Пока президент Кулидж наслаждался безмятежным отдыхом в Блэк-Хиллзе, далеко на восточном конце страны четыре банкира из разных стран на негласной встрече заложили основу грядущего кризиса фондового рынка и последующей Великой депрессии. Конечно, в их намерения это не входило, но в итоге эффект от их соглашений был именно такой.

Этими банкирами были Бенджамин Стронг, управляющий Федеральным резервным банком Нью-Йорка; сэр Монтегю Норман, управляющий Банком Англии; Ялмар Шахт, глава Рейхсбанка; и Шарль Рист, заместитель управляющего Банк-де-Франс. Для встречи такого уровня это было довольно неожиданное сочетание любопытных личностей. Одного называли чудаком, другой находился при смерти, третий впоследствии стал активным сторонником нацистов, а четвертый был более или менее обычным человеком, но это в сложившихся обстоятельствах значения не имело.

Встреча проходила в особняке Огдена Ливингстона Миллза на Лонг-Айленде, богатого республиканца, которого незадолго до этого в выборах губернатора штата Нью-Йорк победил (точнее, полностью разгромил) Эл Смит. В качестве утешения Миллзу предложили пост заместителя министра финансов в Вашингтоне. Впоследствии он сменит Эндрю Меллона на посту министра финансов – по иронии судьбы как раз в то время, когда нужно будет расхлебывать последствия благих намерений его нынешних гостей.

Банкиры, наверное, чувствовали себя в своей среде, потому что особняк Миллза напоминал скорее какой-нибудь центральный банк, а не уютный жилой дом. Он располагался в дорогом районе на Золотом Берегу, в окружении парков, на северо-западе Лонг-Айленда, где по соседству с ним на низких холмах и вдоль изрезанных берегов округов Нассау и Саффолк стояло еще около шести сотен больших особняков. Загородные резиденции здесь имелись почти у всех представителей самых богатых семейств Америки: Вандербильтов, Дюпонов, Асторов, Уитни, Морганов, Херстов, Фриков. Некоторые из них походили на настоящие дворцы. Банкир Отто Кан владел замком из 170 помещений, в обеденном зале которого могли разместиться две сотни гостей. Рядом с замком находились гольф-поле из восемнадцати лунок и частный зоопарк. Словно желая компенсировать незнатность своего происхождения, Кан приказал возвести даже небольшую гору. Другие обитатели Золотого Берега строили целые деревни, чтобы улучшить вид из окон своих резиденций; кое-где на общественных дорогах устанавливались ограды и ворота, чтобы случайные прохожие не заходили, куда им не следует.

От особняка Миллза было миль десять до аэродрома Рузвельта, и он находился как раз на пути всех трансатлантических перелетов. За два дня до приезда банкиров над ним пролетал командор Бэрд со своим экипажем на борту «Америки». Новостями о «приводнении» Бэрда в Вер-сюр-Мере и о его торжественном приеме в Париже на протяжении нескольких дней были заполнены все газеты, что банкирам было только на руку. Они не хотели привлекать к себе внимание.

Руководил собранием Бенджамин Стронг, высокий, красивый мужчина пятидесяти пяти лет, жизнь которого, тем не менее, была «омрачена тайными печалями и плохим здоровьем», как выразился историк Джон Брукс. Летом 1927 года у него был усталый и слегка изможденный вид человека, который давно борется с болезнью и проигрывает в этой борьбе. Он постепенно угасал от туберкулеза.

Личная и профессиональная жизнь Стронга представляла собой разительный контраст. Он родился в 1872 году в старинной, но обедневшей семье в сельской части штата Нью-Йорк. Он не мог позволить себе получить образование в колледже и поэтому пошел работать в банк на Манхэттене. Благодаря своему покладистому характеру и прирожденному умению руководить, он быстро поднимался по карьерной лестнице, но это его продвижение значительно ускорилось после 1898 года, когда он с женой переехал в Энгелвуд в штате Нью-Джерси и свел знакомство с ведущими финансистами из компании J. P. Morgan & Co., в частности с Генри Дэвисоном, Томасом Ламонтом и (позже) с Дуайтом Морроу. При содействии новых знакомых Стронг был назначен директором «Банкерс-Траст-Компани», затем выбран ее президентом, а под конец стал главой Федерального резервного банка Нью-Йорка после его основания в 1913 году.

В личной жизни, напротив, Стронга преследовали одни беды и несчастья. Его жена, страдавшая от хронической депрессии, покончила жизнь самоубийством в 1905 году, оставив его одного с четырьмя маленькими детьми, один из которых в следующем году умер от скарлатины. Два года спустя Стронг женился повторно, но и этот брак оказался неудачным: вторая жена бросила его в 1916 году, забрав с собой двоих детей от этого брака. В то же время у него обнаружился туберкулез, и ему пришлось часто проводить время в целебном климате Колорадо. Там он познакомился с молодой женщиной, также страдавшей от туберкулеза, которая потом покончила с собой, выпив жидкость для чистки обуви. Как видно, человек этот был явно создан не для счастья в личной жизни. Летом 1927 года он только что вернулся к делам после шестимесячного отпуска.

По крайней мере он мог надеяться на дружескую поддержку со стороны Монтегю Нормана из Банка Англии. Между ними установилась такая близкая дружеская связь, что они часто отдыхали вместе, обычно на острове Мэн или на юге Франции. Как друг Норман был довольно странным, но еще более необычным из него получился глава центрального банка. Это был «загадочный одинокий мужчина» хрупкого сложения и со «склонностью к невротическим проявлениям, которому было почти невозможно угодить», как писали о нем биографы. В 1927 году в журнале «Тайм» его описывали как «человека с воинственной бородкой» и любовью к широкополым шляпам и плащам, которые делали его похожим на смесь шпиона из Балканских стран и второстепенного сказочного чародея. Он отличался антисемитскими взглядами, что тоже было довольно странно, поскольку, как говорилось, он происходил из евреев-сефардов Южной Европы.

Помимо других причуд Норман любил путешествовать переодетым, даже когда для этого не было никаких причин. Обычно в таких случаях он называл себя «профессором Кларенсом Скиннером», к явному неудовольствию настоящего профессора Скиннера. В периоды «недомоганий», по его собственному выражению, он по несколько дней и даже недель не вылезал из постели. С 1911 по 1913 год он и вовсе не работал, потому что швейцарский психиатр Карл Юнг диагностировал у него последнюю стадию сифилиса (ошибочно) и дал ему несколько месяцев жизни. Скорее всего, у него была лишь мягкая форма биполярного расстройства. Во времена эмоционального подъема уверенность его в себе не знала границ. «У меня нет причин действовать, – однажды он поправил знакомого. – У меня есть инстинкты».

Норман жил один (ему помогали несколько слуг) в особняке в лондонском Голландском парке; несколько лет его соседом был Герберт Гувер. Норман почти никогда не давал интервью и не выступал с речами; редко он выходил и в свет. В своем доме он устраивал небольшие концерты для себя самого. Он происходил из довольно влиятельной семьи: брат стал председателем Британской широковещательной корпорации, а отец – партнером в «Мартинс-банке», одном из крупнейших банков Великобритании; оба его деда были директорами Банка Англии, и один позже служил губернатором.

Сам Норман в молодости не подавал особых надежд. Он неплохо справлялся с делами в банке, но часто надолго уезжал или впадал в депрессию. В один из самых долгих своих «рабочих периодов» он четыре года прослужил в нью-йоркском торговом банке. Во время Англо-бурской войны он поступил на военную службу капитаном и, к удивлению всех, кто его знал, отличился до такой степени, что получил орден «За выдающиеся заслуги», высшую награду для офицера (но затем снова пал духом и подал в отставку, скорее всего из-за недомогания). В 1915 году в возрасте сорока четырех лет Норман поступил на службу в Банк Англии, и снова настолько проявил себя, благодаря интеллекту и вниманию к деталям, что через пять лет стал его управляющим.

Можно с полной уверенностью утверждать, что у Банка Англии никогда не было настолько эксцентричного управляющего. Когда на него нападало плохое настроение, он часто бросал все дела и уезжал – однажды, например, на целых три месяца уехал в Южную Африку – ничего не объясняя и не прощаясь; в то время как его подчиненные продолжали работать, как будто их начальник никуда не отлучался. Часто он ездил со своей матерью в Швейцарию или во Францию, где посещал одну из многочисленных клиник под руководством чрезвычайно обаятельного француза Эмиля Куэ, психолога и фармацевта из Нанси. В 1920-х годах Куэ прославился, разработав методику личностного роста, которую он назвал «самовнушением». Система Куэ, которую он изложил в небольшой книге «Сознательное самовнушение, как путь к господству над собой», основывалась на простой идее: нужно как можно чаще внушать себе положительные мысли и повторять фразу «Каждый день и во всех отношениях я становлюсь лучше и лучше».

В книге Куэ насчитывалось всего девяносто две страницы, и большую часть занимали благодарственные отзывы его восхищенных пациентов. Последователи Куэ, счет которым вдруг пошел уже на миллионы, заявляли, что благодаря методике самовнушения можно вылечить практически любое заболевание: брайтову болезнь, синусит, неврастению, опухоль мозга, даже нимфоманию и косолапость. Один восторженный клиент признавался в том, что избавился от мучившей всю его жизнь неспособности переваривать клубнику. Другой пациент благодарил своего кумира за избавление от клептомании. К середине 1920-х годов клиники Куэ действовали по всей Европе и Северной Америке.

К сожалению, летом 1926 года Эмиль Куэ скончался от неожиданного сердечного приступа. Его смерть доказывала, что если «положительное мышление» и эффективно, то только до определенной степени. Движение постепенно утратило популярность, и Норман вернулся в состояние своей обычной ипохондрии, с которым, впрочем, уже успел свыкнуться. Помимо популярного метода психотерапии Норман увлекался спиритизмом и оккультизмом. Однажды он пытался убедить коллегу в том, что умеет проходить сквозь стены. Как ни странно, все эти чудачества только укрепляли его репутацию финансового гения.

Третьим членом этой группы был Ялмар Хорас Грили Шахт, президент Рейхсбанка Германии, который своим удивительным именем был обязан тому факту, что его отец в молодости провел несколько лет в Америке и увлекся там статьями воинствующего журналиста Хораса Грили. Позже Ялмар Шахт стал активным сторонником Адольфа Гитлера (вплоть до того, что отрастил себе усы в его стиле) и министром экономики при нацистах. По словам одного современника, «доктор Шахт придал легитимность гитлеровским головорезам».

В 1927 году он считался национальным героем, остановившим величайший экономический кризис в истории Германии. Четырьмя годами ранее, в январе 1923 года, французы, возмущенные тем, что Германия не выплачивает полагающиеся им репарации, захватили Рурскую область, промышленный центр страны. В результате в Германии началась головокружительная гиперинфляция. Марка, которая до войны стоила 4 доллара, упала до 600 000 за доллар. Летом обменный курс составлял уже 630 миллиардов за доллар, и цены удваивались каждый день, а порой и каждый час. Для совершения самых простых сделок люди возили бумажные деньги в тачках и детских колясках. Отослать письмо стоило 10 миллиардов марок. Поездка на трамвае, которая в 1914 году стоила 1 марку, теперь стоила 15 миллиардов. Пенсии утратили всякий смысл. На накопленные за всю жизнь сбережения можно было купить разве что чашку кофе. Всего за десять лет цены повысились в 1 422 900 000 000 раз.

В последнюю неделю ноября 1923 года Германия заменила обесценившуюся рейхсмарку новой валютой – «рентной маркой». Этот шаг чудесным образом произвел желаемый эффект, и инфляция вернулась к более контролируемым и не таким ужасным темпам. По случайному совпадению в тот день, когда произошли эти перемены, скончался Рудольф Хавенштайн, глава Рейхсбанка. Его преемником стал Ялмар Шахт. Из-за этого вся слава по стабилизации экономики Германии досталась ему, и с тех пор его славили как финансового гения.

Оккупация Рура, ставшая причиной политической и экономической нестабильности в Германии, послужила также и одной из причин последующего прихода к власти Адольфа Гитлера. Некоторые историки высказывали мнение, что нацисты не пришли бы к власти, если бы их не поддержал Ялмар Шахт, установивший полный контроль над экономикой Германии. По окончании Второй мировой войны Шахт предстал перед Нюрнбергским трибуналом. В свою защиту он утверждал, что был против преследования евреев и никогда не был членом нацистской партии. Он поддерживал идею лишения евреев прав, но не считал, что их нужно уничтожать, что по тем временам в Германии делало его едва ли не весьма просвещенным человеком. Его оправдали, и он дожил до 1970 года. С Норманом он тоже состоял в приятельских отношениях, и они плыли в Америку вместе под вымышленными именами на борту «Мавритании».

Четвертым из банкиров был уроженец Швейцарии Шарль Рист, экономист и бывший профессор права в Сорбонне, а на тот момент заместитель управляющего Банк-де-Франс. Сам управляющий, Эмиль Моро, не говорил по-английски, и потому послал вместо себя Риста. Серьезный Рист выглядел весьма респектабельно, но по сравнению с другими казался посторонним. Он приступил к работе в банке только за год до этого, и остальные не слишком хорошо его знали.

Каждый на этой встрече представлял свою нацию, у каждого были свои интересы и свои предубеждения. Для французов год выдался ужасным. Они чувствовали себя обедневшими и обделенными, да к тому же исчезновение Нунжессера и Коли тоже стало большим психологическим ударом. На официальном уровне Банк-де-Франс относился к Норману с подозрением; предполагалось, что он готов не задумываясь продать всю остальную Европу, лишь бы сохранить статус Лондона как мировой финансовой столицы. В Великобритании же только что прошла общая забастовка, немало стоившая стране, и англичане были озабочены тем, что теряют свои позиции в мире. Лично Норман был в ярости, что французы по-тихому совершают набеги на золотой запас Великобритании, и чтобы показать свое неудовольствие, какое-то время отказывался обращаться к французам по-французски. Германия была попросту опустошена. Она была вынуждена не только выплачивать огромные репарации, но и лишена почти всех способов зарабатывать валюту. Союзники, например, присвоили себе большую часть ее морских судов. Сейчас почти забыт тот факт, что многие океанские лайнеры двадцатых годов на самом деле были немецкими судами под новыми названиями. «Беренгария», например, флагман компании «Кунарда», изначально была немецким «Императором». «Маджестик» компании «Уайт Стар Лайн» раньше был «Бисмарком». Американский «Левиафан», на котором собирались отправиться домой командор Бэрд и члены его экипажа, некогда рассекал моря под гордым названием «Фатерлянд».

По сравнению с европейскими странами дела в Америке шли благополучно, возможно, даже чересчур. Экономика была на подъеме, и, казалось, расти она будет бесконечно. На протяжении четырех лет инфляция составляла ноль процентов. Средний экономический рост в год был равен 3,3 процента. Согласно данным Министерства финансов, опубликованным за день до встречи банкиров на Лонг-Айленде, за предыдущий отчетный год профицит бюджета США составил 630 миллионов долларов, а государственный долг сократился на 1 миллиард долларов. Лучшей экономической ситуации и представить было невозможно.

На фондовом рынке люди делали состояния практически из ничего. Фрэнсис Скотт Фицджеральд в рассказе «Мой невозвратный город» писал о том, что его парикмахер ушел на покой, заработав биржевой игрой полмиллиона долларов – почти в четыреста раз больше своей годовой зарплаты. Для многих игра на бирже стала своего рода наркотиком. Уоррен Гардинг и сам занимался ею, будучи президентом (хотя, разумеется, для президента это было вовсе не обязательно). Можно было покупать акции исключительно с маржой, для этого не нужен был никакой стартовый капитал. К примеру, можно было купить акций на 100 долларов с предоплатой в 10 долларов, заняв их у своего брокера, который, в свою очередь, занимал деньги в банке. Для банков были созданы самые благоприятные условия. Они брали деньги из Федерального резерва по ставке в 4–5 процентов и давали брокерам по ставке в 10–12 процентов. Как выразился один писатель, банки оказались «в положении, когда им неплохо платили просто за то, что они существуют».

Покуда акции росли в цене, то есть на протяжении почти всех 1920-х годов, система работала прекрасно. При этом любому мало-мальски грамотному экономисту было ясно, что между ценой большинства акций и ценой компаний, которыми они были выпущены, не было никакого прямого соответствия. Если общий национальный продукт (измеряемый валовым внутренним продуктом) вырос за десятилетие на 60 процентов, то акции поднялись в цене на 400 процентов. Цены на акции были очевидно раздутыми и не имели ничего общего с увеличением доходов или увеличением производства; они держались на таком высоком уровне только благодаря желанию новых покупателей платить за них все больше и больше.

Большинство мелких инвесторов и не знали, что против них ведется крупная игра. Многие ведущие бизнесмены страны входили в синдикаты, внутри которых манипулировали ценами так, чтобы получить быструю прибыль за счет ничего не подозревавших вкладчиков. Джон Брукс в своей ставшей классической книге «Однажды в Голконде» описывал экономические махинации таких светил, как Уолтер Дж. Крайслер из корпорации «Крайслер», Джон Джейкоб Раскоб, председатель национального комитета Демократической партии, и Лизетт Сарнов, жена Дэвида Сарнова, главы Радиовещательной корпорации Америки (RCA). Некий брокер по их указке через определенные интервалы скупал крупные партии акций RCA, в результате чего их цена поднялась с 90 до 109 долларов. Подъем акций привлекал других инвесторов. Затем брокер продал все бумаги, и его клиенты получили прибыль почти в 5 миллионов долларов меньше чем за месяц. После этого цена на акции упала до 87 долларов, и все другие инвесторы понесли большие потери. Конечно, такие махинации – не повод для гордости, но в них не было и ничего противозаконного. С их помощью Раскоб заработал большую часть своего капитала, как и Джозеф П. Кеннеди, отец президента Джона Ф. Кеннеди.

В 1929 году Раскоб дал интервью журналу «Ледис хоум», которое было опубликовано под заголовком «Каждый должен быть богатым». В нем он утверждал, что обязанность каждого человека – разбогатеть посредством игры на фондовой бирже. Но к тому времени он уже распродал большинство своих акций, предвидя падение рынка. Лицемерие в 1920-х годах процветало, но немногие умели его различать.

Кредитные операции получили широкое распространение не только на растущем фондовом рынке, но и во всех других сферах жизни. Благодаря новой финансовой идее американцы вдруг получили возможность приобретать вещи, о которых раньше даже не думали, и притом сразу. Это называлось «оплата в рассрочку», и идея эта не только изменила привычки американцев, но и само их мышление.

Идея была необычайно проста. Допустим, радио стоит 100 долларов. Покупатель покупает его за 10 долларов, и каждые десять месяцев платит еще по 10 долларов. Продавец заключает договор с финансовой компанией на 83 доллара с 10-процентной переплатой, и всего отдает ей 93 доллара. Через десять месяцев финансовая компания отдает продавцу на 10 долларов больше за то, что он перевел ей все ежемесячные платежи. В результате к концу периода выплаты продавец получает 103 доллара, финансовая компания получает 7 долларов, а покупатель получает товар, о котором он раньше только мечтал. Как писал Луис Хаймен в своей истории потребительского кредита в Америке «Нация должников», система эта настолько завораживала, что каждый при ней чувствовал себя довольным. Потребители приобретали пылесосы компании «Репаблик файненс компани» (RFC) по процентной ставке всего в 1,05 доллара ежемесячно в течение пяти месяцев, что казалось сущим пустяком, но RFC и ее акционеры получали по такой схеме 62 процента всей прибыли. На такой математической основе и был построен весь новый мир.

«Покупай сейчас, плати позже» – таков был популярный девиз, и люди вскоре привыкли покупать в кредит все, что угодно – одежду, мебель, бытовые приборы, ванны, кухонные шкафы и, прежде всего, автомобили. Благодаря кредитам в домах американцев появились блестящие новые приборы, а дороги заполнялись новыми автомобилями. Кредиты превратили Америку в потребительский рай, которым она остается и поныне.

Все это поставило Америку в особое положение. На момент совещания банкиров на Лонг-Айленде она была самой быстро развивающейся в экономическом отношении страной, но и наименее опытной. Ее собственному аналогу Центрального банка, Федеральному резерву, насчитывалось всего тринадцать лет; и эта структура была настолько неуклюжей, что почти не годилась на решительные действия. Отчасти своей неуклюжестью Федеральный резерв был обязан отцу самого известного авиатора Америки, который в свое время входил в Комитет по банкам и промышленности при палате представителей. Как и многие выходцы из сельских областей Среднего Запада, Линдберг-старший испытывал стойкую неприязнь к банкирам с Востока США – он бы ужаснулся при мысли, что его сын однажды женится на дочери партнера Моргана – и желал, чтобы функции Центрального банка были распределены по нескольким финансовым институтам, а не сосредоточены в одном банке на Восточном побережье. По этим причинам он и его коллеги из Конгресса решили не создавать один центральный банк, как в других странах, а создать сеть из двенадцати независимых региональных банков, мягкий контроль над которыми осуществлял бы Совет управляющих Федеральной резервной системы (ФРС).

Это была довольно странная идея, которая остается таковой и поныне. Хотя все двенадцать банков сообща образуют некое подобие центрального банка и действуют от имени правительства, в то же время они остаются отдельными частными и коммерческими организациями с участием акционеров. С точки зрения правительства, их основная функция заключается в том, чтобы контролировать денежную массу в обращении, и это они делают, регулируя ставку рефинансирования, то есть процентную ставку, по которой резервные банки предоставляют деньги коммерческим банкам. Ставка рефинансирования – это основная ставка, на которую ориентируются ставки всех остальных банков.

В теории все двенадцать региональных отделений Федерального резерва равны между собой, но на практике ведущим игроком оказался Федеральный резервный банк Нью-Йорка под управлением Бенджамина Стронга. Как написал о Стронге Аллан Х. Мелцер в своей истории Федерального резерва: «Он считал, что из двенадцати резервных банков на одиннадцать больше, чем нужно». Под управлением Стронга нью-йоркский резервный банк вовсю пользовался своими преимуществами, а именно тем, что он был самым крупным из резервных банков, удобно расположенным в финансовой столице страны. Совет управляющих ФРС в Вашингтоне состоял преимущественно из некомпетентных в финансовом отношении лиц, назначенных президентом Гардингом. Кроме того, что самое важное, Стронг получил исключительное право представлять Соединенные Штаты в сделках с другими странами. Фактически Федеральный резервный банк Нью-Йорка и был центральным банком страны, а ведь именно этого и пытался избежать конгрессмен Ч. О. Линдберг.

Банкиры встречались пять дней в обстановке секретности и не делали никаких публичных заявлений. Они бы даже не признались на публике, что встречались, и это довольно странно, если учесть, что они принимали решения, которые должны были определить направление мировой экономики в последующие годы. Что именно они обсуждали, неизвестно, поскольку записей не сохранилось, но большинство стоявших перед ними проблем сводилось к одному: к золоту.

Международная банковская система в то время продолжала придерживаться почтенного, но устаревшего механизма под названием «золотой стандарт». Золотой стандарт – это довольно простая и понятная система. При ней любое количество денег, имеющихся в обращении, поддерживается количеством золота, имеющегося в резерве. Когда в Америке действовал золотой стандарт, банкноту в 10 долларов можно было в любой момент обменять на количество золота, стоимостью в 10 долларов, и наоборот. Другими словами, именно золото придавало стоимость бумажным листам под названием «деньги». Золотому стандарту присущи некоторые ограничения – в частности, количество денег в обращении не может превышать количество добытого золота, но у него же есть и ряд преимуществ, которые привлекают банкиров. Он делал инфляцию почти невозможной, потому что правительство не могло просто так напечатать деньги. Обменный курс валют при этом мало зависел от политиков с их узкими и краткосрочными интересами. Золотой стандарт поддерживал стабильность цен и, по большей части, приводил в действие механизм международной торговли. И, что самое главное, золотой стандарт имел большое психологическое влияние. Он работал. Работал в течение долгого времени.

Но проблема заключалась в том, что в 1920-х годах он работал уже не так эффективно, как раньше. Почти половина всего золота в мире сосредоточилась в Соединенных Штатах, преимущественно за стальной девяностотонной дверью пятиэтажного подземного хранилища под Федеральным резервным банком Нью-Йорка в Нижнем Манхэттене. Казалось бы, неплохо иметь половину всего золота в мире, но в действительности это означало, что другие страны не могли себе позволить приобретать продукцию страны, потому что им не хватало золота для оплаты этой продукции. В интересах международной торговли и оздоровления мировой экономики золото должно было циркулировать, а вместо этого оно стабильно накапливалось в стране, которая и без того находилась в гораздо лучшем положении, чем все европейские страны, вместе взятые.

Само благоразумие, если не упоминать об элементарном приличии, требовало, чтобы Америка помогла своим европейским друзьям. В американских же интересах было стимулировать международную торговлю. Поэтому Стронг решил понизить ставку рефинансирования с 4,0 до 3,5 процента, чтобы владельцы золота переводили свои сбережения в Европу, где они могли бы получить больше прибыли по более высоким ставкам. Такой шаг укрепил бы европейские резервы, помог бы стабилизировать европейские валюты и увеличил бы международную торговлю в целом. Стронг счел, что американская экономия может спокойно вынести такое небольшое уменьшение ставки, но, как оказалось, он ошибался.

Четыре банкира закончили совещание 7 июля и немедленно отправились в Вашингтон, чтобы объявить отдельным членам Совета управляющих ФРС о своем решении. Со стороны Стронга было чрезвычайно дерзко указывать Федеральному резерву, что ему делать, и четыре резервных банка – банки Чикаго, Сан-Франциско, Миннеаполиса и Филадельфии – отказались подчиниться, отчасти из чувства противоречия, но отчасти и из убеждения, что было бы безумием поощрять кредитование на и без того раздутом рынке. Но Совет управляющих ФРС, как ни странно, принял аргументы Стронга и заставил непослушные банки исполнить его решение.

Понижение ставки рефинансирования привело к непредсказуемым последствиям и «стало искрой, которая подожгла лес», по выражению писателя и экономиста Лаяквата Ахамеда. В результате возник Большой рыночный пузырь 1928 года. В течение следующего года акции подскочили в цене более чем вдвое, а общий объем кредитов, выданных брокерами инвесторам, повысился более чем на 1 миллиард и составил головокружительную сумму в 4,5 миллиарда долларов. Финансовая лихорадка подогревалась совершенно абсурдным убеждением, что фондовый рынок будет расти бесконечно.

Но за пределами банковской системы немногие тогда распознали знак надвигающейся бури. Среди политиков обеспокоился и даже пришел в ярость только Герберт Гувер. Он обозвал Стронга «духовным приложением к Европе» (а позже обвинил его в «преступлении, которое хуже убийства»); в письме к Совету управляющих ФРС он предсказал, что необдуманное понижение ставки приближает депрессию. В отдельном обращении к Кулиджу он призвал президента вмешаться. Кулидж проигнорировал его предупреждения, поскольку считал, что на рынке все хорошо, и верил министру финансов Эндрю Меллону, который незадолго до этого заявил: «На фондовом рынке, по моему мнению, царит порядок, и я не вижу никаких признаков чрезмерной спекуляции». Кроме того, Федеральный резерв был отдельной независимой организацией, которая не обязана была подчиняться президенту. Как обычно, Кулидж предпочел устраниться от ответственности и вместо этого вернулся к приятному времяпрепровождению за ловлей форели. Разбираться с Великой депрессией предстояло другому президенту.