Глава 12
Следующий день прошел без каких-либо происшествий. В течение дня Печерский то и дело ловил на себе вопросительные взгляды друзей. Они хотели узнать, надумал ли их командир хоть что-то. Но он пока молчал.
Тем же вечером обе группы, готовившие побег – люди Лео и люди Печерского, – собрались в слесарной мастерской. Инициатором собрания был Лео. Он решил, что раз Печерский не предлагает нового плана, то надо обсудить ситуацию и придумать такой план вместе. Он изложил эту идею Печерскому, и тот не стал возражать. План у него уже был. Но он готов был выслушать и другие предложения. Вдруг кому-то придет в голову что-то вовсе небывалое? В любом случае новый план люди должны были принять сообща.
Шмуэль и Лео, лагерные старожилы, выставили на общий стол добытую где-то муку и сахар, и кузнец Рейман принялся печь оладьи. Пек он их на кузнечном тигле, да так ловко, словно всю жизнь этим занимался.
Юный ювелир Шломо с раздражением смотрел на людей, нагрянувших в мастерскую. За последние дни Шломо очень изменился. Мальчишка, до этого не знавший вкус вина, теперь он каждый день доставал где-то водку и все время ходил пьяный. Иначе он не мог: только так он мог загнать куда-то на задворки сознания мысль о том, что его сестра и отец погибли. После их смерти жить вообще-то не стоило, но он почему-то еще жил. Шломо никак не мог решить – сколько времени он должен длить свое никчемное существование. Он находился в состоянии тягостного недоумения. Другие люди его раздражали. Поэтому ему совсем не нравилось это собрание в мастерской.
– Сейчас капо Берлинер учует запах ваших оладий и придет сюда, – заявил он подпольщикам. – Тогда вам крышка! И хорошо бы, потому что от вас много шума.
– Ты опять пьян, – заметил на это Рейман.
Шломо усмехнулся:
– Завидуешь?
– Тебе пятнадцать, а ты достаешь водку каждый вечер…
Теперь усмешка Шломо больше походила на гримасу. Пятнадцать? Разве ему всего лишь пятнадцать лет? Разве он еще совсем недавно ходил в школу, думал об оценках? За это время он сильно повзрослел. Он прожил целую жизнь…
– Мне сто лет… – произнес он в пространство.
– Что бы сказал твой отец! – привычно начал Шмуэль.
Но Шломо резко оборвал его:
– Он больше ничего не скажет!
Тут Лео, понимавший состояние парня, решил покончить с ненужными упреками. Он спросил о другом:
– Шломо, ты отремонтировал патефон?
А Печерскому объяснил:
– У парня золотые руки. Немцам нравится, как он работает.
Шломо и правда отремонтировал патефон. Однако он ничего не ответил – ни на вопрос Лео, ни на его похвалу. Отошел в свой угол, к тиглю. А Лео и Шмуэль стали накрывать на верстак, как на стол. В самую середину «стола» Рейман торжественно водрузил тарелку с оладьями.
– Надо поговорить, что дальше делать, – заявил Лео.
Открыв таким образом обсуждение, он отправил в рот первую оладью. Однако никто из советских военнопленных не потянулся к тарелке, и никто не хотел высказываться на предложенную тему. Вместо этого Лейтман спросил:
– Откуда мука и сахар?
– Среди отобранных вещей попадаются продукты, – объяснил Шмуэль. – Иногда нам удается немного припрятать.
Лео придвинул к русским тарелку с оладьями:
– Кушайте!
Однако Калимали решительно покачал головой:
– Мы не можем это есть!
Старожилы лагеря удивленно переглянулись, и Лео сказал:
– А из чего, думаете, готовят обед, который нам дают? Из этих же продуктов. Другие продукты они на нас не расходуют.
Ему была непонятна эта позиция. Выходит, пусть эти продукты, отобранные у евреев, достанутся немцам? Как уже достались им одежда, обувь, украшения, женские волосы, мужские золотые коронки? Почему нельзя взять эту еду себе? Лео, как и Шмуэль, был уверен, что погибшие евреи, прежние владельцы этой муки, этого сахара, были бы рады, узнав, что это добро поедают не убийцы, а их братья-евреи.
Однако Лейтман стоял на своем:
– Казенный обед – другое дело. Может, вы и правы, но мы к такому не привыкли. Поэтому нам неприятно.
Биндюжнику Цыбульскому, который в лагере всегда ходил голодный, было бы, пожалуй, не так неприятно съесть пару оладий. Однако он посмотрел на Печерского, который мрачно сидел, не притрагиваясь к угощению, – и тоже отодвинул тарелку.
Шломо, который из своего угла следил за тем, что происходит за столом, внутренне был согласен с русскими. Ему уже который день вообще никакая еда в рот не лезла. Однако он не мог сейчас говорить серьезно, без гримас. И он произнес:
– А нам приятно! Правда, дядя Лео? Ведь мы тут в безопасности – мы на немцев работаем! Нам хорошо! Чистим им ботинки, моем сортиры, подтираем им задницы. И за это получаем свою порцию муки и сахара.
Хотя есть ему не хотелось, он шагнул к столу, с показной жадностью схватил оладью и отправил ее в рот.
– Ммм, вкусно! Как мы все тут хорошо устроились! Вкусный оладушек! Прямо сейчас в третьем лагере сожгли сто человек. А нам вкусно! Вкусно!
Лео охватила ярость. Но ему страшно не хотелось раздувать этот скандал. Поэтому он перешел на идиш, приказал Шломо:
– Прекрати шута ломать! Мы пригласили гостей, чтобы обсудить дальнейшие планы. Это очень важно! И перестань пить!
Он повернулся к Печерскому и его товарищам, снова перешел на русский:
– Нужно обсудить ситуацию. Александр все время молчит. Все стоит на месте…
Однако Шломо не собирался слушать его приказаний, соблюдать его запреты. После гибели отца для него больше не существовало авторитетов. Лео? А что Лео? Он такой же человек, как и все остальные. Шломо был готов поверить только тому, кто предложит путь борьбы. Но никто из собравшихся этого не предлагал. Поэтому парень прежним глумливым тоном заявил:
– Нехорошо при гостях секретничать! Лео, ты обещал научить меня читать кадиш по моему отцу…
Лео, едва сдерживая раздражение против парня, который отвлекал их от обсуждения побега, процедил:
– Приди ко мне хоть раз трезвым, Шломо!
Однако Шломо не был трезвым, и он не мог молчать.
– Вагнер дал мне вчера золотые зубы, – сообщил он. – Золотые зубы, дядя Лео, понимаешь? Прямо с кусками челюстей. Хочет, чтобы я сделал ему булавку для галстука. И ты хочешь, чтобы я был трезвым? Как я могу быть трезвым?
Это был уже не вопрос, а крик о помощи. Но на этот крик никто не ответил. В мастерской наступило гнетущее молчание. Тогда Печерский встал, подошел к патефону, который чинил Шломо. Завел его, включил: диск вращался, патефон работал. Шломо таки починил его – у него и правда были золотые руки. Александр перебрал стопку пластинок, выбрал нужную. Поставил ее, и под крышей барака зазвучал голос Вадима Козина, певшего о верности и дружбе.
– Под эту музыку я танцевал в Ростове, – сообщил Печерский, не оборачиваясь.
Затем повернулся, оглядел товарищей, сказал:
– Мальчик, сделай Вагнеру булавку из зубов убитых…
Он сделал паузу. Все ждали продолжения – они чувствовали, что должно быть продолжение. И очень важное продолжение!
– Сделай ему булавку, Шломо, – повторил Печерский, – и воткни ее Вагнеру в горло!
Те, кто ел, перестали жевать. Наступила полная тишина. Все смотрели на Печерского – ждали, что еще он скажет. Они видели перед собой прежнего Печерского – собранного, полного энергии. Их командира, руководителя побега. Они ждали разъяснения. И оно последовало.
– Мы их всех убьем! – заявил лейтенант. – Это и есть мой план: убить их. Зарезать, задушить. Их чуть больше дюжины. Вахманы и капо не в счет. Нам нужно убить офицеров, мозг врага. Открыть себе путь. И всем сразу бежать. Все очень просто. Мы просто их убьем.
Люди начали осознавать это предложение. Послышались возгласы одобрения; на лицах собравшихся появились улыбки. Люди переглядывались, люди хотели поделиться наполнившей их надеждой. Лейтенант дал им надежду, он придал смысл их тоскливому лагерному существованию.
Горец Калимали выразил общее настроение. Он сказал:
– Ты вернулся, командир!
Печерский шагнул к столу, сел на прежнее место. Свернул самую большую оладью и засунул ее Калимали в рот.
– Ешь! – приказал он. – Нам нужны силы. Много сил!
Его товарищи еще раз переглянулись – все ли они правильно поняли – и все принялись есть.
И только Шломо не принял участия в общем пиршестве. Ему уже не хотелось ерничать, выплескивать на окружающих владевшее им отчаяние. В первый раз за эти два дня он снова стал ребенком; в первый раз дал волю слезам.
– Папа был строгим, – сказал он. – Мне хотелось, чтобы он баловал меня, как Ривку, но он все время говорил: «Будь взрослым, Шломо». Папа, я стал взрослым. Но ты меня уже не похвалишь…
Он вытащил из кармана сережки с синими камушками, протянул их Печерскому.
– Возьми их! – сказал. – Когда сбежишь, тебе пригодятся. Поляки жадные, поменяешь их на хлеб.
– А ты, Шломо? – спросил Лео. – Разве ты не бежишь с нами?
– Я не выйду отсюда, покуда не убью их всех, – ответил парень.
– Ты будешь жить, сынок, – сказал Печерский.
Встал, подошел к другому верстаку. Выбрал лежавшую там железную полоску и начал точить. Летели искры, визжал металл. Козин перестал петь – пластинка кончилась. Но Аркадий встал, поставил иглу в начало, и Козин снова запел о верности и дружбе.
Лейтенант закончил точить и протянул Шломо полотно самодельного ножа.
– Вот, держи, – сказал он. – Осталось только ручку сделать. Сделай ему хорошую ручку, Шломо, удобную – чтобы нож хорошо лежал в руке. Мы убьем их всех! А ты будешь жить.
Шломо взял заточку, взглянул на нее. Потом перевел глаза на Печерского. Сказал:
– Теперь ты мой отец…
