Глава 10
Следующий день был намечен Печерским и Лео для побега. Однако утром всех заключенных, входивших в строительный отряд (а там был сам Печерский и все его товарищи), построили, роздали им лопаты и под усиленной охраной повели куда-то за ограду лагеря.
– Куда это нас? – спросил Цыбульский у капо Бжецкого. – Вроде не за дровами – лес в другой стороне…
– Будете работать за хозблоком, – отвечал капо.
– За хозблоком? – встревожился Цыбульский.
Ведь именно там находился участок, свободный от мин! Там они наметили бежать из лагеря!
– И что там делать? – продолжал он допрашивать капо. – Там же нету леса…
Его услышал другой капо – гигант Берлинер.
– А чего ты так всполошился? – спросил. – Будем класть там мины.
Военнопленные переглянулись. Ничего себе подарочек! Немцы словно подслушали их разговор накануне! Не успели они найти участок, свободный от мин, как его закроют. И что самое обидное – это будет сделано их же руками…
– Укрепление безопасности, – объяснил Берлинер. – Чтобы какие-нибудь несознательные элементы не думали о побеге.
– Мины? – с тоской спросил горец Калимали. – Зачем мины?
Но ему уже никто не отвечал. Заключенных привели на место, и капо начали расставлять заключенных согласно плану.
– Встать в шахматном порядке! – командовал Бжецкий. – Копать здесь, здесь и здесь. Ямы глубиной полтора метра, шириной полметра. Все поняли?
– Это что, мы сами будем минировать лагерь? – спросил Калимали.
Он только теперь осознал, что им предстоит делать. Но этот вопрос смахивал на открытое неповиновение, и Отто замахнулся на горца своим бичом. Тогда Печерский схватил лопату и со злостью воткнул ее в землю. Он сделал это с такой же злостью, с какой накануне колол огромный пень. Воткнул лопату в землю – и принялся копать.
Остальные последовали его примеру. Через минуту на всем участке, намеченном для минирования, слышался только стук лопат о камни, шорох выбрасываемой из ямок земли.
Лейтман, наклоняясь ближе к Печерскому, шепотом спросил:
– Саша, значит, сегодня ночью ничего? Сидим? А когда? Или получается, что никогда? Что скажешь, Саша? Что?
Остальные военнопленные прислушивались к их разговору. Они ждали, что скажет их руководитель.
Но Печерский молчал. Сейчас он ничего не мог сказать товарищам. Надо было придумать другой план побега. Но какой? Этого он не знал. Они вроде уже испробовали все варианты. А говорить просто так, произносить пустые слова утешения он не хотел.
Цыбульский подождал немного, понял, что руководитель пока ничего не скажет, и с горечью произнес:
– Вот оно, еврейское счастье! Сами себе дорогу отрезаем. У себя в Донбассе я бы с горя хлопнул стакан водки. Но я не в Донбассе…
– И я бы хлопнул в Херсоне, – отозвался Аркадий Вайспапир. – Но я не в Херсоне…
Калимали рассмеялся на эту шутку… и получил плетью по лицу от вахмана Отто – тот подошел неслышно. Горец с презрением взглянул на вахмана и только сплюнул кровавую слюну…
Ночь. В бараке строительной бригады все спали. Однако Печерскому не спалось. Он снова и снова обдумывал сложившееся положение. Последний участок ограды, где оставалась надежда прорваться, немцы сегодня укрепили. Причем укрепили руками самих заключенных. Подкоп люди Лео уже пытались делать, но его обнаружили. Теперь, как видно, вахманы и капо получили от немцев указание следить за тем, не готовят ли узники новый подкоп. За несколько дней, проведенных в лагере, Александр успел заметить, что надзиратели то и дело проходят по мастерским и баракам, заглядывают во все углы, смотрят под нарами. Ищут… Значит, этот вариант тоже отпадает. Тогда что же, что же?
Он искал и не находил выхода. И от этого его память, растревоженная его рассказом Лео, услужливо вернула его на несколько месяцев назад, в Минск…
…Спустя несколько дней после того памятного разговора Блятман вызвал его и сказал:
– Через пару дней перейдешь ночевать в столярную мастерскую. Это для того, чтобы тебя не видел Городецкий. Кто-то донес ему на тебя, что ты ведешь агитацию против немцев. Насколько возможно, старайся не попадаться на глаза помощнику коменданта. Может, позже он о тебе забудет… Если кто-то спросит, почему ты ночуешь в столярке, скажешь, что это я тебя перевел. Да, и вот еще что. В работе тебе будет помогать Лейтман, польский коммунист. При Пилсудском он много лет отсидел в тюрьме. Он тоже ночует в мастерской. Когда ты понадобишься, я тебя разыщу.
Ночью Печерский снова и снова вспоминал этот разговор. Он был в восторге от того, как осторожно и в то же время смело и решительно Блятман ведет свою опасную работу.
Прошло несколько дней, но в столярную мастерскую Александра все не переводили. Он понимал, что у Блятмана есть важные причины, мешающие это сделать, и продолжал работать на даче эсэсовцев.
А работать приходилось в самых тяжелых условиях. Например, однажды весь день шел сильный дождь. Под дождем заключенные шли несколько километров до дачи, под дождем таскали тяжелые бревна и строили из них забор… Они промокли насквозь, однако немцы не давали даже минуты передышки. То и дело к заключенным подходил офицер, которого сопровождали две огромные овчарки. Казалось, немец только ждал повода, чтобы дать собакам команду и спустить их на заключенных. При виде этих собак Печерскому вспомнились предостережения старшего по бараку.
Через два дня Блятман перевел его в другую группу, которая работала в офицерском лазарете на улице Максима Горького. Здесь он и познакомился с Лейтманом. Тот подошел, представился и сказал:
– Давайте дружить! В столярке будем работать вместе. И питаться тоже вместе.
Пришлось Александру признаться, что в столярном деле он не разбирается. Лейтман махнул рукой:
– Это неважно, понемногу присмотритесь. А если войдет кто-то из немцев, начнете точить инструмент. Это вы умеете? Вот и прекрасно.
Они сразу подружились. Вслед за Лейтманом стали вспоминаться и другие друзья: Шубаев, Розенфельд, Эстрин… И вдруг из глубины памяти выплыли образы, которые он хотел забыть. Орлов, Каган… Люди, погибшие по его вине! Тот неудачный побег!
Эти образы были такие мучительные, что Александр застонал во сне, а затем из его горла вырвался крик. Проснулись его друзья – Цыбульский, Лейтман, Шубаев. Они трясли лейтенанта, пытались разбудить. Но он не просыпался и продолжал кричать. Он был во власти кошмара. Тогда Цыбульский своей огромной ладонью биндюжника закрыл лейтенанту рот и в то же время прошептал ему на ухо:
– Молчи, Саша! Молчи, а то услышит обер-ангел смерти Френцель!
Лейтман, следивший за этой сценой, заметил:
– Ну и лапа у тебя! Можешь и лошадь задушить…
– Я таки был когда-то возчиком, – отозвался Цыбульский. – И, кажется, единственным, кто обходился без кнута.
Под рукой биндюжника Печерский наконец перестал кричать и проснулся. Цыбульский тут же убрал руку, посмотрел на товарища с нежностью. Лейтман сочувственно спросил:
– Приснилось что-то? Опять Минск?
Лейтенант молчал. Желая как-то подбодрить, расшевелить его, Цыбульский сказал:
– Прошу, не тяни – только скажи, кто тебя напугал. И увидишь, как я их задушу.
А Лейтман заверил:
– Саша, если скажешь идти на мины – все пойдут на мины. Только скажи! Мы никуда без тебя. Скажи что-нибудь, не молчи! Ты что, руки опустил? Сдался? Не верю!
Однако Печерский так ничего и не сказал друзьям и снова закрыл глаза.
– Не хочет командир с нами разговаривать, – вздохнув, сказал Лейтман.
А Цыбульский с досадой выразился так:
– Взял бы и правда кого-нибудь придушил! Только кого?
И они оба снова заснули.
А Печерский не спал. Просто он не любил пустых разговоров и таких же пустых обещаний. По характеру он был молчалив, а война только усилила эту черту. Но если бы он захотел ответить друзьям, он бы сказал, что он, конечно же, не сдался и не сложил руки. С того самого момента, как их погнали минировать последний оставшийся свободным участок за хозблоком, с момента, когда сорвался подготовленный им план побега, он думал над новым планом. Один за другим перед его мысленным взором проходили все способы, которыми до них пользовались заключенные. Подкоп – пустой железнодорожный состав – какой-то не заметный с вышек участок ограды – выход в лес на заготовку дров… Что еще? Он просматривал эти способы один за другим – и отвергал.
Подготовка подкопа займет слишком много времени. И потом, сколько людей смогут уйти через земляной лаз? Ведь по нему можно идти только по одному. Кроме того, сооружение подкопа очень трудно скрыть. Куда девать землю? Как добиться того, чтобы никто не услышал, как они копают? Одна проблема за другой. Но самая большая проблема – время. Печерский ясно сознавал, что времени им отпущено совсем немного. Ведь Собибор не обычный лагерь военнопленных; это лагерь уничтожения. Вся эта рабочая зона, Первый лагерь, которым заведует обершарфюрер Френцель – просто придаток к Третьей зоне, в которой происходит уничтожение вновь прибывших. И все они здесь временные – и сапожники, и столяры, и ювелиры. Сколько им отпущено? Этого даже Френцель не знает – только комендант всего Собибора.
Может, завтра они проснутся – а их барак уже окружен капо и эсэсовцами, и их всех поведут расстреливать.
Нет, думать так не хотелось. Печерский надеялся, что будут какие-то приметы, по которым можно будет догадаться, что нацисты задумали уничтожить всех постоянных обитателей лагеря и заменить их на других. Пока что он не видел таких примет. Сколько-то времени у них, наверно, было. Может, неделя, может, месяц. Но вряд ли больше.
Но тогда, может, бежать в пустом составе, который погонят назад, в Хелм? Или нет – не в пустом, а в составе с вещами. С теми самыми вещами, что сортируют заключенные. Спрятаться в грудах одежды…
Нет, это тоже не получится. Он уже наблюдал, как здесь готовят состав к отправке. Всю одежду тщательно проверяют. И в самом конце, уже перед отправкой, эсэсовцы еще раз проходят по вагонам, ведя на поводках собак. Собаки обязательно учуют людей, как бы они ни спрятались. И тогда – верная смерть.
Что еще? Какой-то участок ограды, который плохо видно с вышек? Да, есть такой участок, и там даже не было мин. Если бы они решились на побег прошлой ночью – ушли бы. Но теперь там все заминировано, ограда укреплена. Нет, там не пройдешь.
Что же делать? Ведь не будут они сидеть, как бараны, покорно ожидая своей участи? «Нет, не будем, – ответил он сам себе. – Товарищи мне не простят, если я не придумаю способа бегства. Да я сам себе не прощу. Способ должен быть, должен! Думай, Саша, ищи…» И с этой мыслью он наконец заснул…
Следующий день в смысле подготовки побега прошел впустую – Александр так ничего и не придумал. А вечером они с Люкой встретились на досках, за бараками, там же, где и в первый раз.
Присев на доски, девушка расправила платье, заглянула Александру в глаза, спросила:
– А где твой друг? Почему не с нами?
Отвечать правду, отвечать серьезно – значило рассказать девушке о плане побега, о том, что этот план рухнул; надо рассказать о своих сомнениях, мучительных размышлениях. Это было невозможно. Кто такая эта Люка? Чужой человек. В сущности, он ее совсем не знал. Так, приятная девушка, которую привел Лео. Поэтому он сказал самую обычную вещь:
– Тут третий лишний.
Разговор у них шел по-немецки – ведь Люка не знала русского, а он не понимал идиш. Взаимное недоверие, общая подозрительность, свойственная всем людям в лагере, разделяли их. И язык оккупантов, язык врага, на котором они говорили, был не слишком надежным мостом через эту пропасть недоверия. Но другого моста у них не было. И Люка стала пользоваться этим. Выслушав Александра, она покачала головой, сказала:
– С каких это пор? Тебе больше нечего ему сказать?
Удивительная вещь! Ничего не зная о их с Лео отношениях, она сразу нащупала суть дела. Она была права. И Печерский не стал врать.
– Да, нечего, – ответил.
– И уже нет общих дел?
А вот это был уже совсем опасный вопрос. Лишний вопрос. Что можно было на него ответить? Ничего нельзя. И Печерский промолчал. Подумал: «Если она снова станет спрашивать про наши отношения с Лео, про то, какое у нас с ним дело, – надо будет закруглить разговор и уйти. И никогда больше с ней не встречаться. Потому что такие вопросы настойчиво может задавать только провокатор».
Однако Люка не стала спрашивать об их отношениях с Лео, о самом Лео. Она вообще больше ничего не спросила. Увидев, что Александр не собирается отвечать, она вздохнула, сказала:
– Не знаю, что у тебя в голове, но ты стал другой. Это плохо.
И это опять было правдой! Она вновь угадала! Да, за последние два дня, после минирования участка за хозблоком, он стал другой. Он больше не знал, что делать, он не готовился к побегу, он не руководил людьми. Из него словно вынули стержень. И, конечно, это было плохо. Куда уж хуже!
Он снова промолчал. Но теперь в его молчании уже не было подозрительности. Он ждал, что будет. И дождался: Люка повернулась к нему и стала нежно гладить его лицо. Это было так неожиданно! Так приятно! Он сам не заметил, как взял ее руку, прижал ее к губам… И тут вдруг тот нарыв, что копился в его душе, вдруг прорвался, и он заговорил – заговорил по-русски, не надеясь, что она поймет, но стремясь выговориться хоть кому-то:
– Они ждут от меня чудес! Лео называет меня новым Моисеем, который выведет их из рабства. Но я не Моисей! И я не верю в Бога и не умею творить чудеса. Тогда, в Минске, я рискнул, пошел напролом, понадеялся на счастливый случай. В результате погибли люди. Я больше не могу этого допустить. Я больше не буду рисковать. Но ведь что-то нужно делать! Что? Что?
Люка молча слушала звуки чужой, непонятной речи, в которой даже знакомое ей имя «Моисей» звучало не так, как она привыкла. И вдруг рассмеялась. А затем прильнула к нему и поцеловала. Отодвинулась на миг, пытливо взглянула в глаза: так хорошо? так надо? – и снова прильнула к нему в долгом поцелуе. Потом вдруг отодвинулась, села рядом, как будто ничего и не было. Было заметно, что она смущена. Заговорила, волнуясь:
– Ты, наверно, заметил, что я целуюсь с открытыми глазами? Заметил, просто не спрашиваешь, почему. Да, я не могу закрыть глаза, и это ужасно. Не могу закрыть, и все! Как закрою – передо мной сразу толпы голых людей, идущих в печь. А я стою рядом, у забора, со своими кроликами, и не могу крикнуть им: «Стойте!» Не могу, боюсь. Потому что знаю – после этого меня убьют. Я ведь откармливаю кроликов для немцев, поэтому еще живу. Саша, я не могу закрыть глаза – как я буду целоваться? И ведь это на всю жизнь, это теперь всю жизнь со мной будет, понимаешь?!
Она не могла больше говорить, она плакала. И тут внезапно за бараки зашла стая гусей. Они искали что-то на земле, размахивали крыльями… И гоготали, гоготали, перекрывая все звуки. Они делали ту работу, для которой немцы их держали в лагере. Все живые существа здесь делали свою работу, продляя свое существование. И только немцы, «раса господ», не должны были оправдывать свое существование. Это они решали, кому здесь жить, а кому уже пора умирать.
В груди у Печерского горячим комом стала набухать давняя ненависть. И одновременно с ней вдруг появилась мысль – новый план побега. Простой и необыкновенно дерзкий. Дерзкий, несбыточный – но единственно возможный.
Печерский еще гладил руку девушки, но уже не смотрел на нее. Он думал. Тут все надо было хорошенько продумать, прежде чем предложить этот план товарищам. Ничего, он продумает. Во всяком случае, ему больше не нужно сторониться своих друзей, сторониться Лео. Ему есть, что им сказать…
