Глава 20
Спустя несколько минут прозвучала команда – всем возвращаться в лагерь. Узников загнали за ограду. Однако не было ни вечернего построения, ни развода по баракам. Вместо этого немцы вызвали всех лагерных музыкантов и велели им играть. Стало ясно, что они действительно намерены веселиться – возможно, не только вечером, но и всю ночь. Правда, для узников немецкое веселье обещало обернуться горем и ужасом…
В начавшейся толчее к Печерскому незаметно подошел капо Бжецкий.
– Я все узнал, – тихо сказал он. – Этот поезд идет из Остовы, из тамошнего трудового лагеря. Их направляют на Восточный фронт, прямо в пекло. Они здесь только до утра. Утром поедут на восток.
Печерский кивнул: чего-то похожего он и ждал. Утром немцы уедут. Значит, надо только дотерпеть до утра. Стиснуть зубы – и терпеть. Что ж, это заключенные сумеют. Чему-чему, а терпению они научились…
– Доживем ли мы до утра? – тихо сказал рядом с ним Лео.
– Доживем! – твердо ответил Печерский. – Есть ради чего.
Однако, как вскоре выяснилось, немцы в эту ночь в мучениях решили превзойти сами себя. Каких только издевательств они не придумывали!
Когда наступила ночь, эсэсовцы включили лагерные прожектора. Территория лагеря была освещена, словно днем. Музыкантам велели играть громче и веселее. Среди немцев были настоящие меломаны, которые могли оценить прекрасное исполнение. А среди заключенных были подлинные мастера.
Обершарфюрер Вольф под эту музыку плакал. Достал фотографию жены и детей, смотрел на нее – и плакал.
А вот заместитель коменданта Нойман плакать не собирался.
– Чего раскис, Франц? – воскликнул он, обращаясь к Вольфу. – Веселись! Смотри: я устроил еврейские полеты! Ну-ка, евреи! На счет «три» – полетели! Раз, два, три!
Он действительно устроил «полеты»: заставил нескольких заключенных залезть на крышу барака и прыгать оттуда с раскрытым зонтиком. Когда-то Нойман видел похожую сцену в кино, и тогда это выглядело смешно.
Но то, что выглядело смешно на экране, в жизни оборачивалось для заключенных тяжелым испытанием. Вот настала очередь прыгать для грузного кузнеца Реймана. Он неуверенно шагнул с крыши – и тяжело ударился о землю. Нойман навел на кузнеца пистолет.
– Вставай! – приказал он.
Рейман попробовал подняться – и закричал от боли. Шломо кинулся ему на помощь. Но кузнец был слишком тяжел, Шломо не мог его поднять! Тогда, повернувшись к эсэсовцу, он заявил:
– Это кузнец! Он очень ценный работник!
– А я что, мешаю? – Нойман пьяно икнул. – Пусть встанет – и будет жить. Таковы правила сегодня ночью!
И он снова навел пистолет на Реймана. Кузнец еще раз попытался встать – и снова закричал от боли. Он сломал ногу и ничего не мог поделать. Эсэсовец пожал плечами – и выстрелил.
– Сам виноват! – заявил он. – Кто не может подняться – того пристреливают. Теперь твоя очередь!
И он наставил пистолет на Шломо.
– Ну, пошел!
Делать было нечего – Шломо полез на крышу. Раскрыл зонтик… Со страхом взглянул вниз… До земли было метров шесть, не меньше. Разбиться, конечно, не разобьешься, но сломать ногу – это запросто, что и доказал пример Реймана. Но что он может сделать? Надо пережить эту ночь… Саша сказал: надо терпеть…
И Шломо прыгнул. Как видно, он приземлился не очень удачно: когда попробовал встать, скривился от боли. Нога была вроде цела, но жутко болела, скорее всего, он ее подвернул.
Нойман тут же с усмешкой навел на него пистолет. Но Шломо собрал всю волю в кулак – и встал на вывихнутую ногу. Стоял и смотрел в лицо Нойману.
– Кто встанет, тот будет жить, – напомнил он. – Таковы правила сегодня ночью…
И Нойман повернулся и, пошатываясь, направился куда-то прочь…
…Коттедж, в котором разместили до утра прибывших эсэсовцев, тут же окрестили «веселая муха». Здесь тоже царило веселье. Сержант Бекман предавался своей любимой забаве – избивал Хаима. И заставлял того считать удары. На этот раз Хаим не сбивался, считал правильно.
– Молодец, битая жопа! – воскликнул эсэсовец. – Давай… давай выпьем вместе!
И он протянул Хаиму фляжку с водкой. Однако в семье Хаима – пока у него еще была семья – действовал запрет на алкоголь. И Хаим снова отказался пить, хотя и понимал, чем это ему грозит.
Тогда Бекман поднял фляжку – и вылил часть ее содержимого на голову парня.
– Вот, придется мне тебя окрестить, – заявил он. – Теперь тебя зовут не Хаим, а Хайнц. Мы теперь друзья с тобой, Хайнц. Дай я тебя поцелую!
Нет, этого Хаим не мог вынести! Он выронил стакан с водкой, тот упал и разбился. Бекман нахмурился:
– Битая Жопа не ценит чести? А ну-ка вылижи все с пола! Лижи! Тебя, жида, угостил ариец!
Хаим был готов броситься на эсэсовца… Но тут он встретился глазами с Сельмой. Та сделала ему знак: терпи! И он опустился на колени, наклонился и начал вылизывать спиртное. Бекман довольно усмехнулся:
– А говорил – не пьешь! Дескать, ваш еврейский закон не велит… А вон как лакаешь… Ни в чем вам, жидам, верить нельзя!
…Чуть в стороне, возле коттеджа, проходили «скачки». Ими руководил комендант Первого лагеря Френцель. Немцы пригнали сюда десяток заключенных, в числе которых были и оба руководителя восстания – Лео и Печерский. Заставили их встать на четвереньки. Им на спины уселись эсэсовцы – и погнали своих «лошадок» вокруг бараков. Один круг, второй, третий… Вот была потеха! Немцы просто с ног падали от смеха…
…Сержант Отто и его приятель с поезда, такой же здоровяк Георг поспорили: кто больше убил евреев одним ударом кнута. Каждый утверждал свою правоту. Требовалось разрешить спор на практике.
– Только кнутом! – оговорил условия Отто. – Кулаком каждый дурак сможет.
– На что спорим? – деловито спросил Георг.
– Как в тот раз – на большую бутылку водки.
– Идет.
Отто оглянулся, и увидел невдалеке Семена, одного из участников восстания.
– А ну, подойди сюда! – скомандовал немец.
Семен был вынужден подойти. Георг замахнулся – и со всей силы опустил свой кнут на спину заключенного. Семен упал, как подкошенный. Оба немца склонились над ним. И услышали стон узника, его хриплое дыхание. Это привело Отто в неподдельную радость.
– Ты дышишь? Дышишь? Молодец! – похвалил он заключенного.
Затем повернулся к приятелю:
– Проиграл, баварская морда! Продул старику Отто! Еврей-то дышит! Он как огурчик. Вот, смотри, как надо.
И он размахнулся над лежащим Семеном. Но Георг его остановил:
– Ну, нет! Добивать нечестно. Надо с ног свалить.
– Хорошо! – согласился Отто. – Могу и свалить. Учись, сынок, пока я добрый. Кого бы нам…
Его взгляд упал на молодого музыканта – тот, стоя неподалеку, услаждал «арийцев» своей игрой на скрипке. Отто взмахнул бичом… и молодой музыкант упал замертво. Семен, не в силах подняться, с ненавистью смотрел на «умельца»…
…Лейтенант Зигфрид Гринхаус сидел в коттедже «веселая муха» и слушал доносившуюся со двора музыку. Как и все эсэсовцы в эту ночь, он был порядочно пьян. И как всегда, лейтенант рассматривал свои начищенные сапоги. Вычищенные до зеркального блеска сапоги были его фетишем, образцом всего лучшего в жизни, мерилом успеха.
Сапоги, как всегда, были начищены безупречно. Но что-то все же вызвало недовольство лейтенанта Гринхауса, и он сердито посмотрел в сторону стоявшего у дверей Тойви. Это он, Тойви, отвечал за чистоту одежды и обуви лейтенанта.
Если нужно было сделать замечание заключенному, не стоило открывать рот. Можно было сделать это по-другому, эффектнее. Лейтенант достал пистолет и выстрелил в сторону Тойви. И с удовлетворением отметил, как испугался паренек, как присел, пытаясь заслониться руками – словно от пули можно было заслониться.
Гринхаус вскочил и схватил паренька за волосы, приставил пистолет к его голове.
– Ты должен чистить мои сапоги до блеска! – процедил он. – До красоты! Ты знаешь, что такое красота?
Тойви опустился на колени и начал надраивать сапоги эсэсовца. Он был по-настоящему испуган. А Гринхаус наслаждался ситуацией. Возвышаясь над Тойви, он назидательно произнес:
– Евреи лишены чувства прекрасного. Грязные сапоги, грязные руки, грязные уши, грязные мысли…
Он снова навел пистолет на Тойви – прямо ему в лицо! – и спустил курок…
Грянул выстрел… Но Тойви остался жив. Он слышал, как хохочет эсэсовец. И понял, что патрон в обойме был холостым. А еще он чувствовал, как что-то мокрое стекает из его штанов на пол…
Гринхаус погладил паренька пистолетом по голове, сказал сочувственно:
– Бедный малыш!
…«Скачки» наконец закончились, немцы ушли. Узники, предмет их забавы, остались лежать во дворе. К Печерскому и Лео подошла Люка.
– И ты это вытерпел? – с нежностью и сочувствием спросила она Александра.
– Постарался, – отвечал Печерский.
– Не ожидала от тебя, что теперь ты лошадь, – сказала девушка.
Теперь в ее голосе звучало уже не сочувствие, а скорее разочарование. Кажется, она ждала от человека, которого успела полюбить, более храброго поведения. Даже ценой жизни…
Печерский уловил это ее настроение. Но он не собирался оправдываться, не хотел объяснять, что сдержался не только ради себя. Он не мог рисковать своей жизнью, потому что она принадлежала не только ему, но и другим. Он был руководителем готовившегося восстания, он был надеждой и опорой десятков людей. Но ничего этого он не мог сказать Люке – ведь она до сих пор не была посвящена в планы восставших. Поэтому он отговорился ничего не значившей фразой:
– Чего в жизни не бывает…
Однако Люку трудно было обмануть. Она, с ее душевной чуткостью, улавливала малейшую ложь. Даже не ложь, а простую недомолвку. Вот и сейчас она пытливо поглядела на него, потом легла рядом на траву, положила голову ему на грудь и сказала:
– Что ты задумал, Саша? Скажи!
И он ответил ей то, что должен был ответить. То, что разрешало ему сказать чувство долга:
– Задумал быть с тобой здесь, сколько возможно.
Это была ложь – но приятная для нее ложь. И он решил, что она примет ее. Однако Люка покачала головой:
– И это все?
– Разве это мало? – парировал Печерский.
Их разговор шел, естественно, на немецком – ни на каком другом языке они не могли общаться. Лео, слышавший их беседу, не выдержал и спросил Печерского по-русски:
– Ты ей не доверяешь?
Александр повернулся к нему:
– Девушка сойдет с ума от наших планов.
Люка не понимала, что они говорили, и только переводила взгляд от одного к другому.
– И проговорится? – недоверчиво спросил Лео. – Ты же видишь – она на такое не способна. Она только кажется хрупкой, на самом деле она – сама стойкость. Мне кажется, ей можно доверять. Поэтому я в свое время и познакомил вас. Ты можешь посвятить ее в план восстания. Помимо всего прочего – видно, что она в тебя влюбилась. Она захочет пойти с тобой после побега.
– Я не могу так рисковать, – настаивал Печерский. – Влюбилась, не влюбилась – какое это имеет значение? Если есть хотя бы маленькая возможность провала – ее надо исключить. И потом, это ведь не значит, что она останется в лагере. Здесь никто не останется. Когда мы уничтожим охрану и вырвемся за ограждение, она тоже пойдет с нами.
– Ну, ты просто железный, Саша, – сказал Лео и покачал головой. – Я бы так не смог.
– Она человек настроения, – настаивал Печерский. – Разве это незаметно? И потом – она слишком хороша для подпольщицы…
И он, словно в подтверждение своих слов, погладил девушку по волосам, по лицу… Она охотно откликнулась на его ласку – поворачивала голову, подставляя ее его ладоням. Потом сказала:
– Мне с этими проклятыми кроликами повезло – я осталась жива. И до сих пор жива. А моему брату не повезло. Нас привезли сюда вместе. Но его тут же отправили в печь. Еще бы – ведь он был не портной, не ювелир – банковский служащий. Такие немцам не нужны. Такие подлежали уничтожению в числе первых. Вот такой был финал у нашей семьи. Теперь я ненавижу кроликов и гусей, вообще весь животный мир. А ты женат, Саша? Да, ты говорил, что женат. Но у вас что-то случилось. Я забыла подробности. Расскажи мне еще раз.
Вряд ли Люка могла забыть такую важную для нее вещь. Наоборот – потому, что это было для нее крайне важно, она хотела еще раз все услышать из уст любимого. Женат ли он, такой замечательный, о котором могла бы мечтать женщина? Хотя вряд ли он скажет правду… Мужчины обычно отвечают, что неженаты. И проверить нельзя…
Однако Печерский сказал другое.
– Моя жена погибла, – сказал он.
– А дети? Дети у вас есть? – спросила Люка.
– Да, у нас есть дочь. Сейчас ей девять лет. Она мне дороже всего на свете. Если, конечно, она еще жива…
– А ты… – начала Люка следующий вопрос. Она хотела знать о нем все, все!
Но тут Печерский внезапно зажал ей рот рукой. И Лео он тоже сделал знак молчать.
– Тише! – прошептал он, прислушиваясь к чему-то.
– Что такое? – прошептал Лео. – Что ты услышал?
И тут вдруг понял – что. В лагере стояла тишина. Не было слышно ни музыки, ни пьяных криков, ни такого же пьяного смеха. Зато был слышен стук колес поезда, подходящего к станции.
Не сговариваясь, они все трое вскочили и побежали за барак, откуда была видна станция. И увидели, как поезд на минуту остановился у перрона. Приехавшие вчера эсэсовцы, пьяные, с трудом держась на ногах, залезали в вагоны. Несколько солдат лагерной охраны помогали им. У офицеров, как видно, не хватило сил проснуться после долгой попойки. Поезд не собирался ждать – он тронулся, еще когда не все сели, и последние из «гостей» залезали в вагоны на ходу. И вот поезд, набирая ход, ушел со станции, и наступила тишина. Лагерная охрана разошлась на свои посты. И больше никто не мог помешать восставшим…
