Когда горы подернет мглой почти по самые верхушки, случается, что какая-то из вершин, до этого вроде бы и неприглядная, притягивает к себе взор, будто она освободилась от превосходства других, более значительных и до поры подавлявших ее своей огромностью. Многих из сотрудников Гообара я обычно видел в его обществе и, наверное, поэтому считал их не слишком интересными людьми. Однажды вечером я убедился в своей ошибке.

Я пришел в лабораторию историков, когда там еще никого не было, и уселся в кресло в одном из первых рядов. Большие лампы под сводом были погашены; зал заполнял серый, рассеянный свет, какой предвещает наступление пасмурного дня. Но тот сумрак – всего лишь одна фаза на переходе от темноты к ясному свету, а здесь, в большом холодном зале с темными картинами, едва различимыми на стенах, сумрак будто бы задержался и замер в мгновение перехода; в остановившемся времени здесь длился вечный предрассветный час, который уже не ночь, но еще и не день.

Размышляя об этом, я коротал время в ожидании товарищей.

Большая часть экипажа проводила теперь вечера в лабораториях. Люди обрабатывали материалы, полученные на планете красного карлика, и составляли планы следующих экспедиций в системе Центавра. Интерес к истории временно угас. Вот и сегодня вместо лекции Молетича стихийно завязался общий разговор на разные темы. Тембхара рассмешил нас рассказом о том, как оставленные в лаборатории автоматы, принадлежавшие двум ученым противоположных взглядов, проспорили целую ночь, пока наконец один из них не убедил другого, и, когда утром ученый приступил к работе, оказалось, что его автомат из верного союзника превратился в заядлого оппонента.

В какой-то момент Молетич предложил посмотреть произведения древних художников. Мы согласились. Свет в зале выключили, и на экранах во всем богатстве красок возникли полотна древних голландских и итальянских мастеров. Через час лампы вновь загорелись, и мы пошли к выходу, обмениваясь впечатлениями.

– Знаете, что больше всего поражает меня в этих картинах? – сказал Руделик. – Одиночество их создателей. Оно проявляется под разными масками: сухого, холодного равнодушия, презрения, сочувствия… а иногда вырывается бранный крик. – Гойя…

– Некогда в искусстве можно было достичь ненавистью столько же, сколько и любовью, – заметил я. – Теперь уже нет.

– И не только в искусстве, – бросил Молетич.

– Но эти люди на картинах, – подхватил Руделик, – они смеются и плачут, как мы… Да, если бы я не был биологом, стал бы художником.

– А талант? – спросил кто-то.

– Ну, Тембхара помог бы мне своими автоматами, – сказал со смехом Руделик. Мы пошли к дверям, только ассистент Гообара Жмур одиноко сидел в пустой аудитории, положив руки на спинку стоявшего впереди кресла и уставившись в серую плоскость экрана. В дверях мы остановились: не хотелось оставлять математика одного в полутемном зале. Вдруг он повернулся к нам и спросил:

– Ждете меня? Если не торопитесь, я расскажу вам одну поучительную историю… Она связана с тем, что мы сегодня видели…

Мы вернулись. Он попросил еще больше убавить свет. Молетич выполнил его просьбу, и математик, лицо которого казалось серым пятном в полумраке, начал рассказывать.

Математические способности у него проявились уже в детстве. Получив образование, он приступил к самостоятельным научным исследованиям и вскоре опубликовал работы, принесшие ему известность. Он брался за самые сложные проблемы и темы, над которыми другие бились безуспешно долгие годы, и в несколько месяцев решал их. Он мог заниматься одновременно двумя и даже тремя проблемами. Наделенный огромной, острой, мгновенной интуицией, он начинал новую тему, привлекавшую его внимание, указывал направление, в котором надлежало идти, но едва вырисовывался первый контур решения, как оно переставало его интересовать, и Жмур предоставлял разработку проблемы автоматам. Все, за что он брался, казалось ему недостаточно трудным, не требующим больших усилий. Коллеги называли его «коллекционером твердых орешков» и упрекали в чрезмерной самоуверенности. Задетые его высокомерием, они подсунули ему одну идею. Он поднял брошенную перчатку, признав, что эта задачка – именно то, что будет ему по силам.

До тех пор в его комнате находились письменный стол, кресло, электромозги – два ряда под самый потолок – и подручные анализаторы. Единственным исключением в этой унылой обстановке был гиацинт, росший под окном в серебряном конусообразном горшке. Теперь комната Жмура засверкала красками. С трионовых экранов исчезли чертежи и математические формулы. В их холодной серебристой глубине стали появляться изумительные произведения искусства: уникальные фарфоровые блюда, на которых концентрические круги малиновых и золотых лепестков вращались – если к ним присмотреться – в разные стороны; хрусталь с гравированными прозрачными кострами, скачущими оленями и сомкнувшимися в поцелуе устами; старинные ткани с вытканными с них яркими цветами, где серебряные тона чередовались то с кроваво-красными, то с огненно-желтыми, то с фиолетовыми; были здесь греческие вазы, грациозностью форм напоминавшие обнаженные бедра, и другие вазы – тяжелые, широко распахнутые, как бы алчущие темного вина, и фляги, наискось разрисованные поющими петухами; доисторические амфоры с поверхностью, от пребывания в земле потемневшей и изъеденной ржавчиной, по окружности которой бежал хоровод белых теней.

Каждый такой предмет Жмур относил к определенному классу символов. Далее шли детальные исследования. На вспомогательных пультах возникали проекции и разрезы предметов, гиперболоиды, взаимопроникающие конусы, многогранники и, соответственно усеченные для достижения выпуклой поверхности, торы, подвергнутые деформациям высшего порядка политопы…

Вытравленные на металле, стекле, хрустале шеренги фигур, склонявшихся подобно колосьям, превращались в монотонные ряды сплетенных в цепочки мнимых чисел, в пространные графики, а пучок кривых, окаймлявших верхний круг старинных урн, соответствовал графическому изображению звуковых волн.

Потом наступила очередь картин.

Извлеченные из мрака, появлялись в блеске трионовых экранов высокие небеса Гоббемы; кипящие линии Гойи; комнаты Вермеера, наполненные невесомым воздухом; полные жизни нагие фигуры Тициана; порожденные золотистым полумраком, застывшие в полу-вздохе люди Рембрандта. Сидя целыми ночами у экранов, со взглядом, устремленным на гибкие фигуры ангелов и людей, на фыркающих, облитых пеной коней, Жмур исследовал оптическими аппаратами сочетания фигур, оси перспективы, золотистые пятна охры и чернь эбенового дерева, киноварь и индиго, сепию и кармин; плоскости, покрытые венецианской и индийской красками; в сочетаниях света и темноты анализировал функции углов, границы отбрасываемой тени, создавал величины цельные и группы, которые можно было детализировать, и из них возникали мощные образы, идеальные композиции и полярные противоположности. Но чем дальше он шел, тем большее сопротивление приходилось ему преодолевать. Каждая картина обладала не одним математическим скелетом, а бесконечным их множеством. Границы форм, соотношение пятен, пропорции человеческих тел, проанализированные до мельчайших деталей, упорно хранили свои тайны. Он ошибался, открывал взаимосвязи, случайные и незначительные, которые присутствовали в подобной форме в произведениях, не представляющих художественной ценности. В то время как ему нужно было произвести математический анализ основных факторов, создающих красоту, выразить их одной емкой формулой, которая объясняла бы искусство. Как гравитационная формула материи охватывает структуру всей Вселенной.

Измучившись, он искал отдых в далеких прогулках. Часто, проходя по аллеям парка, он обнаруживал в изгибах черных стволов геометрические кривые и немедленно начинал выводить их функциональные формулы – так пианист упражняет пальцы, играя гаммы. До поздней ночи он просиживал у аппаратов, вслушиваясь в глухой, монотонный гул, в шум циркулирующих с головокружительной быстротой токов; автоматы послушно выполняли тысячи заданий по расчетам, до поры, когда его сознание сужалось, как сжимаемый мраком серый круг, в котором, вращаясь, проносились наборы красок, линий и образов, и он засыпал, положив голову на руки под большим экраном, где все медленнее появлялись сверкавшие ледяным блеском зеленоватые кривые.

И вот наступил час, когда он написал на белой карточке формулу, выведенную после сотен бессонных ночей, – однозначную и очевидную, как неизбежность.

Ее следовало проверить. Он подошел к автомату, дал ему инструкции и формулы, а потом терпеливо стал слушать, как в шорохе молниеносных исполнительных устройств рождается первое произведение искусства, которое не будет творением человеческих рук. Наконец из автомата появился плотный лист бумаги. Жмур медлил, оттягивая момент встречи с совершенством – с красотой, воспроизведенной с предельной точностью по оригиналу, затем схватил лист и поднес к свету.

Лист был заполнен сложным, ритмически повторяющимся рисунком. От бесконечного множества узоров рябило в глазах; каждый из них распадался на сотни мельчайших деталей, и на этом фоне, созданном железной логикой формул, в самом центре листа располагался плод мертворожденной композиции: пустой, идеально белый круг.

Не веря своим глазам, математик пересмотрел все сочленения автомата, проверил правильность программы, последовательность выполнения операций, выборочно – разные этапы проделанного анализа, вновь и вновь углублялся в математические дебри, чтобы свести их воедино.

Ошибки не было.

Он погасил лампу и подошел к окну. Тяжелая белая луна висела высоко в небе. Кровь глухо билась в висках. Он стоял, закрыв глаза, пытаясь остудить разгоряченный лоб холодным металлом рамы, а в его мозгу мелькали бесконечные вереницы назойливых алгебраических знаков. Наконец он обернулся, сделал шаг вперед и замер. В углу у стены на другом столе светился единственный неотключенный трионовый экран. Там стояла вызванная несколько дней назад скульптура – голова Нефертити. В его распоряжении были все методы топологии – единственной области математики, исследующей качество; великая теория групп; капканы расчетов, которые он расставлял, стремясь свести искусство к формулам – так, как решетка кристалла сводится к пространственным связям. Законам математики, думал он, подчинена любая мельчайшая частица материи, камень и звезда, крыло птицы и плавник рыбы, пространство и время. Как могло что-нибудь устоять перед орудием столь мощным?

Однако на столе, заставленном аппаратами, заваленном таблицами логарифмов, спокойно стояла, словно гостья из другого мира, эта скульптура, сухая, точная, изящная с выражением такой сосредоточенности, словно она была готова исполнять все надежды, какие Жмур когда-либо питал. Она вся была чистейшей математикой, воплощением всех формул, выражающих все возможные миры, и решением невозможных. Дуги, которыми ее шея переходила в плечи, были похожи на две внезапные паузы великой симфонии. Под тяжелым головным убором фараонов виднелось лицо со страстными, познавшими наслаждение губами – золотое сечение молчания, удел неподвластный, – они сломали его. А все это было лишь каменной глыбой, которую за сорок пять веков до него обтесал египетский ремесленник.

Он подошел к письменному столу, включил лампу, затмившую лунный свет, и, безотчетно вглядываясь в ее блеск, пронзающий глаза, громко дышал. Потом выпрямился, взял в руки творение автомата, разорвал его, сложил, рвал еще и еще, пока белые клочки не разлетелись в воздухе, как опадающий цвет яблони. Он хотел было выйти, но в дверях остановился и повернул назад. Подошел к главному электромозгу, включил аннигилятор. Замерцали огоньки, раздался деликатный звук аппаратуры. Он стоял, внимательно слушая, как в шуме, похожем на шорох листьев, стирается с металлических барабанов памяти гигантская теория, созданная его многомесячным трудом, как мыслящий механизм по его приказу навсегда забывает об этом горьком опыте – о том, о чем сам математик не забудет никогда.