Он был котом. А я — человеком.

Так уж получилось.

В тот день он не отходил от меня. Словно что-то чувствовал. Словно знал… Мне часто казалось, что он вообще слишком много знает для кота.

И это при том, что я понятия не имела, откуда он взялся. Я встретила котенка на улице, недалеко от небоскреба с моей ячейкой — черный шерстяной комок сидел грязный и голодный и пищал, как не в себе. Знаю, так не принято, я больше не отверженная и не должна поступать столь безрассудно, но… я забрала его к себе. Казалось, если не возьму, писк его будет преследовать меня до конца жизни. Оказавшись в тепле и поужинав, он принялся носиться по ячейке с яростными взмяками, словно буря. Так я и назвала кота — Бурей.

Потом все ждала сообщение на чип — оповещение, что это все-таки кто-то свой. Папашка мой, например — просто уведомление запоздало. Слишком запоздало. Такое бывает. Надеялась даже на это — а что, папа-кот, не так уж и плохо. И в то же время готовилась к извещению о нарушении, мол: «Вы, госпожа Амелия Жасмин, присвоили чужую душу, теперь вашей собственной хорошего ничего не грозит…»

Сообщение пришло — но другое. В пустом цветочном горшке на окне вдруг пророс кактус, так и растет с тех пор — папашка мой. Я его поливаю, как положено — в поддон, чтобы папа корячился и корнями доставал воду. И достает. Во-о-он уже какой вымахал — ушастый, колючий. Жалко, конечно, и иногда до ужаса хочется плеснуть в горшок воды от души, пей — не хочу, но с кактусами так нельзя, что поделаешь? Эх, папа, не мог бы ты орхидеей родиться? Или хотя бы гарденией какой-то? А лучше — жасмином. Стал бы фамильным деревом…

Но нет… Всегда ты был колючим, всю жизнь. Да и я оказалась плохой дочерью. Впрочем, если подумать, то дочерью я была самой обычной. Чего-то не понимала, чего-то не принимала, не звонила, не слышала… Почти у всех — то же самое, если говорить о «семейниках», конечно. Но зачем же и я — со всеми? И почему ты все-таки не кот? С котом хоть поговорить можно. Я и разговариваю, пусть до сих пор и не в курсе — с кем. А тебя в этом кактусе — хоть убей, не узнаю. Впрочем, я и при жизни тебя плохо знала.

Да и кто в наше время хорошо знает родителей?

Нет, надо отдать тебе должное — ты не отдал меня в квант-колыбель, как принято, как и поступают почти все. Хотя мамаша моя — вот уж с кем я совершенно незнакома — настаивала именно на этом. И вообще исчезла с горизонта, едва ты отстоял право на отцовство. Да что там — едва заявил на него. Не захотела иметь дело с семейником. Вроде бы наплодила потом еще пару-тройку детишек и всех сбросила в колыбели. Уж не знаю, оказались ли они «новыми душами», как я, или кем-то из вернувшихся. Да и неважно это. В нашем мире ты не имеешь права отказаться от родной души, если она стала котом или кактусом, или еще чем-то наподобие. Детям же лучше в квант-колыбели. Главное — скинуть новорожденного до того, как пискнет чип. Обычно все успевают.

Я покосилась на кота, деловито вылизывающего заднюю лапу. Розовый язык мягко скользил по черной шерсти. Янтарные глаза сверкнули на меня искоса, словно ненароком. Не ты ли один из этих, мамочкиных… Нет, вряд ли. Будь ты братом, хоть и сводным, — сообщение бы пришло. Наверное.

Я провела кончиками пальцев по кактусу.

А ты, папа, так и не связал свою жизнь больше ни с кем. Оброс колючками. Боялся, что снова засмеют семейника, отшатнутся, едва привыкнешь. А еще — боялся, что не примут меня. Даже приемная мать вправе сбросить ребенка в квант-колыбель, если чип промолчит. А с новой душой — чего ему пищать? Признаюсь, местами я жалела, что ты сам не засунул меня в колыбель. Нет, ну вы подумайте, в то время, как большинство детей росло, не зная никаких моральных обязательств — типа с днем рожденья поздравить или обед для отца приготовить, или долго и нудно рассказывать, как прошел день, а в ответ тоже чего-то выслушивать, — я была вынуждена, как в допотопные времена, расти приличной дочерью. Меня даже в угол ставили! Когда старую игрушку сломала. А еще — когда разбила любимую папину пепельницу. В квант-колыбели все это просто бы распылили и выдали новое. А тут же…

— Это память, Амелия. И к тому же кванто-купонов стоит. Надо ценить, что имеешь!

И прочие глупости. То есть тогда я считала — что глупости. Даже из дома сбежала. Думала: доберусь до ближайшей колыбели и сдамся. Сама.

Черный комок шерсти покончил с умыванием, громко уркнул и прыгнул мне на плечо, ткнулся мокрым носом в затылок — туда, где скрывается чип-душа. Я представила, как доброе наше квантовое божество считывает с чипа каждый мой шаг, каждую мысль и… Где в итоге после смерти окажусь я — глупая дочь и воровка чужих котов?

А до колыбели я тогда не добралась, хвала божеству.

Я даже встретила двоих колыбельников — мальчишек, рыжего и темноволосого, примерно моего возраста, лет десяти. Попросила отвести меня к их дому, не вдаваясь в подробности, и они даже согласились. Но было в них что-то… Холодное, что ли. Скользкое. Неприятное. Для начала они засмеяли меня за то, что назвала колыбель — домом. Мол, дома бывают только у грязных семейников, а у нормальных граждан — сначала колыбели, потом — ячейки.

А затем в кармане рыжего мальчишки что-то пискнуло и зашуршало. Он достал ручную серую мышку — я видела таких в зоошопах, где для особых любителей продавались обычные животные, без чьей-то чип-души. Жаль, у нас не хватало на них кванто-купонов. Впрочем, питомица рыжеволосого выглядела неважно — тяжело дышала, смотрела мутным взглядом, на усах висели капельки белой пены.

— По-моему, ей плохо, — осторожно сказала я.

— Да, загибается, — скривился пацан и швырнул мышь в траву.

Она упала на бок, заскребла лапами. Пискнула.

Я оторопело застыла.

— Но… А как же…

Мальчишки, успевшие отойти на пару шагов, обернулись.

— Да она бездушная, не переживай, — прищурился темноволосый. — Вот мне недавно канарейка на голову свалилась, и на чип сообщение бряк — это маман моя! И никуда ее не денешь теперь, прикинь? А зачем она мне? Я же ее не видел даже никогда. Ну, человеком…

— Подумаешь, канарейка! — фыркнул рыжий. — У Флориана, вон, новенькая в колыбели — девчонка в пеленках! — оказалась его прабабкой, которая успела побывать где-то и аквариумной рыбкой, и синицей, и многолетним огурцом. Ему скоро из колыбели выходить, а тут — она. Бац — сообщение на чип, и уже не отвертишься. И что теперь — семейником становиться?

— Да-а, засада.

Я слушала их, а взгляд мой невольно возвращался к выброшенной мышке. Сейчас она немного успокоилась и пыталась жевать травинку.

— Послушайте, ей же еще можно помочь! Наверное…

— Колыбель новую подарит, — отмахнулся рыжий. — Толку возиться с больной. К тому же мне надоела мышь. Хочу ящерку какую-то. Ей можно хвост оторвать. Так ты идешь или нет?

— Я… Знаете, я вспомнила… Мне нужно до-о… Э… В свою колыбель, то есть в ячейку. Я в другой раз схожу с вами. Ну… Прощайте…

Я пятилась с каждым словом, ожидая почему-то, что они сейчас набросятся на меня и силком потащат в свою колыбель.

Но мальчишки лишь пожали плечами, пробормотали: «Странная какая-то» — и пошли по своим делам.

Папа нашел меня ближе к вечеру. Не очень далеко от дома — я слегка заблудилась, мой дешевый карманный навигатор подло разрядился еще в начале побега, а спрашивать у людей дорогу в квартал семейников я уже не решалась. И все же я почти справилась. Мне ангел указал дорогу. Я не вру. Возник на миг — совсем, как человек, только очень уж печальный и усталый — и ткнул крылом в сторону нашего квартала. То есть он просто ткнул в небо над крышами небоскребов, но я сразу поняла, куда идти. И пошла. Когда появился взъерошенный отец, я была уже на улице, соседней с нашей. Думала: ох, сейчас мне влетит так влети-и-ит! Но папа только обнял меня и повел домой. И даже не возражал против серой мышки у меня в руках.

Кот спрыгнул с плеча и стал бродить возле кактуса. Понюхал его. Попытался боднуть колючее «ухо».

А я села на диван, перевела его в режим кресла. Кресло привычно заскрежетало что-то насчет «позднего времени и вреда сидячего сна» и пыхнуло облачком сонного порошка — в тот день оно разбрасывалось «дремником» особенно щедро. Я щелкнула пальцами, веля кофеварке готовить эспрессо. Буря звонко чихнул. Я щелкнула снова, приказывая ячейке открыть окна. Сонный порошок на нас с Бурей никогда особо не действовал, разве что чихали от него. Я разбудила экран планшета и активировала окна — люблю работать по ночам. Все ячейки дрыхнут, нанюхавшись дремника, вокруг тихо. И мозги ночью как-то лучше работают — совесть спит, что ли? Так-с. Надо улучшить рекламу новых интерактивных ботинок — что-то их совсем плохо потребляют. Да, папа. Я по-прежнему занимаюсь всем тем, против чего ты выступал. Впариваю потребителю то, что «ему действительно нужно».

А мышка прожила у нас еще год… После чего у меня появилась новая привычка — гулять по паркам и выискивать в траве зверушек, выброшенных колыбельниками. Мы с папой проверяли их на наличие чипа-души. Чаще всего такового не обнаруживалось.

Буря, черный мой кот, улегся рядом. Я и о нем думала: вдруг бездушный? Тогда вообще проблем никаких. Животные не запрещены, хоть ячейники и редко их заводят. Они в основном для колыбелей. Или для семейников.

Но нет. Чип у кота имелся — просвечивался примитивным сканером. Но на прочтение его требовался запрос системе. Я могла бы отправить такой — проверить, чья это душа, но… боялась. И даже не обвинения в присвоении чужого — боялась, что кота отберут. Я к нему привыкла. Привязалась даже. Убеждала себя, что это может быть и совершенно новая душа. Пока еще ничья. Вернее, уже моя.

Я задумчиво пялилась в экран на разноцветные детские и взрослые ботинки, не только самостоятельно заботящиеся о сухости и удобстве ног, но и сообщающие хозяевам об этом по несколько раз на день, а также развлекающие их анекдотами. Еще один способ оторвать людей друг от друга, заставить общаться с обувью, а не с себе подобными. В колыбелях новинка приживается, в ячейках и уж тем более в семейных кварталах — пока нет. Вдобавок мы не выдерживаем конкуренции с поющими шапками, которые как-то ближе к органам слуха, чем сапоги. Моя задача — исправить положение. М-да. Уши на пятки натянуть, что ли? По стенам ячейки пробежалась синяя тень — сменился температурный режим, подстроился под ночную прохладу. Да, так действительно уютнее…

А ведь ты, папа, однажды и сам едва не стал ячейником.

Мне было шестнадцать. И я заболела. Подхватила вирус из тех, что гуляют по семейным кварталам. Врач уговаривал отца переехать в ячейку. Говорил: у меня сейчас самый благоприятный возраст. В колыбель уже поздно, а для получения льготы на поселение в умное жилище в комфортном высотном доме — самое время.

— Ваша дочь мигом вылечится, — говорил врач. — А вы быстро найдете хорошую работу, отказавшись от своих… м-м-м… странностей, — увещевал он.

И папа почти согласился. Он бы согласился на что угодно, лишь бы спасти меня.

Я отказалась.

Я вспоминала мальчишек-колыбельников, швыряющих в траву живое существо, будто сломанную игрушку, и плакала.

И просила отца никуда не уезжать.

И мы остались. Папа разыскал лекарство и отдал за него последние кванто-купоны, имевшиеся у нас на счету. Когда я выздоровела, подрядилась развозить овощи и фрукты из нашего квартальчика по районам небоскребов — среди жителей ячеек находились еще уникумы, желавшие хоть изредка натуральной пищи. И таким образом хоть как-то помогала отцу.

А потом в квартале ячеек, прилегавшем к нашему, случился пожар. Такое бывает у нас время от времени. Нечасто — раз в десять лет в одном районе. Иногда — еще реже. Порой выходит так, что в каком-то месте накапливается слишком много чип-душ, а в другом — слишком мало. Система, конечно, следит за равновесием душ в природе, и все такое, но иногда и у нее случаются сбои. Тогда срабатывает программа «поджигатель».

Говорят, в том огне умираешь сразу и без боли. Иные спрашивают: откуда же тогда крики? А еще утверждают, что умершие в таком огне могут вообще не родиться — ну, если перенаселение душ стало слишком уж большим.

В тот год я не думала о людях, погибших в огне. Не гадала, страдали они или нет. Для меня пожар означал лишь одно: возможность подработать. Помочь отцу. Во-первых, платили за поиск выживших душ. Ну, там — попугая какого-то, улетевшего в окно от пожара, поймать или жука. Я жука нашла во дворе — большого, черного, с рогами. Чей-то прадед был. Из сгоревших. Потом его чип переключили на живого родича. Во-вторых, платили за очищение обгоревших ячеек от пепла и мусора. Потом-то система здание восстанавливала и снова заселяла людьми, но, чтобы доставлять горы мусора к более мощным распылителям, требовались человеческие руки. В-третьих, в остовах сгоревших домов отыскивались уцелевшие вещи, которые можно продать — недорого, но все же. Чудом выживших жильцов они редко интересовали — им предоставляли новые ячейки со всем необходимым.

Мы с отцом тогда продержались!

Черный усатый наглец лениво потянулся, а затем плюхнулся на экран планшета, разом свернув все окна. Разноцветные ботинки, мигнув, исчезли.

А мне захотелось обнять кактус. Гори оно все, сегодня я полью папу, как следует! В конце концов, там, где когда-то росли эти колючки, тоже бывали дожди. Я пошла за водой в кухонный отсек. Буря отправился за мной, урча, словно увидел влюбленную кошку…

А я первый раз влюбилась в школе, в выпускном классе. Мой избранник был семейником, как и мы с отцом. И отвечал мне взаимностью. Пока не услышал, что после школы я не собираюсь перебираться в ячейку.

— А ты собираешься? — удивилась я. — У тебя же здесь родители. Целых двое!

— И что? А там — нормальная жизнь, понимаешь? Нормальная, а не в статусе изгоя! Я не хочу до конца жизни копаться в огороде и разгребать пожары…

— Пожары случаются не так часто, — зачем-то сказала я.

Вскоре он уехал. Подал заявление на получение льготы, заимел свою ячейку — и был таков.

А я поступила в университет. На почвоведа. Во-первых, специальность была настолько непопулярна, что поступить на нее не мешал даже «статус изгоя». Во-вторых, считалось, что семейникам другого и не надо.

На первом курсе я влюбилась снова. Мой новый избранник носил древнее имя Мирон и был высоким, смуглым и темноглазым. Учился на престижной специальности — программист потребительской сети. И был единственный на всем курсе, кто не кривился, завидя меня, не спешил пересесть или отвесить шуточку в мой адрес. Напротив, он улыбался мне и осаживал слишком уж ретивых шутников. Он подсказывал, когда я путалась в новом для себя мире — мире, где на каждом шагу лишь жители ячеек. С теплом ко мне относился, вот. И я подумала… подумала… Эх, дура была!

Однажды я приоткрыла затуманенные розовым туманом глаза и увидела Мирона с золотоволосой девицей в обнимку. Реально — золотоволосой. То ли выкрасила так, то ли модифицировала. Она жила в районе центральных ячеек — самом элитном районе. Да, бог мой квантовый, о чем я? Он и сам там жил.

До сих пор помню ее презрительный взгляд, когда я застыла перед ними с вытянутым лицом.

— Эй, — протяжно сказала она и сладко улыбнулась, — а эта огородница, похоже, ревнует.

— Да брось ты, она просто… — начал мой герой, но увидел мое лицо и осекся. — Извини, я на минутку, — проронил он золотоволосой.

— Слушай, крошка, — Мирон отвел меня чуть в сторону. — Ты же не думала ничего такого? Я, правда, тебя жалел, неприятно было смотреть, как все они — на тебя одну. Есть в этом что-то неприглядное. Да и ты неплохая девчонка, Амелия, хоть и не повезло тебе в жизни… Бывает. Но ты же не думала, что у нас с тобой… Я давно с Линдой на самом деле!

— Да в ячейку твою она хотела пробраться, неужели непонятно, — раздался рядом все тот же протяжный говор золотоволосой. — Такому ничтожному существу и льготы, небось, не положены. — Она вцепилась в руку Мирона мертвой хваткой, чуть подалась вперед и прошипела в лицо: — Огородница!

— Линда, я же просил…

— Да что тебе вообще до этой мыши?

Да, я — мышь. Серая тусклая мышь, которую каждый может выбросить в траву. А Мирон просто пожалел несчастную. Не более. Не слушая дальше их перепалку, я зашагала прочь.

Дома я долго смотрела на отца, так и прожившего жизнь в одиночестве, на отшибе нашего мира, зачастую едва сводившего концы с концами. Я боялась расплакаться, но все же слова дались на удивление спокойно.

— Я хочу воспользоваться льготами. Я хочу переехать в ячейку. Я хочу профессию, которая даст уверенность в завтрашнем дне.

Он молчал. Смотрел на свои ладони и молчал.

— Мы можем вместе… Льгот тогда дадут меньше, ну и пусть. Поселимся вдвоем, в простой ячейке тут неподалеку. И старые друзья будут рядом.

Он молчал.

— А если не хочешь — я устроюсь и буду помогать тебе. Ты же не сможешь до конца жизни копать огород. Ты уже не так молод. А я… Я буду звонить, папа!

Он так и не сказал ни слова против.

Я видела — он не хотел, чтобы я уходила в мир, который ему столь неприятен, но отговаривать меня не стал. Не стал и понимать.

Я от души полила кактус.

Конечно же, звонила я редко. Конечно же, общий язык находился все труднее — особенно после того, как я сообщила, что перевелась на специальность «Эксперт по рекламному ублажению потребителя». О краткосрочном романе с Мироном вообще умолчала. Однажды мой герой подошел и сказал: «Ты не мышь, ты — душистый цветок, Амелия Жасмин». Я не то чтобы поверила… Но полгода мы продержались. Расстались без сожаления. Чуть ли не с облегчением — больше не надо было скрывать героя от отца. А он такого кавалера уж точно бы не простил! Он считал, что «этот отброс ячейки» и сбил меня с пути. И в целом был прав. Но не вполне. Я же успокаивала себя тем, что моей стипендии теперь хватало на двоих. А будущей зарплаты — хватит тем более.

Да, до конца учебы на меня все еще косились с недоверием. Бывшая семейница, до сих пор общается с отцом… Есть, от чего нос воротить. Но все же не сравнить с началом первого курса.

А еще я надеялась, папа, однажды убедить тебя переехать ко мне. Да, придется перебраться в менее престижный район, ну и пусть — я уже говорила. К тому же я стала действительно хорошим «экспертом по рекламе». Если и снимут льготы, то не намного. Мы справимся. Я тебя обязательно уговорю! Нельзя же человеку до конца жизни гнуть спину на огороде…

Ты и не гнул. Умер год назад от очередного вируса, настигшего наш семейный квартал. А мне не позвонил вовремя. И я звонила редко…

Тогда у меня и появился кактус. И кот.

Я уже хотела вернуться к планшету, как вдруг — некий звук за окном. Тихий треск. И — огонь в окнах небоскреба напротив. В одном, втором, третьем… Чьи-то спальни превращались в горящие печи.

Треск совсем рядом. И линия огня разделила пополам мою комнату.

Я даже не успела толком испугаться. Секунды растянулись в часы. Я увидела, как отскочил с мявом Буря — к балкону. И оказался по ту сторону огня, уже пожиравшего умный стол с кофеваркой и — в первую очередь — сверхзаботливый диван-кресло. Я увидела, что огонь подбирается к кактусу. Я увидела, что в соседнем доме не осталось темных окон. Пришла пора нашего.

Я схватила горшок с отцом.

Я застыла на долгие миллисекунды.

Если брошусь за котом с кактусом — папа обгорит в огне.

Если оставлю кактус и брошусь за котом — папу может накрыть новая вспышка огня.

Если вынесу кактус — не успею вернуться за котом.

Если… Если… Если…

Если вдруг прилетит ангел, как в детстве… Не прошу выносить из огня — пусть подскажет, что сделать самой. Намекнет…

Буря негромко мяукнул — клянусь, сквозь нарастающий треск огня я расслышала его тихий мяв. Он посмотрел на меня круглыми янтарными глазами. И прыгнул с балкона.

Не думая больше ни о чем, я бросилась к двери — в коридор, вниз по лестнице. Горят, прежде всего, спальни-ячейки. Лестничные пролеты программа не трогает — так легче потом восстановить небоскреб. Я знаю. Я видела. В небоскребе, который я разбирала, обгорели в основном жилые отсеки. Я успею выбежать. Я живу всего на седьмом ярусе. Уже бегу по четвертому. И Буря выживет, для кота это вообще не высота.

Огонь настиг меня на втором ярусе. Перед ступеньками на первый вспыхнула огненная полоса. И в спину тоже пыхнуло жаром. Я бросилась в межъярусное окно, разбивая стекло, прижимая к себе кактус.

Больно ударилась плечом, покатилась по земле, чтобы потушить занявшуюся одежду. «Поджигатель» никогда не добивает людей за пределами горящих ячеек. Эдакая лотерея — сгорел в родных стенах, значит, не повезло. Кто успел выскочить — того не трогают. Кажется.

Глаза жгло от дыма. За спиной горел мой дом. Дико болела рука. И ребра. С огромным трудом я вздохнула. Папа. Где папа?

И к слову о «никогда»… Совсем некстати вспомнилось: в кварталах семейников никогда не случалось подобных пожаров. Обычных — да, сколько угодно. Но этих — нет. Даже в домах с примитивными умными программками. «Семейники настолько изгои, что к ним даже «поджигателей» не подсаживают», — как наяву я услышала голос отца. «Зато вирусов — сколько влезет, — пробурчала в ответ, продолжая озираться по сторонам. — Где же ты, папа?»

Я увидела кактус в двух метрах от места нашего падения. В целом, не пострадал. Пара «ушек» отвалилась от удара о землю, но мы же это переживем, верно, папа? И земля высыпалась из горшка наполовину. Это вообще легко поправимо. Сейчас под кустом нароем новой и поползем искать Бурю. Я сморщилась от боли в ребре, плече и еще бог весть где. И уже, и правда, собралась ползти вокруг дома, как вдруг вгляделась в отцовские корни. И поняла, что должна была сделать давным-давно…

Я был человеком. А она — ангелом.

Так уж получилось.

Я погиб в том пожаре. Седьмой ярус — для кота не высота, но я угодил прямиком в огненный выплеск с чьего-то балкона. Боли не было. Во всяком случае, я ее не помню. Я вообще смутно помню кошачью жизнь. Ничего не помню, если честно, но кое-что подсмотрел в архиве чипа. И пережил заново. Знаю, этого не рекомендуют делать без самой крайней необходимости — опасно для психики и тому подобное, но я рискнул. Я должен был.

Людьми не рождаются два раза подряд, обычно — раза через три-четыре. Вроде бы для того, чтобы дочки-матери не менялись местами. Хотя, говорят, раньше, когда семейников было больше, и людьми рождались чаще. Не знаю, правда или нет… Но мне повезло. Я вернулся хоть и через три года, но вполне двуногим.

Амелия все это время упорно искала своего кота. А найдя, сделала все, чтобы я вырос настоящим человеком.

Едва получив разрешение забрать меня из колыбели, она переехала из ячейки в старый отцовский дом. К слову об отце… Кактус до сих пор растет на подоконнике, и, думаю, здесь ему гораздо уютнее, чем в «комфортных ячейках». И все также в корнях его пульсирует чип-души. Тот самый, на который и пришло сообщение: черный кот, подобранный Амелией, — его вернувшийся сын. И ее сводный брат. Проживший всего сутки от роду. Амелия не знала, что тосковавший в одиночестве отец решил попробовать еще раз обзавестись семьей. Не знала, что моя мать не пережила родов, а я — не надолго пережил ее. Не знала, что сгубил отца, по сути, не вирус — их он стойко переносил… Не знала, пока не проверила отцовский чип.

Впрочем, не окажись я ее братом, она бы все равно меня нашла. Так она всегда говорила. И я ей верил.

Свою жизнь Амелия превратила в борьбу с «поджигателем». С системой. Или с теми, кто за ней стоял. Днем она сочиняла рекламу для всякой ерунды, а ночами гуляла по темным улицам. Слушала шепот ангелов — так она говорила. Слушала или нет, но каким-то образом чуяла, где будет новый пожар, и выводила людей из ячеек. Мы вместе выводили. А пожары участились. Стали случаться каждый год, потом — каждый месяц. Выжившим погорельцам начали отказывать в льготных ячейках — мол, «преступно избежавших пожара» становилось слишком много. Впрочем, были и те, кто отказывался уходить из домов. Говорили: «Да пусть его, сгорю и отдохну какой-нибудь травой». Но все же большинство хотело жить — здесь и сейчас. Как ни странно, даже зная, что смерть — это давно уже не навсегда, люди цеплялись за жизнь. Сегодняшнюю. Сиюминутную. Несовершенную. Человеческую.

Вскоре пошли слухи, будто на смену огню придет что-то новое. И правда, несколько небоскребов просто сложилось пополам посреди ночи, погребая под собой спящих. И тогда все больше людей стало селиться в кварталах семейников.

Амелия погибла прошлым летом.

Как раз в очередном рухнувшем доме, куда пришла предупредить людей об опасности. Моя сестра, мой кошачий друг, моя приемная мать — она привыкла выходить живой из пожаров, но к такому, увы, оказалась не готова. Я всегда помогал ей, как мог, но в тот вечер — единственный раз — она велела мне остаться дома. Я все равно пошел следом, я вытащил ее из обломков еще живой, но больше ничем не помог.

А спустя три недели мне пришло на чип сообщение — у меня появился свой ангел-хранитель. Хотя хранит она, конечно, не только меня. Она иначе не может.

А я, в свою очередь, не спускаю глаз с нее. Знаете, как хлопотно уследить за ангелом? А уговорить ее не пробивать собой стену каждый раз, когда та встает на пути? А бинтовать обожженные крылья, когда она вновь рвется на подвиги? И объяснять каждый раз, что ангелы — не так бессмертны, как кажутся, хотя бы потому, что они уже не возвращаются в наш мир. Именно по этой причине они нечасто являются среди людей. И помогают в основном лишь советами. Не хотят лишний раз рисковать. И правильно делают. Ведь их мало. И я снова, и снова повторяю одно и то же — будто она сама этого не знает… А она вновь поступает по-своему. И все же я не намерен сдаваться.

Ведь у каждого человека должен быть свой кот.

А у каждого ангела — свой человек…