что ж, посмотрим…

Поскольку продолжения не следовало, я вскипятила воду и поставила чашку травяного чая к твоим ногам, к лапкам Ум-Попотта.

– Спасибо.

Казалось, у тебя слишком много причин чувствовать себя убогой и ты уже не понимала, с чего начать, так что я вытянула для тебя другую ниточку.

– Ты за завтраком вечно с кем-то переписываешься, да?

– Ну вот и все. – Ты мне улыбнулась. – Ну вот и все.

– Ты влюблена?

– Да. Нет. Да. Почему ты улыбаешься?

– Потому что это неплохое начало!

– Скажи… э-э-э… а у тебя нет сигарет, случайно?

– Есть. Я не курю, но сигареты у меня есть. Я нашла их здесь, когда мы сюда переехали, боюсь, они уже не слишком хороши.

– Не страшно. Пойдет.

Я протянула тебе старую пачку пересушенного «Мальборо», лежавшую под чучелом пираньи.

– Великолепно. Спасибо.

– Скажи, ты не против, если я остатки виски вылью себе в чай?

– Прошу тебя. Будь как дома.

– Спасибо.

– О-о-о-о… – После долгой затяжки ты с упоением выдохнула клубы затхлого дыма, пока я меняла один горячий напиток на другой. – Вот видишь, все получается, стоит только захотеть!

Тут уж я рассмеялась. И поняла, что именно сейчас ты становишься мне настоящим другом. Потому что улыбаться – это одно, а вот смеяться… Смеяться – даже само слово было слишком неожиданным в тот период моей жизни. Настолько неожиданным.

– Я тебе скажу… Я убога, потому что я слаба, а слаба, потому что я… не знаю… кроме как «дура», ничего больше в голову не приходит… Эта проклятая юность, все эти годы… гарнизонной, казарменной жизни гребаного караульного, да, все эти пропащие годы, дело не в том, что мне никак не удается их преодолеть, а в том, что я снова туда погрузилась. И даже, знаешь, теперь еще хуже: теперь я проживаю пустоту этих пропащих лет. Это настолько дерьмовая история, настолько ничтожная, настолько… позорная… Да, именно так – позорная. Только сейчас нашла это слово: позорная. Черт, какое чудовищное открытие… Я все потеряла, и даже чести у меня не осталось. Но как же я смогла до такого докатиться, спрашиваю я себя…

Молчание.

– Вот и я тебя спрашиваю.

Молчание.

– Не знаю. Я плохой солдат.

– Он женат?

– Ох, вот видишь, – скривилась ты, – это не только позорно, но и банально. Это банально, обыденно, пошло. Разгром по всем фронтам. Полный провал. Святому Жоржику со святым Мишелькой наверняка стыдно за своего новобранца, это я тебе говорю… Ну да ладно, зато все сказано: он женат. Что тут еще добавить? Ничего. У тебя не найдется колоды карт или какой-нибудь настольной игры, чтобы спокойно продолжить этот приятный вечер? Нет какой-нибудь «Монополии» или еще чего в том же духе?

– У меня есть «Уно».

– О нет. Это слишком сложно. У меня не получится.

Мы улыбаемся.

– Знаешь, – говорю, – я считаю, что ты очень красивая. То есть нет, это не я так считаю, просто ты на самом деле очень красивая. И ты отнюдь не похожа на опороченную женщину. Когда я смотрю, как ты болтаешь с ним по утрам, я вижу женщину, которая любима, – это бросается в глаза.

– Спасибо. Это любезно с твоей стороны. Это мило, и это правда. Ну, то есть я верю, что это правда. И именно это самое ужасное. Пусть чести не осталось, так хоть любовь. Ну, то есть… Не то чтобы много… Так, самая малость. Остатки любви, чего уж там. Лавировка, переписка украдкой, сплошной туман. Раньше я с нетерпением ждала конца недели, а теперь наоборот. Теперь я боюсь выходных. Я их ненавижу. Как будто жизнь замирает, дыхание останавливается. Я умираю и воскресаю каждые пять дней. Это изматывает. Изматывает и к тому же абсолютно бессмысленно. Я говорила тебе: мое настоящее – это негатив в квадрате. Раньше к вечеру пятницы я снова начинала дышать, теперь же с вечера четверга я потихонечку угасаю. А в выходные сплю как можно дольше, чтобы они прошли побыстрее. Разве это не жестоко? Жестоко. И мерзко. Так и слышу, как Бог смеется и говорит мне: «Ты была нелюбезна с сестрами? И умирающим четки не держала? И соевые шоколадки не доедала? Ну так вот тебе. Получай. Искупай свою вину. Иди поплачь. Днями напролет плачь во дни Господни и остаток дней своих проведи в исповедальне, дочь моя. Это будет тебе уроком».

Я живу не с мужчиной, я живу с телефоном. Вся моя жизнь крутится вокруг этого маленького куска пластмассы. Словно вокруг лампы Аладдина, капризной такой лампы с садистскими наклонностями, которая управляет твоим настроением: ты пристаешь к ней – она исполняет твои желания, ты ее не беспокоишь – она тебя бросает. Лампа Аладдина китайского производства с неким добрым джинном внутри, нет, вовсе не добрым, злым, да и вообще никчемным, с функционером, доступным лишь в рабочее время, для которого под своим собственным именем ты и вовсе не существуешь. «Люблю тебя» – эти мои признания он получает от… даже и не знаю, под каким именем я у него фигурирую в последнее время… это так часто меняется… да и сами эти слова я все равно не пишу, потому что у нас с ним все закодировано. «Люблю тебя» – это «Досье получено», «Думаю о тебе» – «Досье на рассмотрении», «Хочу тебя» – «Срочное досье». Какое убожество, да?

Да, это убого. Я не роман переживаю, а досье сортирую. Вот уж и правда, стоило столько лет учиться…

– Чему ты училась?

– Урбанистике. Высшая государственная школа Парижа, диплом с отличием, и для чего все это? Чтобы выбрать мужчину, с которым мне никогда и ничего не построить? Согласись, я не слишком ловкая девочка…

– Почему ты так категорична? Быть может, он захочет… ну, не знаю… изменить свою жизнь.

– Нет. Ты много знаешь мужчин, которые бы разводились ради любовницы, а? Таких, у которых были бы при этом малолетние дети? Кредит? Машина «Ауди»? Собака? Карликовый кролик? Чувство вины? И частный дом в Ля-Трините? Нет, конечно же нет. Я не слишком ловкая, зато в здравом уме. К тому же он мне никогда ничего не обещал. И с этой точки зрения мне не в чем его упрекнуть. Да я и не упрекаю его ни в чем, я нашла его уже женатым и ввязалась во все это, зная, на что иду. Он никогда мне ничего не обещал, но и никогда ничего не скрывал от меня. Порядочный мальчик, не то слово. Но это не повод, чтобы круто менять свою жизнь, нет, в это я не верю. Уже не верю. Это женщина может пойти на такой риск, мужчина – никогда. Почему? Не знаю. Может быть, потому что у женщин богаче воображение… Или же они более склонны к игре… Или же потому, что они лучше справляются с жизнью… Я наверняка неправа, говоря подобные банальности, но это именно то, что я вижу вокруг себя. Что мы совершенно не равны перед лицом жизни. Скорее даже перед лицом смерти. Женщина меньше боится смерти. Может быть, именно потому, что она сама дает жизнь? Не знаю. Все, что я говорю, звучит чудовищным клише, но другого объяснения я не вижу. Что бы ни делала женщина, что бы она ни решала, что бы только она ни сломала да ни выбросила, мне кажется, жизнь все равно остается на ее стороне. Словно этакий большой домашний зверь, который всегда держится руки, которая его кормит, пусть даже это самая грубая и неласковая рука. Знаешь, как те старые гвардейцы императора, ворчуны, которые шли за ним до самого конца, до пределов зимы и его безрассудства, ни разу ни на мгновение не усомнившись ни в одном из его приказов. «Воспоминания сержанта Бургоня», ты читала? Мне мой крестный подарил эту книгу на пятнадцатилетие. Потрясающе… Да, это несправедливо по отношению к людям, но это так. И мой любимый не такой… хотела сказать «не такой смелый», но это неверно, он по-своему смел, просто не отважнее других, потому что не хочет… не хочет сердить жизнь, настраивать ее против себя, терять ее расположение, лишиться ее и сдохнуть однажды вечером в полном одиночестве. Но самое ужасное заключается в том, что, оставаясь с ним в моем возрасте, я рискую остаться бездетной. Это все-таки печально, разве нет? Хотя я часто это отрицаю, но все же мне бы хотелось. Да, я хочу детей. Иногда я об этом забываю, но когда в прошлом месяце я увидела в кафе твоих, у меня внутри все перевернулось. Кстати, не думаю, что ты заметила, но после этого я несколько дней там не появлялась. Не хотела больше вас видеть, не хотела видеть тебя, меня переполняла зависть. Да, именно: зависть. Желание иметь детей – это та роскошь, которую я не могу себе позволить, если хочу продолжать вставать по утрам. Понимаешь, я чувствую себя убогой, потому что мое настоящее напоминает мне мою юность, мое бессилие и…

Ты замолчала, подняла голову и спросила, глядя мне прямо в глаза:

– Можно, я продолжу?

– Продолжай.

– Мне кажется, я злоупотребляю. Мне кажется, я использую тебя. Растянулась тут на твоем диване и вываливаю тебе на голову свое дерьмо.

– Тебе кажется, что под тобой диван?

– …

– Да ладно, Матильда… ты же видишь, что это не диван. Это брюхо Ум-Попотта.

– Кого, прости?

– Ум-Попотта, друга невидимого пса. Однажды вечером дети тебя с ним познакомят, вот увидишь…

Мы улыбаемся.

– И потом, ничего ты на меня не вываливаешь, просто рассказываешь. Развязываешь себе руки. Распутываешься. Так куда лучше.

– Спасибо.

– Не за что. Мне от этого легче, пойми. Впервые за несколько месяцев я провожу вечер с кем-то, а не сама с собой наедине, и ты даже не представляешь, насколько я в этом нуждалась. Продолжай. Рассказывай еще, как говорят малыши, рассказывай дальше.

– Не знаю, что еще сказать.

– Как давно вы знакомы?

– Почти четыре года.

– И у тебя нет никакой надежды, что ситуация… э-э-э… изменится?

– Хочешь помочь мне прикончить его жену?

– Нет, – улыбнулась я, – нет. Раньше у меня не было собственного мнения на этот счет, но теперь я точно против смерти. Одно сплошное разочарование и полная бессмыслица, вот что такое эта смерть. Полная бессмыслица, в самом деле. Но…

– Но что?

– Хватит уже о нем, давай лучше о тебе. На него мне наплевать. Я его не люблю. Я не испытываю к нему уважения. Я не хочу, чтобы ты мне о нем говорила. Он меня не интересует. Пошлость заключается не в самой ситуации, а в нем. Не люблю лжецов. Не люблю мужчин, из-за которых женщины несчастны. Не люблю мужчин, которые обманывают своих жен. Внимание: я говорю не о сексе, понятно? Секс – это другая история. Я не против плотских наслаждений и считаю, что фрустрация – это плохо, но здесь речь о другом. Здесь речь идет о четырех годах, а это уже связь. И даже само это слово – «связь» – кажется мне отвратительным. Также как «любовница» – это мерзко. Ты вот тут говорила, что жизнь справедливее к женщинам. Возможно, это и правда, вот только к обществу это не относится. Общество-то – известная дрянь, оно уже давно на все навесило свои ярлыки. Уж сотни лет как. И с одной стороны, тут у тебя любовник Дюрас – молодой китаец, который трахается как бог, а с другой – любовница Барбе Д’Оревильи, старуха, отбивающая у тебя все желания напрочь. Вот так вот. Супер. Спасибо, Ронсар, спасибо. Подавись ты этой своей розой. Любовник – это всегда красиво и даже звучит маняще. Мой любовник, мой прекрасный, возлюбленный из Сен-Жана. Любовник – это всегда сексуально, а вот любовница… Любовница – это такое слово, которое сразу подразумевает проблемы и пахнет нафталином. Любовница – это понятие со сроком годности, которое быстро становится обременительным. Все это так несправедливо… Нет, проблема не в нем, проблема в тебе. Почему ты это допускаешь? Почему ты это поощряешь? И зачем тебе понадобилась такая «преамбула», как ты сама ее назвала, чтобы в итоге привести нас к нему? Это странно. Зачем тебе понадобилось делиться со мной воспоминаниями о твоей интернатской жизни, чтобы затем рассказать мне о… о твоем… о карликовом кролике его ребенка?

– Чтобы провести параллель.

– Ты так считаешь? Но постольку поскольку ты так же ответственна за эту ситуацию, как и он, и даже больше, ведь ты, думается мне, уже пыталась его бросить, нет?

– Сто раз.

– А значит, уже сто раз возвращалась?

– Да.

– Ну так ты видишь, ты сама ведешь эту игру, это твоя игра. И это уже не параллель, это круг. Ты сама сказала, что «снова туда погрузилась», и вот тут-то твоя история становится интересной. Забудь об «Ауди» и домике у моря, это не важно. Ты достойна куда большего. Ты прекрасна как день, ты весела, нежна, чувствительна, умна, можешь отличить Джигглипуфа от Вигглитафа, почти не куришь, ты одна из самых соблазнительных женщин, которых я когда-либо видела, и прекрасно знаешь, что запросто соблазнишь любого, на кого упадет твой взгляд, ну так почему… откуда у тебя эта жизнь «караульного», как ты сама сказала? Наверно, потому, что в конечном счете она тебя устраивает, разве не так? Жизнь караульного полна преимуществ. Не надо думать, не надо проявлять никакой инициативы, просто слушаешься, и все, абсолютно пассивно… Это настолько повторяющийся и ограничивающий сценарий, что в нем нет даже повода для сомнений или печали – здесь я имею в виду Печаль с большой буквы, эдакую экзистенциальную тоску, – и это, конечно, удобно, но с другой стороны, в нем также не остается места ни приключениям, ни знакомствам, ни переменам, ни судьбе, чего уж там… Ни тебе капризов, ни тебе сюрпризов судьбы. Суперудобное убежище. Суперуютное. Караульному не о чем беспокоиться в своей маленькой будке, он ничего не анализирует, не задается вопросами, и чаще всего ему, по большому счету, глубоко наплевать на то, что он охраняет. Ну да, ему абсолютно по херу. Главное, не отморозить себе все что можно в ожидании смены. В общем, почему бы и нет? Но тогда не говори мне, Матильда, что женщины лучше справляются с жизнью, потому что тут, Матильда, тут ты и вправду всех нас подводишь…

– А ты у нас психолог, что ли?

Твой голос стал агрессивнее.

– Нет, вовсе нет. Просто пытаюсь понять. Если бы ты не начала рассказ со своего детства, думаю, я разговаривала бы с тобой по-другому, ну а так, признай, это все-таки странно, нет? Не то, что эти несколько лет, которые ты провела… на постое, сыграли определяющую роль в твоей судьбе или могли бы сыграть, а то, что тебе понадобилось рассказать мне о них столь подробно. Когда я тебя слушала, у меня сложилось впечатление, что ты сознательно выбрала себе жизнь, напоминающую вечер среды, и мне бы хотелось понять почему. Я не сужу тебя, понимаешь? Я просто хочу понять.

– Хочешь сказать, что это что-то вроде стокгольмского синдрома или же еще какая-нибудь дрянь в том же духе?

– Не знаю, нельзя сравнивать твои интернатские годы со взятием в заложники, но, согласись, такое объяснение звучит заманчиво. Ты говоришь мне, что восемь лет твоей жизни прошли мимо тебя, и теперь, когда ты стала взрослой, свободной и самостоятельной, ты добавляешь до кучи к этому счету еще четыре. Эй, признайся, что тебе нравится считать дни, разве нет? Иначе как это все объяснить?

– …

– Мои слова тебя ранят. Прости. Вижу по твоему лицу, что обидела тебя. Извини меня. У меня нет никакого пра…

– Нет, нет. Твои слова вовсе не ранили меня. Напротив, это как дезинфекция. И то, что ты видишь, это не отчуждение, я сморщилась, потому что щиплется. Это наверняка мне на пользу, но это неприятно.

– Ты уверена, что не хочешь поиграть в «Уно»?

Мы улыбаемся.

– Нет. Я хочу продолжить. Я хочу, чтобы ты продолжила свое исследование этой раны вместе со мной. Ты как?

– Я тебя слушаю.

– Нет, это я тебя слушаю.

– Но мне нечего тебе сказать, знаешь…

– Нет, есть. Конечно же есть. Ты должна мне сказать, чтобы я наконец бросила его раз и навсегда.

– Ну уж это мне точно не надо тебе говорить, ты это и без меня знаешь! Ты сама так все представила. Ты сама нас к этому подвела. Твой рассказ ведь не простая история, это, скорее, план боевых действий. Этот твой телефон, который ты терзаешь, как дура, это отрицание твоей реальности, вся эта нежность, передаваемая контрабандой, все эти истории с классификацией досье, с гнилым фундаментом и с разрешением на строительство, которое ты никогда не получишь, – все это твои собственные слова. Это твое собственное видение ситуации. Твои собственные выводы. Ты ни разу даже не упомянула о чем-либо хорошем, что дает тебе этот мужчина, разве не так?

Молчание. Пощипывание.

– А ведь хорошее есть, – продолжила я мягче, – я знаю, что есть. Я уже говорила тебе, что на тебя приятно смотреть по утрам, когда у вас есть возможность общаться, но так нельзя, Матильда, так нельзя. Это слишком коротко. Слишком скудно. Слишком мелочно. Всем известно, что счастья нет и надо сильно постараться, чтобы быть счастливым вопреки, но тут… Твоя история – это откровенная западня. Четыре года любить мужчину и спустя столько времени по-прежнему быть вынужденной писать ему «Досье получено» вместо «Я тебя люблю», это… Да. Ты права. Это себя не уважать.

Молчание.

Я налила последнюю каплю виски, как слезу смахнула, в твой остывший чай.

– Спасибо, – прошептала ты, опустив голову.

– Ты больше не можешь играть в эту игру, да?

– У меня не получается его бросить. Каждый раз, когда я пыталась это сделать, я буквально каменела от горя. Возможно, жить с ним – это низко, но без него еще хуже.

– Жить? Но разве же это жизнь? Четыре года подполья. Четыре года в укрытии. Четыре года страданий ради мужчины, который без вранья даже не может тебя обнять и обычно довольствуется тем, что время от времени швыряет тебе жалкие крохи своих смсок. Но слушай, подумай о себе: ты ведь не курица, Матильда, ты не курица. Я знаю, что ты страдаешь. Знаю. Но вся гнусность в том, что за четыре года, прожитых в тени женатого мужчины, в твоей жизни было столько фальшивых радостей, фальстартов, псевдовозвращений, лживой близости, разочарований, унижений и горечи, что, переживая все это, ты по ходу дела потеряла из виду саму себя. Ты уже и не помнишь, что достойна в тысячу раз лучшей жизни, нежели та, которой позволяет тебе жить этот мужчина. Прости, вернее: не жить.

– Нет. Не говори так. Это неправда. Он не такой. Ты его не знаешь, но он лучше, чем ты о нем говоришь. Иначе я бы до такого не дошла.

– Он знает, что ты хочешь ребенка?

– Догадывается.

– И он тебе его не сделает?

– Нет.

– Если бы он действительно тебя любил, он бы сам тебя бросил. Если любишь женщину, которая хочет детей, то либо делаешь ей детей, либо даешь ей свободу.

– Делаешь ей детей. Очень по-мужски. Ты говоришь прямо как какой-нибудь дерьмовый прапорщик.

– Я говорю как мать. Пусть это и звучит по-мужски, не спорю. Либо хочешь детей вместе с ней, либо даешь ей свободу.

– А теперь ты говоришь как кюре.

– Я говорю как вдова мужчины, который был на двадцать лет старше, не хотел детей, считал себя слишком старым, чтобы стать отцом, поэтому бросил меня, а спустя год вернулся и встретил меня у выхода с работы с великолепной коляской. С коляской марки «Боннишон», такое и нарочно не придумаешь… Но в течение года он не подавал мне никаких признаков жизни. Ни разу. Ни одного смс, ни одного цветка, ни одного сообщения, ничего. Целый год я была абсолютно свободна.

Молчание.

– Я боюсь его бросить. Боюсь одиночества. Боюсь сожалений, сожалений о том, что сделала. Боюсь, что больше никогда в жизни не буду так сильно влюблена. Боюсь затосковать и уже никогда не оправиться. И что бы я ни говорила, но я уверена, что где-то в глубине души у меня прячется некое мелкое вредное существо, наподобие термита, которое все еще верит, что в конце концов он оставит свою жену даже теперь, когда они только что вместе купили квартиру. На самом деле я остаюсь с ним из ложных побуждений. Я с ним, потому что подчиняюсь этому мелкому вредному существу. Я подчиняюсь худшей своей части. Самой лживой, слабой и трусливой.

– Подчиняться приказам, которые вас бесчестят, – в этом заключается главная драма военного, да? Зачем же навязывать себе подобную дилемму? Зачем? Поступи, как эта великая Элизабет, которую ты тут недавно упоминала: отбрось эти устаревшие ценности. Оставь свой пост. Сложи с себя все эти обязательства. Сними свою униформу и сдай оружие. Сваливай. Не спрашивай разрешения. Ты достойна куда большего, чем эта жизнь. Знаешь, я никогда бы не посмела разговаривать с тобой в таком тоне, если бы не видела тебя с моими детьми. Если бы не видела, как ты жадно вдыхала запах мягких игрушек, с которыми они спят, как проводила рукой по кудрям Алисы. Зачем же ты рискуешь лишить себя всего этого, а? Зачем? Ради кого? Ради каких таких отношений? Ну а поскольку забеременеть обманным путем от мужчины, с которым живешь, так же низко, как обманывать жену, ты должна наступить себе на горло, если хочешь, чтоб однажды твоя жизнь стала более приятной. У тебя нет выбора. Ты должна по-настоящему вырвать себя оттуда. И вместе с тем, говоря все это, я уже понимаю, насколько все это звучит неубедительно, потому что… Потому что вот я, я его нашла, своего вечного возлюбленного и папу мечты для своих детей, я его нашла. А потом, смотри… в конце концов я все равно воспитываю их одна, так что… Так что уж лучше я помолчу.

Смех. Крики. Шум.

Звон голосов и битого стекла за окном.

– Послушай, – продолжила я, распрямившись, – я скажу тебе свою правду. Я скажу тебе свою правду, которая не твоя правда и уж тем более не сама реальность. Моя правда в том, что я тут тебе говорю громкие слова и я неправа. Я неправа, потому что на самом деле, и это тоже правда, – откуда мне знать. Я никогда ни в чем особенно не разбиралась, а с тех пор, как мой любимый меня покинул, я вообще ни на что не гожусь, так что, правда, ты на ус мотай да мимо ушей пропускай. И в основном все-таки пропускай. Да, не слушай меня, я сейчас совершенно не в том состоянии, чтоб жизни тебя учить. Я не просто вообще ни на что не гожусь, я, пожалуй, в еще более худшем состоянии. Я ошибаюсь по всем пунктам, поверь мне. На меня сейчас ни в чем нельзя положиться, ни в чем. Единственное, что я еще могу добавить, чтобы… э-э-э… чтобы, так сказать, сыграть до конца свою роль анестезиолога, так это то, что, когда я его встретила, то я сама была замужем, ну то есть не то чтобы официально расписана, но совершенно как если бы. Да. Это я была слабым звеном. Он был настолько умен, что, конечно, никогда и ни на чем не настаивал. Он никогда не оказывал на меня ни малейшего давления и никогда не позволил бы себе говорить со мной свысока так, как это только что делала я. Услышь он ту нотацию, что я только что тебе тут прочитала, он был бы в ужасе. В ужасе и разочарован. Он считал меня более деликатной. Он-то сам, чтобы выманить меня из моего столь же уютного, сколь темного угла, долго выслушивал мой рассказ о моей жизни с бывшим, с моим хахалем, как он любил его называть, растягивая первый слог до появления улыбки на моих щеках, он дал мне действительно выговориться, и я говорила долго-долго, как ты сегодня, а он слушал меня очень внимательно, как я тебя, а в самом конце он…

Я замолчала. Я улыбалась.

– Что же он сделал?

– Он зевнул. Он зевнул, и меня это рассмешило.

– А потом?

– Потом ничего. Потом я бросила мужчину, с которым мне было скучно, ради мужчины, который меня смешил.

– Р-р-р, – проворчала ты, съеживаясь в складках нашей исповедальни, – как бы я хотела с ним познакомиться… Расскажи мне о нем. Расскажи мне о нем еще.

– Нет. В другой раз. В другую ночь. Сейчас надо ложиться спать. Нам завтра в сад.

– Нет. Пожалуйста. Скажи мне еще хоть что-нибудь. Самую малость, хоть что-то красивое для пущей убедительности, для смелости.

– В следующий раз, я тебе обещаю.

Молчание.

– Ты не против, если я посплю тут несколько часов.

– Нет, конечно, нет. Подожди, я принесу тебе одеяло.

Я встала, выбросила последнюю пустую бутылку, поставила наши чашки и пиалы в раковину, принесла одеяло со своей кровати, закрыла ставни, задернула шторы, прибавила отопление и подоткнула тебе одеяло.

Я выключила свет и добавила:

– Если бы я знала, что так сильно его люблю, я бы любила его еще сильней.

Эта малость, эти последние слова, которые я прошептала в темноте, придали ли они тебе смелости?

Не знаю. Утром ты ретировалась, и больше я никогда тебя не видела.