За четыре месяца пути мы удалились от красного карлика на триста миллиардов километров, и звезда сияла теперь красной искрой за кормой. «Гея» мчалась полным ходом, направляясь к двойной системе Центавра, и мы второй раз стали свидетелями неуловимо медленного превращения звезд в солнца.

В свободное время я продолжал заниматься палеобиологией – как показал недавний опыт, она могла оказаться необходимой. Однажды вечером, погуляв для разминки по парку, я зашел к Борелям, как уже не раз это делал, но дома застал лишь их шестилетнего сына.

– Папа не возвращался домой с самого утра? – повторил я его слова.

Мальчик уговаривал меня остаться и поиграть с ним, но я ушел: если Борель не пришел из обсерватории даже к обеду, это кое-что значило. Я отправился на верхний ярус.

Украшенное колоннами фойе перед обсерваторией пустовало, верхнее освещение было выключено – как и всегда во время сеансов наблюдения: чтобы выходящих из обсерватории не ослеплял резкий свет.

В самой обсерватории было так темно, что я долго стоял на пороге, ничего не видя. Постепенно взгляд привык к темноте, и я различил экраны телетакторов, отсвечивавших серебряной, как бы собранной в огромных линзах, звездной пылью. В обычно людных местах у экранов сейчас не было никого. Астрофизики темной массой обступили аппаратуру, стоявшую в углу комнаты. Я шел на цыпочках: такая здесь царила тишина. Казалось, все вслушивались в какой-то неслышный мне звук. У пульта радиотелескопа стоял Трегуб; обеими руками он держал рычаги и медленно их поворачивал. Большой диск перед ним то угасал, то вспыхивал ярче, и тогда голова астрофизика проступала на фиолетовом фоне черной тенью. Я уже хотел шепотом спросить, почему все молчат, когда слух уловил очень слабый шелест, словно кто-то сыпал зернышки мака на натянутое полотно. Трегуб продолжал двигать рычаги радиотелескопа, и шорох перешел в частую, звонкую барабанную дробь. Когда звук достиг максимальной силы, профессор опустил руки и подошел к динамику. Люди наклонили головы, чтобы лучше слышать. Однообразные звуки в конце концов стали надоедать мне, и я шепотом спросил у стоявшего рядом, что это может быть.

– Сигналы локатора, – так же тихо ответил он.

– Наши сигналы, отраженные? От чего именно?

– Нет, не наши.

– Значит, с Земли?

– Нет, не с Земли…

Изумленный, думая, что он шутит, я пытался разглядеть в темноте его лицо. Оно оставалось серьезным.

– Но откуда эти сигналы? – спросил я, забыв, что нужно говорить тихо, – голос раздался как гром в глухой тишине.

– Оттуда, – ответил Трегуб из середины зала и показал на главный экран.

На пересечении фосфоресцирующих линий чуть заметно мерцала точка, отдаленная на несколько дуговых минут от солнца А Центавра, которое ярким пятном сияло в левом верхнем квадранте экрана.

– Это сигналы со второй планеты А Центавра… – добавил мой сосед.

Снова все сосредоточенно замолчали, но теперь я мог размышлять вместе со всеми. Вглядываясь в темный экран и слушая однообразный пульс локатора в динамиках, я попытался вспомнить все, что знал о системе Центавра. Планете, с которой поступали сигналы, в нашей Солнечной системе по расположению соответствовала Венера; это была так называемая белая планета, время обращения которой стало такой неожиданностью для астрономов.

Я вспомнил, что еще ранним утром, выйдя на смотровую палубу, заметил, что «Гея» проделывает непонятный маневр: звезды медленно перемещались. Теперь я задумался над этим и спросил:

– Давно слышны эти сигналы?

– Первый раз услышали сегодня утром, – ответил Борель.

– Они имеют отношение к нам? – спросил я, и не успел палеонтолог ответить, как мое сердце замерло, потому что я угадал ответ.

– Да. Направленный пучок волн очень узок. Мы пытались, маневрируя, выйти из него, но он каждый раз настигал нас…

Значит, нас ждали на этом белом пятнышке, едва видимом среди искрящихся скоплений звезд. Предположение сменилось уверенностью, надежда становилась реальностью, и, как бы в ответ на тысячи вопросов, роящихся в моей голове, динамики издавали пронзительное тиканье, похожее на торопливые слова на неизвестном языке: «Так, так, так, так…»

Электромагнитные волны пробили во мраке узкий туннель длиной в несколько миллиардов километров, нашли «Гею» и возвращались туда, откуда их послали, неся отраженное изображение земного корабля.

Мы летели к белой планете шесть недель. Двойные солнца Центавра росли все заметнее, затмевая ближайшие звезды, и в то же время отдалялись друг от друга. Солнце А уже обернулось огромным огненным шаром, по которому пробегали ясно видимые в гелиографах пятна. Но сама планета по-прежнему оставалась искрой, сверкающей во мраке, и только ее движение можно было обнаружить, часами наблюдая за ней, – так быстро меняла она положение среди звезд.

Мы предпринимали попытки установить с ней радиосвязь; автоматы непрерывно несколько дней подряд посылали последовательно повторявшиеся ритмические сигналы, но в ответ мы не получали ничего, кроме сигналов локаторов, идущих в прежнем ритме и усиливавшихся по мере нашего приближения к планете. А расстояние, разделявшее нас, сокращалось очень быстро: «Гея» преодолевала 30 000 километров в секунду – скорость огромная в пространстве, где могли быть астероиды, но нас подгоняло нетерпение, и мертвый металл атомных двигателей словно поддавался возбуждению людей – так за кормой разрастались и тянулись во мраке полосы ядерного пламени.

Наконец на сорок третьи сутки с того памятного дня, когда мы впервые перехватили сигналы локаторов, «Гея» оказалась над планетой.

Белый, огромный, заслоненный плотными облаками диск закрывал небо. Пронзительное тиканье локатора стало таким сильным, что простое электронное устройство, присоединенное к внешней оболочке корабля, позволяло услышать его без помощи усилителя; и это было все.

Постепенно замедляя ход, корабль приближался к белой планете по суживающейся спирали, а люди, стоявшие в молчании на палубах, с бьющимися сердцами смотрели вниз и думали одно и то же: «Вот мы и у цели».

Плотный слой облаков закрывал видимость, словно планета хотела скрыть от нас свою тайну. Мы могли изменить метеорологические условия: разогнать тучи на большом пространстве или превратить их в дождь при помощи лучевой энергии, но астрогаторы не хотели прибегать к таким средствам. Мы ограничились тем, что через регулярные промежутки времени продолжали попытки завязать переговоры по радио. Когда это не принесло результатов, сбросили на парашютах множество емкостей с моделями различных аппаратов и машин технических изобретений человека. Тучи поглотили этих посланцев и сомкнулись над ними, но эфир по-прежнему заполняло только монотонное тиканье локатора, свидетельствующее о том, что в нескольких сотнях километров внизу живые, разумные существа наблюдают за нами, однако по непонятной причине хранят молчание и не отвечают на наши позывные.

На последнем витке, когда «Гея» спустилась до границы атмосферы, в глубоком разрыве между тучами вдруг показалась поверхность планеты.

Какие-то голубовато-синие пятна, похожие на распластанных пауков, широко протянувшиеся сооружения с незначительным возвышением в центре; между рассеивающимися снежными облаками показалась обширная равнина, переходившая в смолисто-черную гладь, – внезапно наблюдателей поразил яркий блеск; палубы облетел передававшийся из уст в уста крик: «Море!» – до самого горизонта, скрываясь под нависающими облаками, двигались волны, на мгновение засиявшие отраженным солнечным светом. «Гея» еще больше сбавила скорость, но громоздкие облака, похожие на гряды заснеженных гор, неспешно плывущие навстречу друг другу, сомкнулись, и снова только лишь их однообразный покров размеренно тянулся под кораблем.

На третий день полета вокруг планеты астрогаторы решили направить туда оперативную разведывательную группу. В этой экспедиции должна была участвовать большая часть пилотируемых одноместных ракет, которые могли приземляться на пересеченной местности, на малом пространстве и даже среди строений и жилых домов. Эти ракеты, опережаемые большим безлюдным кораблем с телевизионной аппаратурой – мы называли его нашими «глазами», – должны были спуститься ниже туч, произвести предварительные наблюдения и, в зависимости от обстоятельств, приземлиться или вернуться на «Гею».

Подготовка к старту велась в полдень над дневным полушарием планеты. В кабине рулевого управления собрались почти все обитатели «Геи». Мы стояли в полумраке, а в стенах пламенели экраны, похожие на окна, распахнутые в красочное пространство. В боковом экране, направленном на нулевой ярус, было видно, как пилоты в серебристых доспехах спускаются на нижний этаж ракетодрома, как застегивают шлемы и, сгибаясь под тяжестью скафандров, наклоняют головы при входе в свои ракеты. Потом толкатели ввели металлические веретена в глубь стартовых колодцев, и наступила тишина. Тер-Аконян положил руку на пульт. Глухой вибрирующий звук разнесся по всему кораблю, как удар большого колокола. Первая – управляемая по радио – ракета вырвалась в пространство. Минуту стояла тишина, затем опять послышался глухой удар. Пять управляемых пилотами ракет, выпущенных одновременно через носовые стартовые колодцы, покинули «Гею». Снова беззвучно двигались толкатели, ракеты перемещались по рельсам, и разносившийся по всему кораблю звук, похожий на бой гигантских часов, повторялся, пока последняя пятерка ракет не покинула «Гею».

Теперь наше внимание сосредоточилось на центральном экране. На нем по самый горизонт простиралось волнистое море облаков. Тридцать одна ракета дугой облетели вокруг корабля; они сверкнули на солнце серебристыми боками и начали спускаться, образовав висящую в пространстве, медленно вращающуюся спиральную лестницу.

Три астрогатора стояли на небольшом возвышении и всматривались в главный экран. Позади них были шесть аппаратов двухсторонней связи; у стереоскопических экранов сидели техники с наушниками. Каждый контролировал пятерку ракет, двигавшихся перед ним, как маленькие светящиеся линзы с именами пилотов. Эта связь позволяла контролировать движение ракет сквозь облака.

В микрофонах слышались отдельные слова. Полет проходил благополучно. Ракеты словно уменьшались, устремляясь вниз с трехсоткилометровой высоты. Над огромной белой равниной они перестали кружить и перестроились в клинья. Похожие издалека на черные иглы, ракеты двигались над спокойной волнистой поверхностью, приближаясь к собственным теням, которые то проваливались между облаками, то взмывали вверх. Развернувшись строем, они все больше отдалялись.

Я пристально вглядывался в экран и спиной чувствовал близость стоявших неподвижно, как и я, товарищей. Посредине белого облачного моря, залитого солнечным светом, покалывающим глаза, открылось пересеченное поперечными полосами более темное пространство. Первая пятерка ракет неслась к нему, опережаемая управляемой по радио большой ракетой. У противоположного края открывшегося пространства возвышалось кучевое облако, на солнце сверкавшее жидким серебром, в тени окрашенное в цвет размытого водой сланца. Ракеты клином врезались в него, пробили хрупкую гору и вырвались с другой стороны. Они понеслись дальше, как бы приседая на собственные тени. Я взглянул вверх; безветренное небо было черно и усеяно звездами. Когда я снова взглянул вниз, ведущая большая ракета уже исчезла из поля зрения, а первая стайка одноместных ракет как раз погружалась в тучи. Мгновение их металлические хребты темнели над белой пеной, словно рыбьи спины в горном потоке, потом еще очертания одной из них мелькнуло в плоской туче, и они все исчезли.

Вслед за ними низвергалась вниз очередная пятерка. Вдруг ветвистая молния пронзила тучи; в кабине рулевого управления воздух содрогнулся от единого сдавленного вздоха, и вновь воцарилась тишина. А первые пять ракет мчались дальше, распаляясь, как метеоры. Двигатели их еще работали, но на экранах уже начали темнеть имена пилотов:

БОРЕЛЬ, СЕНТ, АНТОНИАДИ, ИНГВАР, УТЕНЕУТ

Надписи угасали, словно свечи, задуваемые ветром, а то, что секунду назад было ракетами, несущими живых людей, осветило клубы туч блеском кипящего металла, словно огненная рука начертала путь пяти падающих звезд.

С момента первой вспышки до конца катастрофы прошло не более двух секунд. Мы стояли как громом пораженные; тишину нарушало только доносившееся из динамиков тиканье радарного сигнала с планеты. А к ней уже приближалось следующее звено ракет. Техники-связисты послали им приказ немедленно повернуть обратно, но ракеты не могли уменьшить скорость за малую долю секунды. Мы знали: прежде чем пилоты сумеют затормозить, они войдут в смертоносную зону. У центрального пульта находились два астрогатора – Гротриан и Пендергаст. Их руки одновременно потянулись к дезинтегратору.

Едва заметное движение, и «Гея» выбросит из своих недр каскад антипротонов, равный по силе солнечному протуберанцу; мощная лавина лучевой энергии уничтожит неведомую силу, которая погубила наших товарищей, – безотносительно к тому, что она собой представляет. Молниеносный, движущийся со скоростью света удар опередит ракеты и расчистит им путь, и когда они окажутся на месте катастрофы, там уже будет только пустота.

Произведенный выстрел приостановить будет уже невозможно. Восемьсот триллионов эргов энергии пробьют, как лист бумаги, атмосферу планеты и обрушатся на ее поверхность. От этого удара ничто не сможет устоять. Любая материя будет превращена в пламя, а энергия распада расплавит кору планеты.

Гротриан и Пендергаст одновременно протянули руки к выключателю дезинтегратора. Обе руки на секунду повисли в воздухе – астрогаторы посмотрели друг другу в глаза и замерли.

Выключатель остался в нулевой позиции. Пилоты пяти следующих ракет включили тормоза, и по огромным клубам пламени видно было, какие отчаянные усилия они прилагают, чтобы уменьшить скорость. Но одна за другой ракеты попадали в смертоносную зону и вспыхивали. Гибели избежала лишь последняя ракета этой пятерки: ее пилот нечеловеческим усилием сорвал предохранители и взмыл отвесно вверх с такой страшной быстротой, что исчез из наших глаз.

В тучах пылали четыре факела, четыре новые звезды падали вниз, и в мрачной бездне уже рассеивался огненный след их полета.

«Гея» начала медленно разворачиваться носом к диску планеты, а магниты втянули сквозь донные люки возвращающиеся ракеты. На экране был виден ангар ракетодрома; длинные носы ракет показывались из стальной глотки, а на щите автомата-распорядителя вспыхивали цифры: 17… 18… 19… После двадцатой ракеты наступил долгий перерыв. Из люков ракет, подтянутых на запасные пути, поспешно выбирались пилоты и, вместо того чтобы отправиться в верхние помещения, присоединялись к собравшимся на ракетодроме. Среди ожидавших появлялось все больше этих серебряных фигур. На автомате вспыхнула цифра 21, и кран перетащил на освободившиеся пути большую ракету, из которой не вышел никто: это была управляемая по радио ракета, несущая телевизионные «глаза». Несколько минут стояла мертвая тишина. Рычаги подъемников лежали неподвижно в гнездах, потом диск сигнального щита как бы с трудом перевернулся еще раз, на нем показалась цифра 22, и через открывшейся клапан была втянута последняя уцелевшая ракета. Вход в нее оставался закрытым. Механоавтоматы ухватили своими клещами запорный механизм люка в тот самый момент, когда меня вырвал из созерцания сигнал, вызывающий всех врачей на их места.

Операционный зал был залит светом. Шестеро астронавтов внесли на руках тело, плотно затянутое в резиновый кокон, и положили его на обогреваемую фарфоровую плиту.

Резцы инструментов вонзились в толстую эластичную резину. В разрезах сверкнул скафандр. Хрустнули спирали арматуры. Спустя несколько секунд мы увидели лицо Аметы.

Когда он сорвал предохранители и на страшной скорости вывел ракету отвесно ввысь, кровь, ставшая тяжелой как свинец, разрывая ткани, прилила к внутренним органам и к ногам. Он представлял собой одну трепещущую рану: уцелели лишь голова и руки – белые, без кровинки.

С первого взгляда я понял, что спасти его нельзя. Можно было либо сократить, либо продлить агонию. Мы немедленно приступили к работе. Были включены искусственные легкие и сердце, перевязаны все доступные лопнувшие сосуды, пущены в ход аппараты для переливания крови. Мы отбрасывали залитые кровью инструменты и брали новые, обмениваясь лишь отрывистыми словами. Однако удержать его в этом состоянии нельзя было больше пары минут. Зона поражения расширялась, шок охватывал жизненно важные органы. Речь шла уже не о спасении – это было невозможно, – а о том, чтобы привести Амету в сознание хотя бы на несколько минут, хотя бы на одну минуту, такую, за которую он мог бы выразить свою последнюю волю.

Поршни в прозрачных шприцах доходили до дна. Стимулирующая жидкость, нагнетаемая аппаратурой искусственного кровообращения, омывала трепещущее сердце. Дрожь пронизала тело Аметы, казалось, вот-вот он откроет глаза, но только глубже стали тени вокруг них, да громче заработал пульсомер – усиливалось кислородное голодание организма.

– Он в сознании, – сказал Шрей.

Низко склонившись, мы затаили дыхание.

По неподвижному, как маска, лицу начали пробегать как будто вызванные возмущением судороги. Губы раскрылись, обнажив исступленно сжатые, обведенные кровавой каймой зубы. Амета был в сознании; он напрягал все силы, сдерживая готовый вырваться крик боли.

Чтобы сказать хоть что-то, сил у него уже не хватало.

Последний укол. Стеклянная ампула с тонким звоном упала на пол и разбилась. Мы были уже не в состоянии ослабить его боль. Дальнейшее применение обезболивающих препаратов ускорило бы потерю сознания. Не отводя взгляда от Аметы, Шрей сделал шаг назад. Мы с Анной последовали его примеру и, опустив окровавленные руки, стояли неподвижно, как бы дав знак, что все возможное сделано.

У стены стояли несколько десятков человек. Выделялись серебристые скафандры – пилоты примчались сюда прямо с ракетодрома. Зорин, который не снял шлем со скафандра, а только откинул назад, словно странное крыло, вдруг отвернулся и выбежал. Минуты две мы стояли неподвижно, тишину нарушали только хриплое дыхание Аметы и чуть слышный звук искусственного сердца. Резко распахнулась дверь, и вошел Зорин, все еще в серебряном скафандре. Он нес дугообразный штурвал, вынутый из ракеты Аметы. Подошел к операционному столу, поднял сначала одну бессильно свисавшую руку Аметы, затем другую и положил его пальцы на штурвал. Затем осторожно и легко приподнял Амету и вставил его подбородок в резиновую манжету, выходившую из центра штурвала, которая служит для того, чтобы поднимать и наклонять голову пилота в зависимости от движения руля, – так, чтобы темя всегда было обращено в сторону, противоположную направлению выполняемого поворота.

Укрепив голову Аметы на манжете, Зорин обеими руками взял в руки штурвал и наклонил его вниз; тогда голова умирающего поднялась, и одновременно его ладони, придерживаемые руками Зорина на рукоятках, выполнили часть оборота. Зорин трижды двигал штурвал в одну и другую сторону, как бы совершая обороты и разгоняя воображаемую ракету. На третий раз веки Аметы поднялись. Розовая пена выступила у него изо рта, послышался булькающий свистящий шепот:

– Большие ракеты… дойдут… города… я видел… вы дальше… на больших ракетах… телевизоры… на больших…

Он судорожно прижал штурвал к груди; руки, как бы пытаясь направить ракету вверх, вздрогнули и задержались навсегда.

Люди, стоявшие вокруг, стали расходиться. Я видел каждую вещь по отдельности, очень выразительную и реальную: фарфоровый угол операционного стола с засохшими брызгами крови, пустой, разрезанный скафандр, брошенный на пол, судорожно сжавшееся, будто какое-то чужое, лицо Шрея и освещенную боковым рефлектором Лену Беренс, которая все еще чего-то ждала.

Насос продолжал работать, нагнетая кровь в мертвое тело. Я хотел выключить его и шагнул вперед, но что-то преградило мне путь.

Это был не какой-то предмет: меня остановил взгляд Зорина, слепой от страшной боли.