Глава 9
В тот день заключенные получили еще одно доказательство жестокости гитлеровцев – как будто этих доказательств было еще недостаточно. В мужских бараках за неделю заболели 18 человек. Они уже несколько дней не выходили на работу, и для выздоровления им требовалось еще несколько дней. Однако этого времени им не дали. Капо доложил коменданту Первого лагеря Френцелю о наличии больных, и тот приказал всех ликвидировать.
После обеда в барак явилась расстрельная команда – двенадцать охранников, вооруженных автоматами. Они начали пинками поднимать больных людей с нар и выгонять их наружу. Все понимали, куда их поведут, что ждет больных.
К одному из больных пришла навестить его жена. Она была хорошей портнихой и потому не была уничтожена вместе с остальными женщинами. Увидев, что ее мужа повели на уничтожение, она закричала:
– Убийцы! Я знаю, куда вы его ведете! И меня заберите с ним. Не хочу жить без него! Слышите, подлецы, – не хочу!
Ее желание выполнили – их увели вместе. Спустя короткое время со стороны крематория донеслись выстрелы…
…В сортировочном бараке разбирали вещи убитых за день евреев. Барак выглядел, словно какой-то склад или магазин: повсюду высились горы одежды, обуви, сумок, зонтиков. А на столах лежали драгоценности, часы и более мелкие вещи, вроде перчаток. В углу горела небольшая жаровня – на ней сжигали фотографии и документы; немцам они были не нужны.
В барак то и дело заходили эсэсовцы. Заходили по делу и без дела. Их тянуло сюда, будто магнитом. Многие из этих новых «властителей мира» в прошлом вели довольно бедную жизнь. Им были недоступны такие дорогие, красивые вещи, которые они видели здесь.
Вот и сейчас огромный, краснолицый обершарфюрер Вагнер рассматривал щегольские кожаные перчатки. Взял их со стола, натянул… Но было заметно, что перчатки не лезут на его огромные ручищи.
А вахман Отто, расставшись на минуту со своим бичом, надел на каждый палец по золотому кольцу. Он шевелил пальцами и любовался…
– Моя мама такие только на витрине видела, – сообщил Отто сослуживцу. – Мы к этой витрине и подойти боялись. А у жидов вон сколько такого добра! Как говорится, с собой на тот свет не заберешь. Вот и не забрали…
– Уже не у жидов, – поправил его оберст Бекман. – Уже у великого рейха.
Он отобрал у Вагнера перчатки, надел их сам.
– Не порть вещь, Вагнер. Вот мне они как раз. На мои аристократические ручки…
– Опять мимо меня… – с сожалением произнес Вагнер.
Тут Бекман заметил на столе серебряный могендовид – цепочку с шестиконечной звездой Давида. Подкрался к Вагнеру и надел тому цепочку на шею. И воскликнул:
– Да ты просто красавчик! Еврейский красавчик! «Пожалте, господин, в Третий лагерь, на дезинфекцию…»
Все немцы, находившиеся в бараке, рассмеялись этой шутке, найдя ее очень остроумной. Один только Вагнер не смеялся. Сорвал с себя цепочку со звездой, швырнул на стол. Зло сказал Бекману:
– У тебя аристократические ручки? Откуда? Ты же на стройке работал с моим братом?
…А Френцеля в эту минуту не интересовали ни перчатки, ни драгоценности, снятые с убитых евреев. Он пришел в этот барак, чтобы вновь увидеть девушку, встреченную на вокзале. Девушку своей мечты… Вот она, стоит возле огромной кучи одежды, сортирует ее согласно полученной от капо инструкции. Лицо ее серьезно, на нем не выражаются никакие чувства – не видно ни страха, ни раздражения, ни усталости. Такое бледное, такое прекрасное лицо…
Тут девушка почувствовала устремленный на нее взгляд, подняла глаза – и увидела коменданта. Френцель шагнул к ней, спросил:
– Как тебя зовут?
– Сельма, – ответила она.
Френцель подошел к ней вплотную. Взял ее ладонь в свою руку, легонько сжал.
– Сельма… Сельма… – повторял он услышанное. – Разве это еврейское имя?
– Я не знаю, – ответила девушка.
– Как оно переводится?
Сельма слегка помедлила с ответом, и Френцель начал стискивать ей пальцы. Сжимал все сильнее и сильнее – и делал это с серьезным лицом, словно был занят нужным делом. Сжал еще сильнее, и девушка вскрикнула от боли. А по лицу коменданта пробежала судорога удовольствия. Девушка выдохнула:
– Тишина! Сельма означает тишина!
Карл Френцель отпустил ее руку, погладил ее как ни в чем не бывало. Сказал:
– Работай хорошо, Сельма.
И вышел.
…А рядом, возле стола с драгоценностями, трудился ювелир Якоб. Работы для него как ювелира пока не было, и его послали в сортировочный барак отбирать золотые изделия. Якоб разбирал кучу вещей, складывая золото с драгоценными камнями отдельно, без камней отдельно, серебро и мельхиор в особые кучки. Он трудился без остановки и вдруг замер. Из груды вещей он выудил обручальное кольцо. Такое знакомое… Он повернул его, посмотрел внимательнее… Нет, сомнений быть не могло – это кольцо делал он сам. Это было кольцо его жены, кольцо Ханны. Но Ханна никогда не снимала кольцо в душе! Она и на ночь не всегда его снимала. Ей нравилось это колечко, сделанное руками мужа. И вот это кольцо лежит здесь, среди сотен чужих вещей. Но это значит… значит…
Внезапно Якоб осознал страшную реальность: кольцо лежит здесь, потому что Ханны больше нет. Ее убили – скорее всего, еще вчера, сразу после приезда. А все эти квитанции, и оркестр, и слова о душе были просто обманом. Ханна мертва… мертва…
Якоб замер, пораженный этой мыслью, потрясенный несчастьем. Вахман Отто, заметивший, что работник сидит без дела, шагнул к нему и обрушил на плечи Якоба удар кнута. Все в лагере боялись кнута Отто – от его ударов оставались шрамы, которые долго не заживали. Однако в эту минуту Якобу было все равно. Он не чувствовал боли, он был равнодушен к ударам вахмана. Его рука сжимала кольцо Ханны… Наконец, после какого-то удара, он осознал, что его бьют, и снова повернулся к разложенным на столе вещам. Снова принялся раскладывать их на отдельные кучки. Но теперь он делал это уже совершенно механически. Он мог бы и не выполнить приказания Отто, мог кинуться на вахмана, чтобы погибнуть от пули. Но оставалась еще маленькая надежда, что Ханна все-таки жива, что ее просто заставили снять кольцо. Надо будет вечером, после работы, сходить в женский барак и проверить. Да, проверить… Утвердившись на этой мысли, Якоб стал работать быстрее.
Между тем, пока вахман сосредоточил свое внимание на Якобе, другой заключенный, сидевший поодаль, незаметно взял со стола могендовид – ту самую звезду на цепочке, которую Бекман нацепил на другого эсэсовца, Вагнера. Отброшенная Вагнером в сторону, цепочка так и валялась на столе. Теперь этот символ иудейской веры, побывавший в руках нацистов, был осквернен. Очистить его мог только огонь. И еврей повернулся к печке и все так же незаметно швырнул могендовид в пылавшее в печке пламя…
Вечером Якоб, как и намечал, явился в женский барак. Барак был маленький – женщин в лагере было совсем немного. Они использовались в основном на обслуживающих работах. И долго они в бараке не задерживались – их уничтожали и набирали новых из очередного эшелона.
Якоб обошел весь барак, поговорил со всеми его обитательницами, и убедился, что ни Магды, ни Ханны здесь никогда не было. Да, они были убиты! Убиты в первый же день! Зачем же тогда ему оставаться в живых? Жизнь теряла для Якоба всякий смысл. И тем более невыносимо ему было смотреть на то подобие жизни, которое устроили себе заключенные. В гости к женщинам пришли мужчины, и кое-кто уже забрался на второй этаж нар и занимался там любовью. Капо этого не возбраняли – они тоже пользовались ласками живших в лагере женщин. Кстати, некоторые капо сидели тут же, ели принесенные с собой консервы, пили шнапс, угощали своих подружек. Слышались оживленные разговоры, взрывы хохота.
Две пары танцевали на пятачке между нарами – без музыки, но все-таки танцевали. Хаим, неловкий молодой парень, робко подошел к Сельме. Она ему так нравилась! И ему хотелось пригласить девушку.
Сельма заметила Хаима, заметила его робость – и сама пошла навстречу ему. Положила его руку себе на талию и двинулась в ритме фокстрота. Тут Хаим наконец смог заговорить.
– Меня зовут Хаим, – представился он. – А тебя?
– Сельма, – отвечала она.
Обитатели барака не заметили, как в него зашел Карл Френцель. Да в его приходе и не было ничего особенного, ничего пугающего – обитатели барака не делали ничего, что было запрещено лагерным распорядком.
Якоб тоже не заметил Френцеля, но по другой причине – ему было все равно. Горе подступило ему к горлу, его душили рыдания. Нужно было выкрикнуть, выплеснуть это горе, высказать свои обвинения этим людям! И он заговорил…
– Что вы творите, евреи?! – закричал он. Так закричал, что его крик заставил затихнуть весь барак; танцевавшие пары остановились.
– Вы достойны своей участи! – кричал Якоб. – Пепел ваших родных летит вам в лицо, а вы жрете! Будьте вы прокляты!
Он не ждал ответа; ему не нужен был ничей ответ. Но ему ответили. И это сделал не Френцель, не капо Берлинер – это сделал юный заключенный Шломо, такой же ювелир, как и Якоб.
– Неправда, моя сестренка жива! – выкрикнул он, подбежав к Якобу. – Я сделал ей сережки с синими камушками. И мой папочка жив! Мне обещали это немцы, а немцы держат свое слово!
И подросток Тойви решил поддержать Шломо.
– Зачем вы врете, дяденька? – спросил он. – Это просто смешно, что вы говорите! Ведь моя мама жива!
Якоб безумными глазами смотрел на этих мальчишек. Что он мог им сказать? Да он и не собирался с ними спорить! Тут он наконец заметил черный мундир Френцеля и развернулся к немцу.
– Где моя жена?! – крикнул он в лицо эсэсовцу. – Отдай мою жену!
И раскрыл перед самым лицом Френцеля ладонь, на которой лежало обручальное кольцо Ханны.
Комендант Первого лагеря не стал отвечать заключенному. Он не вступал в дискуссии с евреями. Ответ мог быть только один… Френцель достал пистолет и выстрелил прямо в лицо Якобу…
По приказу капо несколько заключенных вытащили тело Якоба, отнесли его в крематорий. Постепенно жизнь в женском бараке вернулась в привычное русло. И только Шломо не находил себе места. Слова, сказанные этим медлительным, неуклюжим ювелиром из Голландии, все вертелись в мозгу у парня. «Пепел ваших родных летит вам в лицо…» – кричал этот человек. И немец ничего ему не ответил, ничего не возразил. А это значит… это значит…
Страшная правда вошла в сознание Шломо. Он прав, этот человек, да, он прав! Его сестра Ривка мертва! Напрасно он старался, делал для нее сережки, подбирал камешки, какие она хотела! И отец тоже мертв! Он никогда больше не увидит своих родных!
Не в силах находиться в бараке, Шломо выбежал наружу. Крематорий снова работал, светилась в черном небе его труба, и с неба опять падал пепел. Черный пепел…
