Глава 22
Шубаев выглянул из мастерской – никого. Ему хотелось выполнить еще одно поручение Печерского – поскорее отнести руководителю восстания добытое в бою оружие. А заодно похвастаться хорошо выполненным заданием.
Он вытащил пистолет Хельма из кобуры, затолкал труп эсэсовца туда же, где был Берг – под нары. Взял второй пистолет, Берга, и сказал Юзефу:
– Я мигом, до столярной мастерской. Надо Сашу увидеть.
И побежал к столярке. Он испытывал удивительное ощущение: он передвигался по территории лагеря, будучи вооружен. Он шел не потому, что ему так приказали эсэсовцы, а потому, что его вела логика боя. Это было потрясающее ощущение!
В столярке был один Печерский. Увидев друга, он обрадовался. Спросил:
– Ну, как прошло?
– Замечательно! – отвечал Шубаев. – На, возьми.
И протянул командиру два пистолета.
– Это Берга и Хельма, – объяснил он. – Начало положено! Теперь, даже если кто-то раздумает, захочет отыграть назад, то уже поздно.
– Да, назад дороги нет, – кивнул Печерский. – Спасибо тебе, Калимали.
Он крепко обнял горца, и они расцеловались. Они оба понимали, что означает эта минута…
– Ну, я побежал, – сказал Шубаев. – Скоро должен Вульф прийти.
– Беги, беги, – сказал Печерский. – Как держались остальные ребята?
– Юзеф просто молодец, – отвечал Шубаев. – Его прямо не узнать. И Тойви тоже все делает, как надо.
И он поспешил вернуться в мастерскую. Он сделал это вовремя – Тойви уже провожал к ним Генриха Вульфа. Тот, как и Берг, ехал верхом. Услужливый Юзеф встретил его на крыльце:
– Вот, только для вас, господин офицер! Дорогая кожаная вещь, только что из Парижа!
Глядя на Юзефа, никак нельзя было представить, что он уже дважды за сегодняшний день примерял эту «дорогую вещь из Парижа» на своих врагов и обоих уничтожил. Минута слабости у Юзефа прошла, он снова был готов к бою.
– Прямо из Парижа? – уточнил Вульф.
Он слез с лошади, кинул Тойви уздечку и вошел в барак. Первый вопрос, который он задал, был такой же, как у Хельма:
– А у Вагнера есть такой?
Каждому из них хотелось выделиться перед сослуживцами, показаться значительней, круче. В этом был смысл их жизни.
Тойви проследил, как эсэсовец скрылся в мастерской, и стал ждать. Через несколько минут изнутри послышался сдавленный крик, звук удара… Еще крик… И все стихло. Вот и третий готов! Тойви просто распирало от гордости. Чувство достоинства, которое эсэсовцы так старательно в нем вытаптывали, было полностью восстановлено.
Тойви взглянул на лошадь, которую держал. Он умел ездить верхом – в прежней, мирной жизни ему приходилось это делать. И он не смог преодолеть искушения. Сегодня все было не так, как в обычные дни! Так почему нельзя позволить себе и это удовольствие?
Он вскочил на лошадь, ударил ее пятками в бока – и помчался по территории лагеря! Он забыл, что это лагерь, забыл, что он еврей – то есть ничтожное, угнетенное существо, которое должно быть послушным…
Но тут кто-то схватил лошадь под уздцы. Тойви глянул – и обмер. Он увидел перед собой своего мучителя – обершарфюрера Зигфрида Гринхауса.
– С чего это ты сидишь на лошади Вульфа? – спросил немец.
– Господин офицер попросил прогулять его лошадь, пока он занят, – объяснил Тойви. – Чтобы не застаивалась…
– А с каких это пор ты слуга Вульфа? – Гринхаус начал сердиться. Он хотел быть монопольным распорядителем судьбы этого еврея!
Тойви тут же прикинулся испуганным и растерянным.
– Я вас искал… искал… – пролепетал он. – Хотел спросить приказаний… Вчера я был виноват… вы меня наказали…
– По-моему, тебе понравилось, когда я тебя наказывал, – сказал Гринхаус. – Или ты мне зубы заговариваешь?
– Нет, что вы, господин офицер! – воскликнул Тойви.
Чтобы выглядеть более униженно, он соскочил с лошади, склонился в поклоне.
– Я хотел показать вам новые сапоги! – сообщил он. – Новые, очень хорошие сапоги! Настоящий хром! Таких у нас в лагере еще не было! Только для вас! Идемте в сапожную мастерскую, там вас уже ждут…
Действительно, в сапожной мастерской Зигфрида Гринхауса давно ждали. Борис Цыбульский, который был там за старшего среди подпольщиков, прежде чем уйти во Второй лагерь, провел со своими товарищами, Аркадием и Якубом, занятие – как бить топором. Аркадий Вайспапир уверенно заявил, что он все знает. Но когда Цыбульский вышел, он поспешил спросить Якуба:
– Так скажи, какой стороной бить – острой или обухом?
– А я знаю? – отвечал Якуб. – Нашел специалиста по топорам…
Тут на крыльце послышались шаги, и в мастерскую вошли Гринхаус и Тойви. Аркадий, который не работал в сапожной мастерской, тут же отошел к табуретке, делая вид, что занят ее починкой. Однако эсэсовец его заметил.
– Эй, ты! – окликнул он. – Ты же вроде не отсюда? Что ты здесь делаешь?
Вайспапир от волнения не мог сказать ни слова. Гринхаус заметил испуг заключенного, но истолковал его по-своему.
– Знаешь, кто я? – спросил он, довольно ухмыляясь.
Все заключенные в лагере знали Гринхауса как одного из самых жестоких садистов.
– Знаешь и боишься?
Тут Аркадий наконец справился с волнением и дал заготовленный ответ:
– Капо Бжецкий велел мне починить эту табуретку.
Гринхаус тут же потерял к нему интерес, отвернулся и спросил у сапожника Якуба:
– Ну, где эти хваленые сапоги?
– Пожалуйста, примерьте, – ответил Якуб и с поклоном подал эсэсовцу сапоги.
А Тойви, встав на колени, помогал Гринхаусу снять его прежнюю обувь. Тут немцу что-то не понравилось в выражении лица парня, и он медленно наступил ему сапогом на руку. Тот скривился от боли, а эсэсовец с улыбкой произнес:
– Только не обмочись на этот раз, жиденок!
Потом повернулся к Якубу. Как всегда, проявив жестокость к заключенному, обершарфюрер находился в хорошем настроении. Ему захотелось поговорить.
– Сегодня солнечный денек, солнышко греет хорошо, верно? – спросил он.
– Так точно, господин офицер, – ответил Якуб.
– Слушай, ты, Якуб, – продолжал обершарфюрер. – Через пять дней я еду в Германию. К этому времени ты должен пошить для моей жены пару туфель. Но помни…
– Надеюсь, ваша жена останется довольна, – прерывая его болтовню, сказал Якуб и мигнул Тойви. А тот внезапно распрямился – и толкнул стул вместе с сидящим на нем эсэсовцем назад. Туда, где уже стоял Аркадий с занесенным топором. Вайспапир, так и не разобравшийся, какой стороной надо бить, ударил острым концом. Топор рассек немцу лоб и застрял в нем. И тут произошло невероятное, нечто такое, чего никто не мог заранее представить: Гринхаус взревел, встал и как был, с топором в голове, двинулся на своих врагов.
– Я сам вас убью! – сипло пообещал он. – Я смерть!
Аркадий на секунду растерялся. И немец схватил его за горло, сдавил, так что Вайспапир стал хрипеть, а потом, полузадушенного, отбросил его в сторону и двинулся дальше, на поиски Тойви.
Как видно, удар топором в лобную долю рассек у эсэсовца глазной нерв – он ничего не видел. Поэтому он расставил руки и искал Тойви на ощупь. Словно в прятки играл. Только проигравший в этой игре должен был заплатить за проигрыш жизнью.
– Мальчик, мальчик, где ты? – звал обершарфюрер. – Иди сюда, я тебя накажу…
Тут в дело вступил Якуб. Он схватил табуретку, которую так и не починил Аркадий, и с размаху ударил немца по голове. Гринхаус свалился на пол, захрипел. Тойви подошел, склонился над ним.
– Больше не накажешь, – сказал он, глядя в остановившиеся глаза эсэсовца.
И наступил ботинком на красивое лицо арийца. Раз, другой… Он топтал это красивое лицо, делая его безобразным.
– Вы правы, господин офицер, – сказал он. – Я ненавижу красоту!
Аркадий пришел в себя, поднялся с пола. Он и Якуб подошли к мертвому эсэсовцу. Якуб вытащил у него из головы топор, вытер тряпкой лезвие.
– Я же говорил – обухом надо было бить, – наставительно сказал он. – Но вы, молодежь, разве кого слушаете…
В начале пятого в столярную мастерскую к Печерскому пришел Цыбульский. Он был весел.
– Готовы, все четверо! – доложил он. – И телефонная связь уже перерезана там, где нужно. Из Второго лагеря Лео никого не выпускает. Он поддерживает там полный порядок, не хуже, чем немцы. Он просил вовремя сообщить ему, когда надо будет выпустить народ.
– А где пистолеты? – спросил Печерский.
– Один у меня, один у Лео, двое остались у ребят.
– Хорошо, – сказал Печерский. – Возвращайся к Лео. Когда придет срок, я пошлю к вам связного.
Цыбульский ушел. Спустя короткое время в мастерскую вошла Люка. Александр вызвал ее заранее – он решил, что пришло время рассказать девушке о том, что происходит в лагере.
К удивлению лейтенанта, Люка вошла, неся с собой какой-то сверток.
– Что это? – спросил Печерский.
– Это тебе, – сказала она. – На, возьми.
Печерский развернул пакет. Это была мужская рубашка, сделанная из хорошей ткани.
– Это рубашка моего отца, – сказала Люка. – Немцы его убили. Теперь я хочу, чтобы ты ее носил. Можно сказать, что это подарок. И она принесет тебе счастье.
– Эта рубашка – мне? – не мог поверить Печерский.
– Да, мой подарок, – кивнула Люка. – Самое дорогое, что у меня есть. Надень ее. Вдруг не подходит?
Печерский молча снял гимнастерку; показалось тело, покрытое шрамами от ранений. Надел рубашку – она пришлась ему впору. А сверху снова надел гимнастерку.
– А зачем гимнастерка? – спросила Люка. – Ходи пока так…
– Нет, нельзя так, – Печерский покачал головой. – Надо надеть все лучшее, чтобы идти в нем. Вот Якуб надел свой парадный костюм…
Люка не понимала, о чем он говорит.
– Идти? Куда идти?
– В лес. В город. К партизанам. Туда, где ты сможешь спастись.
– Ты… вы… Вы задумали побег?
– Не только задумали, а уже начали осуществлять свой план. Пока мы с тобой разговариваем, в лагере полным ходом уничтожают нацистов. Мои друзья уже убили семь человек. Нужно убить еще нескольких – и тогда гитлеровцы лишатся руководства, и мы можем идти на прорыв.
Люка глядела на него во все глаза. Покачала головой:
– И ты молчал! Вы давно все это готовили, и ты не сказал мне ни слова!
– Не обижайся! – он взял ее за руку. – Я не мог рисковать. Вдруг бы ты неосторожно проговорилась какой-нибудь подруге? Одно неосторожное слово могло нас погубить. Но теперь уже нечего скрывать. Иди в свой барак и оденься в мужскую одежду. В лесу в юбке тебе будет холодно и неудобно. Это надо сделать быстро – через полчаса будет общее построение, и мы пойдем на прорыв. Мы должны выжить, и то, что мы делаем, – это единственный путь к жизни. Мы должны жить, чтобы мстить.
Но девушка все еще не двигалась.
– Не могу поверить! – повторяла она. – Ты ничего мне не говорил! Ты мне не доверял…
– Люка, дорогая, не трать времени на пустые разговоры, – убеждал он ее. – Почти все офицеры уже перебиты. Никаких колебаний не должно быть!
Наконец она встряхнулась.
– Хорошо, я пойду, переоденусь. И знай: я не боюсь. Смерть так долго стояла перед моими глазами, что я перестала ее бояться. Есть вещи и похуже смерти. Но… что будет потом? Что ты будешь делать после того, как вырвешься из лагеря? Что мы будем делать?
На этот счет у него не было колебаний; этот вопрос он давно решил.
– Мы с моими друзьями пойдем на восток, навстречу фронту. Навстречу Красной армии. Постараемся перейти фронт и соединиться со своими.
– А я?
– Ты… ты тоже можешь идти с нами. Если захочешь… Но это будет трудный путь. Опасный путь!
– Я не боюсь! – заявила она. – Если и боюсь, то не за себя, а за тебя. Ты представляешь, что эти палачи сделают с тобой в случае провала?
– Не надо думать о будущих несчастьях, – сказал Печерский. – Надо надеяться на лучшее. Всегда надеяться! Пока что иди и переоденься.
Она пошла, но, сделав два шага, обернулась. Спросила с улыбкой:
– Скажи, а Тойви с вами? Малыш Тойви тоже участвует в подготовке побега?
– Да, участвует, и он уже убил двух немецких офицеров, – отвечал Печерский. – Видишь, мы стали с ними рассчитываться. И это только начало.
– Какой Тойви молодец! – сказала она. – И какие вы все молодцы!
И пошла, больше не оборачиваясь.
Он проводил ее взглядом, в котором грусть мешалась пополам с нежностью. Верил ли он сам в то, что сказал? Сможет ли она идти с ними? Как она, выросшая в Германии, будет чувствовать себя среди советских солдат? Вопросы, вопросы…
