Глава 23
В половине пятого из северного лагеря вернулся Бжецкий со своей группой. В это время во дворе возле столярной мастерской показался унтершарфюрер Гаульштих. Лейтман побежал ему навстречу:
– Господин унтершарфюрер! Нам приказали закончить нары, но точных указаний не дали. Какой ширины, какое расстояние между нарами делать? Столяры стоят без дела. Может, вы на минутку зайдете?
Гаульштих направился к бараку. За ним последовал капо Шмидт. Это грозило срывом покушения: Шмидт мог помешать Лейтману расправиться с эсэсовцем, и тот мог успеть выхватить пистолет. Достаточно было прозвучать одному выстрелу, и остальные гитлеровцы сразу бы поняли, что происходит что-то неладное. Поэтому Печерский подбежал к Бжецкому и прошептал ему на ухо:
– Забери Шмидта! Он не должен войти в барак!
Сказал – и сам быстро вернулся в мастерскую, чтобы подстраховать Лейтмана, если понадобится.
Бжецкий подошел к Шмидту, взял его за руку.
– Не ходи туда, – сказал негромко.
Капо со страхом взглянул на коллегу. Он понял, что происходит что-то чрезвычайное. Шмидт не был посвящен в планы восставших. Он не отличался особой жестокостью; таких восставшие не планировали убивать; смерть ему грозила только в случае активного выступления на стороне гитлеровцев. Теперь он понял, что смерть стоит с ним рядом.
– В чем дело? – спросил он Бжецкого осипшим голосом.
У Бжецкого не было выхода – чтобы остановить капо, надо было или говорить ему правду, или немедленно, тут же, во дворе, убить.
– Если хочешь остаться в живых, не вмешивайся, – сказал Бжецкий. – Почти все офицеры уже перебиты. Наши люди следят за каждым твоим шагом. Не вмешивайся, говорят тебе!
Шмидт с дрожью выслушал слова Бжецкого; губы его тряслись, он не мог вымолвить ни слова. Нет, он не хотел умирать за дело рейха! Он и в капо пошел, только чтобы сохранить себе жизнь. Он остался стоять во дворе…
А Гаульштих, ничего не подозревая, вошел в барак. Лейтман пропустил его вперед, дал подойти к нарам. А потом достал из-за пазухи топор и нанес сильный и точный удар. И хотя Лейтман не отличался большой силой, удар был так точен, что второго не потребовалось. Эсэсовец был мертв.
Но еще оставался в живых комендант Первого лагеря Карл Френцель. Он почему-то медлил – никак не приходил для осмотра приготовленного для него серванта. Некоторое время назад он проходил по территории лагеря, но в мастерскую не зашел. Руководство лагеря не было обезглавлено. Шли последние минуты перед решающим этапом восстания…
Обершарфюрер Нойман, второй человек в нацистском руководстве концлагеря Собибор, сидел за столом в коттедже «веселая муха». Неожиданно на него упала чья-то тень. Нойман обернулся, ожидая увидеть кого-то из своих – ведь заключенным категорически запрещалось входить в офицерский коттедж. Но, к своему удивлению, увидел еврея Шломо.
– Пришел поздороваться с вами, господин обершарфюрер, – сказал заключенный.
В том, что он сказал, не было ничего подозрительного. Слова были правильные, но что-то глубоко неправильное было в тоне заключенного. И что-то незнакомое было в выражении его лица. Поэтому Нойман нахмурился и сказал:
– Ты что здесь делаешь? Ты же ювелир?
– Да, я ювелир, господин обершарфюрер, – сказал Шломо. И вдруг улыбнулся и продолжил: – Я ювелир, и я пришел за твоим золотым зубом. У тебя же теперь во рту много золотых зубов?
Это была неслыханная дерзость! Это был бунт! Нойман потянулся за пистолетом, но сообразил, что кобура висит на спинке другого стула, в нескольких метрах. Тогда он схватил телефонную трубку. Однако она почему-то молчала…
– Связь перерезана, господин Нойман, – сказал Шломо, наблюдавший за движениями эсэсовца. – И семеро ваших уже убито. Трое у сапожников, четверо у портных.
Нойман попытался вскочить, но Шломо, более молодой и сильный, опрокинул его на стол и сел немцу на грудь. В его руке откуда-то появился нож. И он приставил его к горлу обершарфюрера.
– Что ж, вы научили евреев убивать, – сказал он. – Теперь я это умею. Открой рот.
Нойман было пискнул, но острие ножа вонзилось ему в кожу, по шее потекла тонкая струйка крови. И Нойман затих, открыл рот. Тогда Шломо отложил в сторону нож и достал ювелирные щипцы.
– Ты требовал у меня запонки? – ласково спросил он. – Что ж, я их сделаю. Сделаю из твоих зубов. Или ты хочешь золотую булавку для галстука, как у Вагнера?
Он наложил щипцы – и вырвал у эсэсовца зуб. Тот заорал от боли, задергался.
– Покажешь, как умирают арийцы? – спросил Шломо. – Давно хотел посмотреть…
И он воткнул нож в горло обершарфюреру.
После этого слез с тела, спрятал нож и направился в казарму вахманов. Здесь было пусто. Шломо открыл винтовочный ящик, достал одну винтовку, вторую… Проверил патронташи – во всех были патроны. Большая удача! Примерил винтовку на себя, передернул затвор… Однако хватит играть. Надо было доставить оружие туда, где собрались основные силы восставших.
Шломо взял заранее присмотренный отрезок жестяной трубы и начал прятать туда винтовки. Поместились шесть винтовок. Труба стала тяжелая, но сердце у Шломо пело, и ему все было нипочем. Он чувствовал себя, словно библейский великан Самсон. Или как царь Давид, вышедший на бой с Голиафом.
Он взвалил трубу на плечо и направился к выходу. Но тут он встретил неожиданное препятствие: вход в казарму был перекрыт подъехавшим автомобилем, из которого заключенные под присмотром одного эсэсовца выгружали какие-то ящики.
Тогда Шломо бегом (время уже поджимало) направился к другой двери, которая вела в следующий барак – охраны. Здесь, к его счастью, тоже никого не было – если не считать двух заключенных, мывших полы. Они с удивлением уставились на парня, выскочившего из барака охраны с какой-то трубой на плече. Но Шломо им ничего говорить не стал, только погрозил пальцем – молчите, мол! – и направился к выходу.
Первый, кого он увидел во дворе, был вахман Отто. Он стоял с винтовкой наперевес и бдительно осматривал всех проходящих. И, конечно, он сразу же увидел Шломо. Но у парня был такой уверенный, даже веселый вид (он даже что-то насвистывал!), что вахману даже не пришло в голову его в чем-то заподозрить.
Шломо беспрепятственно пересек территорию лагеря и вошел в столярную мастерскую. Здесь его уже ждали товарищи. Они быстро разобрали винтовки и патронташи. Тут же подошла Сельма и с ней еще несколько женщин. Они принесли патроны к пистолетам.
Калимали, разглядывая винтовку, одобрительно заметил:
– С этим мы точно прорвемся через часовых!
– Да, и патронов хватает! – добавил Печерский. Он как раз заряжал свой пистолет.
Шломо приник к нему. После напряжения боя, после чувства одержанной победы у него вдруг наступила минута слабости. Печерский заметил его состояние, спросил:
– Что с тобой, парень?
И Шломо объяснил:
– Их можно убивать, Саша! Они не бессмертны…
Тут он заметил, что почти все принесенные им винтовки обрели новых хозяев. И схватил одну из них.
– Это мое! – заявил он.
Лейтман рассмеялся:
– Зачем тебе, мальчик? Ты же не умеешь стрелять.
– Смогу, когда надо будет, – гордо заявил Шломо.
И забрал винтовку, да еще и патронов прихватил.
– Какой жадный мальчик! – рассмеялся Шубаев.
Однако Лейтман был чем-то недоволен.
– Все идет слишком хорошо! – объяснил он свое недовольство. – Так не бывает! Обязательно что-то случится…
– Перестань, еще накаркаешь! – предупредил его Калимали.
Тут в мастерскую вошел возбужденный Лео.
– Слушайте, что я вам скажу! – заявил он. – Мои евреи все время говорили, что они не могут убивать, что они не солдаты. И что же получилось? Когда дошло до дела, они таки оказались солдаты!
– Объясни толком, что произошло! – попросил Цыбульский.
– Вы знаете Арона Лифшица, слесаря из Лодзи? Тихий такой, никогда даже глаз на немца не поднимет. Так вот, он работал сегодня в гараже, чинил что-то в грузовике. И тут в гараж вошел обершарфюрер Вальтер Рыба. Ну, вы знаете Рыбу? Такой грузный здоровяк, вроде Берлинера – чтоб ему в аду гореть, скотине. Так что я хочу вам сказать? Нашему Арону никто не поручал убивать Рыбу. Он вообще не был среди тех, кто должен убивать немцев. Но дело в том, что Рыба вошел в гараж с автоматом. Это показалось Арону подозрительным – ведь немцы обычно не ходили с автоматами, только в чрезвычайных обстоятельствах. Вот Арон и решил, что наступили такие чрезвычайные обстоятельства – что наш заговор раскрыт и сейчас немцы будут всех расстреливать. И что же он сделал, наш тихоня Арон?
Задав этот вопрос, Лео обвел всех взглядом. В этом взгляде читалось такое торжество, что ответ напрашивался сам собой.
– Убил немца, я думаю, – сказал Шубаев.
– Точно! Убил без всякого топора или пистолета. Ударил два раза большим разводным ключом – и наповал.
– А где тело? – спросил Печерский.
– Тело? Да там же, в гараже. Арон спрятал его где-то под машинами.
– Это очень опасно! – сказал Александр. – Рыбу могут хватиться в любую минуту. Надо начинать второй этап восстания. Надо строить людей и идти на прорыв. Но как это делать, если Френцель еще жив?
– Ну и черт с ним, с Френцелем! – заявил Лейтман. – Он получит свою порцию свинца и без нас. Пора убираться отсюда, время не ждет.
Печерский кивнул:
– Хорошо. Идите все во Второй лагерь. Скажете всем нашим, что мы начинаем. И пусть Бжецкий подает сигнал на построение.
– Погоди! – остановил его Цыбульский. – Ты забыл про Бекмана. Он еще жив, и он может нам все испортить.
– А кто должен был убить Бекмана? – спросил Печерский, оглядывая соратников.
И тут один из них, Моисей, вдруг начал громко рыдать.
– Это я, я! – восклицал он между рыданиями. – Я должен был убить эту собаку! Но я не могу! Не могу! Простите! Лучше убейте вы меня! Убейте!
С ним началась настоящая истерика.
Лео склонился к своему товарищу, что-то сказал, и тот стал рыдать тише. А Лео поднял голову и произнес:
– Парень не может. Боится крови. Кто пойдет вместо него? Осталось десять минут, чтобы все сделать. Ну, кто пойдет к Бекману? Кто?
И тут вперед вдруг выступил Хаим.
– У меня есть доступ в тот барак! – заявил он. – И я смогу. Я убью Бекмана! Сельма, скажи, что я смогу.
Сельма вместо ответа протянула любимому нож – как обещание своей любви…
– Хорошо, – согласился Печерский. – Пусть Хаим идет. А вы идите и готовьте Второй лагерь к сигналу на построение. Только Семен пусть останется со мной. А Тойви пусть попробует найти и привести сюда Френцеля. Мне все-таки хочется с ним покончить.
