По сообщениям, видеосъемкам и комментариям корреспондентов федеральных каналов, война в Южной Осетии уже закончилась и бояться было нечего. Я выехала из Рокского тоннеля на территорию Южной Осетии в полной темноте. Серпантин дороги был освещен лишь фарами моей «Нюськи», на которой я и рванула в район принуждения грузинских властей к миру прямо из Москвы. Увидеть что-либо вокруг было невозможно. Только дорога, спускающаяся вниз и петляющая то вправо, то влево. Огибаю огромный каменный выступ и по смутным очертаниям вижу, что по разные стороны асфальта выросли небольшие домики. Ага, населенный пункт! Но – ни названия, ни каких-либо других опознавательных знаков. И спросить не у кого. Полное безлюдье.

Через четыре минуты мне выходить на связь с Москвой, в прямой эфир радиостанции «Говорит Москва», чтобы «спеть» о том, что вижу. А я пока не вижу ничего. Сплошная темнота и пустота. Одна дорога. Звонок. Вот и Родина. Нарушая правила дорожного движения, говорю по телефону и продолжаю управлять машиной. Время по Москве – 20:30. Рассказываю о том, что видела на пути из Владикавказа до пограничного пункта перед Рокским тоннелем. Как красива эта горная страна, как приветливы люди и т. д и т. п. И неожиданно передо мной вырастает деревня, освещенная пламенем горящих домов. Эта деревня – грузинская, судя по буквам, которыми написано ее название. Чуть ниже это же название – на английском. Продолжаю говорить в прямом эфире о том, что вижу, о том, что спросить о происходящем совершенно не у кого. И вдруг, такая удача, по обочине дороги не спеша топает молодой русопятый солдатик. Останавливаюсь и, не отрываясь от трубки, спрашиваю, что тут происходит?

«Мародеры, – отвечает он мне спокойно. – Мародеры жгут грузинские дома», – и топает дальше, в обратную сторону от направления моего следования. А я продолжаю ехать дальше, по дороге, с обеих сторон которой горит последняя надежда людей на счастливую жизнь на этой земле. Объезжаю труп коровы с вывернутым нутром. Здесь была война.

Огонь остался позади. Когда начался сам город, сказать было невозможно.

Опять непроглядная темень, к которой понемногу привыкло зрение. По обе стороны дороги очертания домов, уже городского типа. Фары освещают дорогу, которая уткнулась в большой перекресток. Объясняю в телефон, что не могу определить своего местонахождения. Понятно, что это очередной населенный пункт. Справа виден силуэт большого здания, по виду – торгового центра, который зияет дырами пустых витрин без стекол и пробоинами в стенах. Слышу какой-то грохот. Слева появляется колонна бронетранспортеров, на которых сидят солдаты. Выхожу из машины, пытаюсь докричаться до них и спросить, что это за город. Но шум такой, что меня не слышно. В этот момент связь с Москвой обрывается. Колонна прошла, и я стою одна на темном перекрестке, в незнакомой стране, в городе, где через пятнадцать минут начнет действовать комендантский час. Впервые становится страшно.

Прошло минут пять. На перекресток вырулила старая «Волга». Я уже готова кинуться ей под колеса, лишь бы остановилась. Но моего размахивания руками оказалось достаточно. Подбегаю. В машине двое: здоровые крепкие мужики в форме ополченцев. На вид лет 40–45. Страх не проходит. Спрашивают, кто я, откуда. Объясняю. Смотрят с недоверием, как на сумасшедшую. А я прошу показать мне дорогу к гостинице. Еще перед отъездом из Владикавказа в Цхинвали помощник президента Южной Осетии по международным делам Константин Кочиев, находящийся в Москве, сказал по телефону, что с гостиницей в городе все в порядке. Там лишь незначительно поврежден угол фасада. Но сама гостиница работает. Ополченцы в машине улыбаются.

– Поезжай за нами. Мы покажем тебе, где гостиница».

Ехали медленно, объезжая огромные дыры на искореженной дороге. Минут через десять – площадь, в глубине которой стоит темное здание с пробоинами в боку. Остановились. Я подхожу к машине своих спасителей. Опять улыбаются:

– Вот твоя гостиница. Только она не работает. Нет света, воды».

К страху прибавилось отчаяние. Думаю заночевать в машине, спрятав ее в каком-нибудь переулке.

– Меня зовут Виталий, а это мой брат, Тимур. Комендантский час уже начался. Садись в свою машину, и едем. Отвезу тебя к нам домой.

– А как же комендантский час? Нас не арестуют? – беспомощно задаю глупые вопросы.

Опять улыбка.

– Не арестуют. У нас с вашими ребятами отношения правильные.

Через несколько минут пути вижу эти «правильные отношения». Нас остановил патруль федералов. Виталий и Тимур вышли из машины, автоматы наперевес. Сглотнула: «Ну да, они же ополченцы. И нечего пугаться, московская дура, впервые попавшая в горячую точку. Тут тебе не Тверская с ОМОНом, разгоняющим «Марш несогласных». Тут свои правила. Смотри, слушай и молчи!» Пока размышляла, мужчины поговорили о чем-то. Потом посмотрели в мою сторону. Что-то объяснили патрульным и пошли обратно в «Волгу». Поехали. Вскоре были дома. Дома у Виталия.

Дом стоит на улице Суворова, которая совсем не похожа на городскую. Дорога, никогда не знавшая асфальта, вся в ухабах и рытвинах. Дома каменные, двухэтажные, каждый из них занимает отдельная семья. Машину велели поставить под каменным сводом второго этажа, то есть прямо в проходе во внутренний двор, где стоит большой стол, стулья и расположено подобие кухни. Вход в дом на втором этаже, туда ведет ажурная лестница. Сверху доносятся звуки работающего телевизора. Фоном шумит какой-то агрегат.

Нас встречают приветливые женщины и двое детей, девочка лет семи и мальчишка чуть младше. Все говорят на языке, который не понимаю. Но по взглядам, которые периодически бросают на меня люди, ясно, что разговор идет обо мне. Женщины засуетились. На стол ставится большая бутыль с вином, консервы, сваренная в «мундире» картошка, хлеб. Все это великолепие (страшно проголодалась!) освещается «лампочкой Ильича», которая висит под цементным потолком.

– А откуда же свет? – спрашиваю женщин.

Но отвечает Виталий.

– У меня генератор работает. На керосине. Мы тут ко всему привыкли и ко всему готовы.

На Кавказе за все отвечают мужчины, а делают все – женщины. Так заведено. За стол садятся и «сильные», и «слабые». Начинается долгий разговор. Первым делом сообщаю о своем несчастье – потеряна связь с Москвой.

– А у тебя кто оператор?

– Билайн, – отвечаю.

Виталий, сидя во главе стола, хмурит брови.

– За «Билайн» отвечает грузинский спутник. Мы пользуемся «Мегафоном».

Повисло неловкое молчание.

– А ты в Москве где живешь?

Начинаю рассказывать о том, где живу, где родилась, где работаю, сколько мне лет, сколько детей, где работает мой муж.

– Пятый канал – хороший канал. Он правильные новости делает, – комментирует Виталий, и напряжение немного спадает.

Разливается вино и, как говорят в Южной Осетии, «тост пошел». Тамада всегда – это хозяин дома. Только он может позволить или не позволить сказать другим ответное слово.

Первый тост. И обязательно за богатыря Уастырджи – имя, которое во время христианизации Алании было приписано главному герою-божеству в осетинской мифологии. Уастырджи покровительствует мужчинам, путникам и воинам. Для женщин его имя находится под запретом, и говорить о нем можно только иносказательно, называя Лагты Дзуар (Бог мужчин). Второй тост за Христа. Поднимая стаканы, смотрят на меня, будто перед ними его посланник. Становится смешно. Дань России.

Во двор входит человек небольшого роста, с улыбчивыми черными глазами.

– Это Олег, – представляет Виталий.

Узнав о том, что не могу позвонить домой, дает мне свой телефон. Выходим на улицу. Курю и звоню родным. Сообщаю, что жива-здорова, объясняя причину отсутствия связи. Мне сообщают, что мой начальник Яременко приказал в эфир меня больше не выводить по причине того, что хозяин нашей радиостанции «Говорит Москва», Василий Николаевич Кичеджи, опасается, что я – американская шпионка и могу сказать не то, что надо. «Да, мое профессиональное прошлое дает о себе знать. Ну и черт с вами! Хорошо, что отпустили и дали возможность неделю, пока ехала сюда, рассказывать о том, что происходит в стране». Прощаюсь с домом до завтра, обещая позвонить, как только будет возможность. Рассказываю Олегу, как добиралась до Цхинвали. Он одергивает:

– Не говори так! Наш город называется Цхинвал!

Извиняюсь. Обещаю исправиться. Возвращаюсь к столу и уже сама начинаю задавать вопросы. Только осторожно. Подозрение ко мне, показавшей и паспорт, и все разрешения на пребывание на территории Северной и Южной Осетии, подписанные аж правительством Москвы, у хозяина дома не исчезнет до конца моего пребывания в этом городе. А пока приютившие меня люди делятся воспоминаниями недельной давности, когда в ночь с 7 на 8 августа грузинские войска начали массированный артиллерийский обстрел Цхинвала и прилегающих районов. А затем последовал штурм города силами грузинской бронетехники и пехоты. Было страшно. Говорят, что никому такого не пожелали бы. Что сидели двое суток в подвале своего дома и содрогались от каждого залпа танковых орудий. Но во время рассказа улыбаются, иногда смеются. Женщины восхищаются русскими бойцами, говоря, что дрались они как львы. Много говорят о зверствах грузинских военных, во что верится с трудом. Хозяин поднимает тост за Люсю, молодую женщину, на плечи которой легли все заботы по хозяйству в эти дни – и дрова, и вода, а главное – еда, которой в городе почти нет. Гуманитарная помощь только-только начала подходить к Южной Осетии. Многотонные фуры, связанные в колонны, ползли по трассе М4 на протяжении всего пути, пока я добиралась до Цхинвала.

Так прошло первое знакомство с местным населением. Для ночлега мне отвели хозяйскую спальню на втором этаже. Чувствую неловкость, пытаюсь объяснить, что такие жертвы ни к чему. Но спорить с мужчинами на Кавказе, тем более женщине, дело нелепое и бесполезное. Отправляюсь спать. Завтра много работы.

Утром – солнце. После всех необходимых процедур спускаюсь вниз, во внутренний двор. Здороваюсь. Хозяйки уже хлопочут у обеденного стола. Пока пью чай, входит молодой высокий черноглазый парень в форме ополченца. За спиной автомат.

– Это Миша. Он будет тебя сопровождать по городу и все тебе покажет, – говорит Виталий.

Замечательно. Хватаю сумку, видеокамеру – и в машину. Телефонный звонок. Родной дом проснулся, и мой «вражеский «Билайн» снова заработал. Но ненадолго. Пока грузинский спутник охватывает территорию Южной Осетии. Поговорив с Москвой, отправляюсь в путь по городу, который так напугал меня ночью. Рядом Миша, который сразу начинает свой комментарий с характерным кавказским акцентом.

– Этот район называется «Шанхай», и они зашли вон оттуда. Половина отсюда, а половина оттуда, с запада. Это Юг.

– А с какого числа, до «Града», были обстрелы?

– Крупные обстрелы начались с 7-го числа. До этого были перестрелки, но город сильно не обстреливали «Градом». Обстреливали только минометами. Крупнокалиберными минометами. А «Градом» начали обстреливать с 7-го по 8-е. Перестрелку всегда до этого начинали со стороны Грузии.

Едем дальше по дороге, тоже никогда не знавшей асфальта.

– Это грузинский танк. Этот танк остался, потому что он не мешает проезду. Так они зашли в город. Тут шли ожесточенные бои. Вот. Все разрушено, потому что все расстреливали «Градом». Потом они зашли в город, и все было как в аду. Все подвалы этих домов были забиты мирными людьми. Они туда закидывали гранаты. Полюбуйтесь, что они натворили.

– Что вы имеете в виду?

– Вот дома. Они стреляли по жилым кварталам. Прямой наводкой из танков.

Вспомнилась Москва 93-го, когда из танков, прямой наводкой – по Белому дому. И дыры такие же. Но Михаил возвращает в действительность. Настойчиво возвращает. Просто требует убедиться в том, что это все было по-настоящему. Я не возражаю. Навстречу едет хорошенький, чистенький военный грузовик. Наши таких не делают.

– Это трофейная машина, – подслушав мои мысли, говорит собеседник. – Грузинская. Они встретили ожесточенное сопротивление вот именно на этом перекрестке.

– Чье? Ополченцев?

– Да! Сейчас я вам покажу телевидение, которое все разбили. Я вам покажу все! В телевидение стреляли прямой наводкой. В упор расстреливали стратегическую точку. Это телевидение. Все сожжено. Вот, полюбуйтесь. Это улица Героев, и тут ребята показали себя геройски. Там внизу стоит подожженный грузинский танк, который расстреливал телевидение.

– Люди под расстрел попадали?

– Попадали. Вот, полюбуйтесь, телевидение! Они в упор все расстреливали, вовнутрь. Можете выйти и посмотреть, что они натворили. Там находились сотрудники телевидения, которые прятались в подвалах. Они не могли сопротивляться, так что они остались там. Как заложники. И их в упор расстреливали. Безоружных.

– Почему многие жители не ушли?

– Потому что им некуда было уйти. А те, которые остались, не успели просто.

– Но до этого ведь тоже были обстрелы. Почему же они не ушли?

– Они не ожидали, что по городу откроют залп из «Града». Ни разу такого не было, чтобы стреляли по мирным кварталам из «Града». Поэтому они до последнего не верили.

Потом он показывает генераторную, то есть то, что от нее осталось. Замечаю, что наших солдат там нет, «на этом стратегическом объекте», как сказал Миша. Но есть ополченцы с автоматами, которые, завидев маленькую камеру в руках, мгновенно стараются отвернуться или спрятаться. Уходим. Садимся в машину и едем дальше. Слева от дороги – еще один танк.

– Еще один грузинский танк?

– Еще один грузинский танк. Его не убирают, потому что он пока никому не мешает. Остальные уже увезли. Вот. Это – передовая города. То есть тут шли сильные бои. Это 12-я школа, где засели снайперы. Тут погибло очень много людей, и ополченцев, и мирных. Это разрушенный квартал. Пойдем туда, там можно интервью взять у простого люда.

Мы выходим из машины и направляемся к обгоревшим восьмиэтажкам, что расположены на той же улице Героев. Обогнув первый обугленный дом, входим во двор второго. У гаражей мужчина разжигает дровами печку. Чуть поодаль сидят женщины. Рядом бегают дети. Нам навстречу выходит высокий седовласый старик, и Миша о чем-то с ним говорит. Осетин уходит в подъезд и через мгновение тащит какую-то железную «дуру», похожую на водосточную трубу.

– Это оттуда вынесли.

– Откуда?

– Оттуда. С той стороны дома. Там (считает, закрыв глаза) – раз, два, три… четыре квартиры были повреждены.

– Сколько погибло у вас в доме?

– В доме? Много погибло. Много. Стариков много погибло.

– С верхних этажей?

– Ну, и внизу убивали, здесь. Вот нашего пацана вот тут застрелили.

– Что, выходили солдаты и прямо стреляли?

– Да, прямо его убили. Мы не могли подойти к нему двое суток. А потом, через двое суток, принесли его. Вот, в гараже поставили. А некоторых вон там похоронили.

– Где?

– Вот этот дом инвалидов. Там у них сад, с той стороны. Там хоронили. Там могилы братские. Да, да. В одну могилу несколько человек. Без этих, без гробов. Прямо в одеяло или простынь заворачивали.

К разговору присоединилась пожилая худенькая женщина, со спокойным, суровым лицом, какие бывают только у кавказских женщин. Ошибаюсь. Уварова Людмила Ивановна, совершенно русское имя. И сразу – жестко, без вопросов:

– Не от всех мы примем гуманитарную помощь. Примем не от всех. От России примем. От государств, которые нас поддерживают, – примем. От Германии, от Соединенных Штатов ничего не примем. Даже спичек.

Задаю вопрос:

– Были иностранные журналисты?

– Мы ждем их. Мы их не видели. Я спрашивала, они есть здесь где-нибудь, хоть с Украины, Прибалтики, с Америки? Они передают информацию из третьих рук, а это не журналисты. Я считаю, что это не журналисты, не люди своей профессии, и нечего им здесь делать. Вообще-то пусть они придут и посмотрят. Может, другими глазами начнут на все смотреть, на эту Грузию!

Вступает седой осетин, которого особенно задела реакция канцлера Германии.

– Ангела Меркель, наверно, такая же, как Саакашвили, дурная, наверно! Он – сумасшедший. Без родителей когда человек воспитывается, он – не человек. И нечего лезть таким людям в президенты! Когда танки вошли в город, «Жигули» раздавили. Там семья была – отец и двое детей. Вот Лена должна знать. Это ее родственники.

Но Лену не трогаю. Боюсь оскорбить старика недоверием, да и горе человека теребить не хочется. Спрашиваю дальше.

– А как это было? Сначала «Град», а потом танки?

– Было знаешь как? Утром они, рано утром вошли. Мы думали… Нам говорили, что 58-я армия к нам подходит. И многие думали, что… некоторые увидели танки, там же не написано, чей это танк. И подходили к ним. Вот ребят с танка как обстреляли? Сразу троих уложили. Вот тут, прямо на Героев. За этим домом. Они в канаве, двое суток не могли подойти к ним. Отвезли их. Во Владикавказ. Похоронили там многих.

И опять Людмила Ивановна, как будто давно готовилась сказать.

– Мы страшно возмущены позицией грузинской диаспоры. Нет такого города в России, где бы не было грузин. И их молчание, их молчание, наверно, тоже сыграло свою роль какую-то в том, что Грузия сотворила со своими непосредственными соседями. У нас все переплетены! У нас семьи грузино-осетинские! Вот! И они такое с нами сотворили, что самый страшный враг, наверно, этого бы не сделал, что сделали с нами наши непосредственные соседи. Посмотрите, расстреливали нас из автоматов. Я уже не говорю этим… гранатометы! Эти «Град» и все остальное!

И тут заговорили все: и кто стоял, и кто сидел. Рассказывали, как выбегали к магазинчику соседки, чтобы взять чипсов, конфет, что-либо съестное, чтобы дети «тихо сидели». Как было страшно. Как повесился глухонемой старик с восьмого этажа. Вышел на балкон, увидел танки, ушел и повесился. Сняли через те же двое суток. Потом пришли русские, которых очень ждали. Потом получили первую «гуманитарку»: картошку, муку, макароны, масло, тушенку. Все хранят в общем гараже, а готовят здесь же, на улице. Одна из женщин улыбается.

– Как только свет появится, уже легче будет.

И опять Людмила Ивановна, как заправский замполит:

– Мы очень благодарны России, что нас спасла! Если бы не Россия, нас бы давно здесь уже не было.

Говорю «спасибо», будто бы от всей России. А что еще сказать? Слава богу, кончился весь этот кошмар, о котором они рассказывают. И если наши ребята этому способствовали, можно и погордиться. Более глубокие политико-экономические оценки этим людям ни к чему. Только бы не убивали. А Людмила Ивановна никакой не пропагандист. Просто из всех жителей этого двора, она единственная очень хорошо говорит по-русски.

Все эти дни СМИ, и те, кто в позиции, и те, кто в оппозиции, были озабочены лишь одним: сколько погибло мирного населения? И те, и другие разом превратились в циничных «журналюг», подтверждая или опровергая весь ужас произошедшего. Один мой очень хороший друг, уже в Москве, горячо доказывал, что триста погибших – это ерунда и ни о каком преступлении против человечности не может быть и речи. Пришлось напомнить про геноцид: и еврейский, и армянский, и цыганский, и про многие другие, и на какое-то время прекратить общение с хорошими друзьями, пока тема не ушла из повседневной жизни. Но это было потом. А пока я иду к тому самому дому инвалидов, который первым попал под обстрел грузинских танков. Где находятся братские могилы, никто показать не может. Ну и ладно. Не проводить же эксгумацию. Да и не важно, сколько погибло. Главное – погибли!

Едем дальше по городу. Подъезжаем к территории городской больницы. На КПП российский солдат. Миша выходит из машины, о чем-то говорит, и нас пропускают внутрь. Неподалеку от главного здания расположился российский военный гарнизон: палатки, палатки, палатки. Видно, что многие солдаты спят. Кругом порядок и чистота, что выглядит немного странно на фоне увиденного в городе. Подходим к группе военных, не рядовых. Представляюсь. Прошу ответить на некоторые вопросы. Как обстановка в городе? Чем российская армия помогает мирным жителям? Разбираются ли завалы? Приходит ли гуманитарная помощь и как распределяется?

– Нам отвечать на ваши вопросы не положено!

– Не отвечайте. А почему?

– Знаем мы вас, журналистов. Сейчас запишите на диктофон, а потом смонтируете всё по-своему и выдадите какую-нибудь гадость.

– Так у меня и диктофона нет.

– Ну да! Спрятали где-нибудь в одежде. Знаем мы вас!

Резко задираю футболку к горлу. Под ней только прозрачный бюстгальтер.

– Смотрите, есть диктофон?

Ошалело смотрят на меня, и лишь один бормочет:

– Красиво!

Зло разворачиваюсь и ухожу. Футболку опустила. Следом идущий Миша говорит: «Если тебя кто-нибудь обидит – убью!»

– Да не нужно никого убивать! Хватит уже!

В больнице практически никого нет. На крыше зияют следы от снарядов. Стекла в окнах отсутствуют. В «приемном» пахнет кровью, которую уже замыли. Спускаемся в подвал. Воняет затхлостью, трупами и мочой. В маленьких подвальных комнатах стоят железные кровати. Иногда рядом капельницы. В самом конце коридора свалена груда постельного белья и бинты. Все в крови.

Выходим на солнце. Все, на сегодня хватит.

Обратно во Владикавказ еду с Олегом. У него там остались жена и дети. А тут такая удача, сумасшедшая журналистка из Москвы, приехавшая на своей машине. Почему бы не поехать и не повидать родных? Выезжаем из Цхинвала. Труп коровы, который валялся накануне, исчез. О его недавнем присутствии напоминают лишь оставленные внутренности, так и не убранные с дороги. Олег поясняет, что, видимо, разобрали на мясо. Еды-то мало.

Теперь уже справа по ходу движения стоят обгорелые останки двух «Икарусов». Это они освещали мне путь вчерашней ночью. Грузинская деревня. Дома стоят кирпичные, аккуратные, за такими же кирпичными заборами. Некоторые увиты темно-зеленым плющом. И кругом ни души. Дома пустые.

Вдали работает экскаватор, который ковшом пытается разбить каменную ограду одного из них. И делает это как-то остервенело, со злобой. Забор стоит, но экскаватор не сдается. Дальше дома разрушены, сожжены. Видимо, здесь экскаватор уже побывал. Поражаюсь идиотизму происходящего. Зачем? Почему? Но мой хмурый пассажир лишь отмечает: «Это грузинская деревня». Больше вопросов нет. Кроме одного. Закончится ли это когда-нибудь?

Проезжаем несколько КПП. Никто не остановил. Только сейчас, при свете дня, замечаю, как же здесь красиво! Южная Осетия – совсем маленькая страна, расположившаяся в долине, которую полукольцом окружают величественные горы, с многочисленными лесами, зелеными пастбищами и горными реками. Паркуемся на обочине. Олег спрашивает, есть ли у меня пустая бутылка. Находится. Мы спускаемся к реке, по тропинке, по которой туда и обратно снует немногочисленный народ. И все с бутылками. Недалеко от бурной воды лежат какие-то бетонные плиты, и из них торчит железная труба. А из трубы течет минералка. Та самая, которую мы в Москве покупаем в магазинах. Во всяком случае, по вкусу такая же. Набираю воду, едем дальше. И тут Олега разбирает. Он рассказывает, как чудесно они жили в советское время. Какие у них были колхозы и совхозы. Сколько овец паслось на горных склонах. Какой сыр они делали из этого самого овечьего молока. А какая баранина! Нигде в Советском Союзе не было такой баранины! Показывая на заброшенный гостиничный комплекс, который одиноко растет у подножия горы, он с упоением говорит, что тогда, в те времена, там был первый и единственный на всю страну «видак» и самые красивые «путанки». За последнее слово извинился. Мы подъехали к Рокскому тоннелю.

Утром следующего дня, позавтракав в студенческой гостинице Владикавказа, отправляюсь обратно в Цхинвал. По дороге покупаю продукты: печенье, колбасу, сыр и еще много такого, что может хоть немного скрасить несколько дней жизни членам семьи, что приютила меня в ночном городе. Основной упор делаю на вкус детей.

Дорога на юг Осетии удивительна, как и весь Кавказ. Кто был там хоть раз, меня понимает. А кто не был, у того есть возможность меня понять, если, конечно, хочется. На границе невиданная очередь из машин. Легковушки, автобусы. Замечаю знак международного Красного Креста. Беженцы возвращаются. А с ними и те, кто наконец захотел посмотреть на всю эту историю не только со стороны Гори и Поти, но и со стороны Рокского тоннеля. И те, кому наконец разрешили это сделать. На границе меня уже знают. Не в том смысле, что пропускают без очереди. Нет. Никаких поблажек. Строгий досмотр всего багажа, документов по двадцать пятому разу. Просто ребята при этом улыбаются и острят. Ну, как умеют острить военные, только без пошлости. В военном госпитале, в Ростове, куда меня пустили строго без видеокамеры и возможности записывать разговор с ранеными срочниками, начальник, узнав, что у меня четверо детей, пошутил, что рожать – не воевать, много ума не нужно. Улыбнулась. Так спокойней.

И опять знакомый серпантин спускающейся вниз дороги. Затем деревни – первая осетинская, затем грузинские. Дома все корежат. И ведь не лень! Сколько восстанавливать в том же Цхинвале. Но ненависть – чувство не созидательное.

Улица Суворова. От гостиницы никто не отказывается. Не время для интеллигентного кокетства. Тут и Миша подоспел. Мы с ним теперь на «ты», после вчерашнего моего фортеля с футболкой. Он рассказал, что по профессии – учитель географии в школе. Решила не возражать. Учитель так учитель. Отправляемся в очередной рейд по городу на моей «Нюське». Михаил предлагает мне посмотреть на здание городской милиции. Лицо при этом суровое и многозначительное. Опять страшилки, думаю про себя. Но сначала он привозит меня ровно в тот парк, в глубине которого стояло разнесенное теперь уже в пух и прах кафе. Рассказ о нем в прямом эфире американского телевидения произвел фурор, помните? Парк выглядит печально. Многие деревья повалены шквальным огнем «Града».

Теперь милиция. Здесь количество ополченцев превосходит все мои ожидания. Человек тридцать, не меньше. «Все равны, как на подбор», говоря словами Александра Сергеевича. Здоровые, крепкие кавказские мужчины, скупые на слова. Мой телохранитель опять объясняет им что-то, и нас проводят внутрь здания. Задний двор превращен в руины. Груды искореженных машин. Все это снимаю на свою маленькую камеру. Возвращаемся обратно, в вестибюль. На каменной лестнице, ведущей, видимо, на верхние этажи, сидят двое подростков и один старик. Все трое курят.

– Вы кто?

– Мы – грузины, – отвечает старший.

Один из ополченцев поясняет, что это пленные, которых привели сюда на разбор завалов. Мол, натворили дел, пусть теперь расхлебывают. Расхлебывать, конечно, надо, но мне с трудом верится, что двое щуплых пацанят и убеленный сединой старец могли натворить все то, что произошло в этом городе.

– Откуда вы, отец?

– Я из Гори.

– А как попали сюда?

– Каждый год, летом, приезжаю на заработки. Ремонтирую автозаправки.

– И давно вы здесь?

– С 28 июня.

– А родные ваши в Гори знают, что вы живы?

– Нет.

Он опять курит. Большие глаза смотрят в одну точку. На лице землистого цвета, прорезанном лучами морщин, ни малейшего проявления каких-либо эмоций.

– Возьмите мой телефон. Он сейчас как раз работает. Связь есть. Звоните. Звоните родным!

Что происходит вокруг, не замечаю. Вижу только человека, впервые поднявшего на меня глаза и осторожно берущего из моих рук трубку. Медленно нажимает кнопки. Ожидание. Разговор. Из глаз слезы. Все.

Я успеваю лишь взять телефон обратно, вокруг все приходит в движение. Резкие крики ополченцев. Кто-то пытается выхватить мою видеокамеру. Меня обступают все «тридцать три богатыря». Миша жестко подхватывает под локоть и тащит по направлению к машине. Автомат наготове. Вдогонку летит речь, которую я не понимаю. Миша отвечает, заталкивая меня в машину на водительское место. Шипит в ухо.

– Поехали быстрей!

– Что происходит?

– Ты позволила пленному грузину позвонить по телефону!

– И что? Он человек. И его родные не знали, что с ним. А он не знал, что с ними.

– Вот застрелят тебя… А вдруг этот дед – шпион?

Какой шпион? Пока говорим, машина будто сама срывается с места. Миша командует, когда направо, когда налево, поминутно оборачиваясь назад. Приезжаем на Суворова. Он немедленно все рассказывает «семье». Между ними громкий разговор. Больше всех кричит Виталий. Собираюсь в дорогу. Из дома вышли женщины, Люся и ее соседка Фатима. Запричитали, почему уезжаю так скоро. Рассказываю. Начали успокаивать, объясняя, что все мужчины у них очень горячи и категоричны. Фатима обняла за плечи и отвела в свой дом. Часа два, за чашкой чая и бутербродами, говорим о жизни. Потом приходит Миша и предлагает поехать посмотреть территорию, где находился гарнизон российских миротворцев. Он спокоен и даже добродушен.

У миротворцев, которых здесь уже нет, все разрушено. Казарма со стороны дороги, по которой шли грузинские танки, вызывает в памяти военные хроники Сталинграда. К нам топает еще один ополченец, судя по форме. Вполне себе упитанный молодец, с характерным запахом веселья накануне, зовется Сергеем. Снимаю все, что вокруг, кроме моих «телохранителей». Договор есть договор. Мне показывают какую-то огромную круглую штуку с пушкой. Без склонений и спряжений Миша объясняет:

– Это БМП. Российская БМП, которая стояла на передовой. Она стояла на позиции, и после прямого попадания, значит, с танка, она загорелась и рванула, и башня отлетела, вот, на двадцать метров.

Смотрю на «башню». Ощущение, что она пролежала здесь не меньше года. Не могла же она проржаветь так всего за неделю? Или наши солдаты служат на технике шестидесятых годов прошлого века? Бред… Молчу и слушаю. Михаил продолжает.

– Там находилось четверо ребят. Полный экипаж вместе с командиром.

Сергей советует.

– А вот эту башню-то сняли?

Уже сняла. И смотровую, и развороченный медсанбат, и столовую. Глаз камеры натыкается на белые клубы дыма в горах. Слышны выстрелы.

– Что там происходит? Этот звук оттуда?

– Да, да. Там, наверно, последние остатки бандформирований грузинских. Добивают.

– Вы хотите сказать, что там сейчас идет бой?

Молчание.

– А почему никто не сообщает, что здесь еще идут бои?

Миша молчит, соображая, что отвечать.

– Честно говоря, может, это русские проверяют, стреляет у них или не стреляет. Сама знаешь, машины приехали на «авось».

Нет, не знаю. Те танки и машины, что колонной двигались из Цхинвала, и те, что сейчас по периметру стоят у грузинских деревень, новенькие и чистенькие, будто только что сошли с конвейера. Глупый ответ не комментирую, понимаю, что умного и правдивого все равно не будет, тем более тому, кто позволил проявить сочувствие к противнику. И это после всех зверств со стороны врага, о которых так яростно говорили.

Время восемь. Через час начнется комендантский час, а хотелось выехать обратно во Владикавказ и назавтра оттуда домой, в Москву. Приехав к Фатиме, узнаю, что через день в Цхинвале в память о погибших маэстро Гергиев будет давать концерт. В центре, на площади, уже начали строить сцену у разрушенного Дома Правительства. Добрая, одинокая женщина, чей сын в Москве работает охранником у одного из известнейших художников, чье имя не назову, уговаривает переночевать у нее, а уж утром ехать. А может, останусь на концерт? Нет, не останусь. Время ужинать. Из Владика, так здесь ласково называют Владикавказ, вернулся Олег и просит зайти нас с Фатимой на «огонек». «Огонек» заканчивается скверно. Во главе стола, даже в доме Олега, все тот же Виталий. Он явно зол на меня. Произнося первый тост, как всегда за Уастырджи, он продолжает говорить на том языке, который мне не понятен. Ему внемлют несколько мужчин, среди которых Олег и Михаил, и одна женщина – я. Фатима подносит угощение и лишь изредка присаживается недалеко на стульчике, чтобы что-нибудь перекусить. На русском говорят только о том, что мы бросили их в 92-м. Что, если не признаем их независимость, будем последними предателями. И вообще, есть гости честные, а есть подлые шпионы. На выбор предложили «красного» или «белого». Выбираю белое. После первого бокала подкатила дурнота. Что за черт? Меня подхватили Олег и Фатима, у которой сама промучилась и которую промучила всю ночь. Наутро все вышли меня провожать. Просят приехать еще когда-нибудь. Записывают мой номер телефона. Приглашаю всех в гости в Москву. Кланяюсь в пояс за гостеприимство, сажусь в свой дом на колесах и качу по направлению к России. За спиной остается красивая земля, которая давно уже тоскует по заботливым, мудрым и честным рукам. И тоска эта, похоже, будет еще очень долгой. А пока главное, чтобы не было войны. С этим девизом Южная Осетия живет последние двадцать лет.

На границе, в сторону Цхинвала, длиннохвостой змеей тянется очередь. В родные дома возвращаются осетины – дети, женщины, старики. Опять проверка. Но быстро. Я пустая. Во Владикавказе проверяю свои съемки. Весь эпизод с пленными грузинами затерт. Смешно. Эта история вряд ли бы помешала России через несколько дней признать независимость Южной Осетии. Всю дорогу обратно вспоминаю тех, с кем познакомилась. Олег шлет эсэмэски с вопросами «как дорога?». Нормально. Большая страна успокоилась и занимается своими делами, смотрит по телику развлекательные шоу. За Ростовом, подъезжая к мосту через Дон, обгоняю по обочине большой черный джип. Хочу припарковаться и купить воды в придорожном ларьке. Из джипа высовывается белобрысый, синеглазый здоровяк, нарочито блестя многочисленной «голдой».

– Куда прешь, сука?

Ловлю себя на мысли, что давно не слышала матерных слов. Даже литературных. Только теперь ясно ощущаю, что я на Родине. Я еду домой…»