Технологическое общество

Один мой старый знакомый (впрочем, так и не доживший до старости) уверял меня, что отбивная из холофабрикатной свинки ничуть не хуже той, что приготовлена из свиньи, рожденной свиньей, а холовариант «глока» стреляет ничуть не хуже своего близнеца, сработанного на заводе в Дойч-Ваграме, — ведь это, в конце концов, вопрос договоренностей, не так ли? И все же я до сих пор предпочитаю салаты из овощей с моего огорода, а когда приходится выбирать оружие, проверяю серийные номера. Если одолевают сомнения, я спрашиваю себя: где теперь тот знакомый? И, самое главное, где теперь договоренности?

Сомнения неизбежны. Холофабрикаторы перевернули привычную жизнь с ног на голову, и у большинства ни о чем не подозревавших потребителей случилось умопомрачение от прилива крови, а кое с кем приключилась смерть. Я пока держусь, хотя, должен признаться, от периодического пребывания вниз головой меня изрядно подташнивает. Ничто так не раздражает, как отсутствие границы между реальностью и галлюцинациями, причем — что самое неприятное — это даже не мои галлюцинации.

Когда заваривалась вся эта каша, самые дальновидные (а может, самые чувствительные) предупреждали: однажды нормальные позавидуют психам. Уже завидуют — ведь их поменяли местами. Нет, никого не выпускали из палат спецзаведений и никого в них не бросали; просто территории, попавшие в зону влияния холофабрикаторов, превратились в огромные психушки без стен и потолка. Насколько огромные? Зависит от «таланта» и воображения. Ни в том, ни в другом этим ребятам не откажешь. Более того, они непрерывно прогрессируют и совершенствуются.

Я исправляю подпорченную ими реальность. Возвращаю ей естественный вид. Уничтожаю последствия холофабрикатных творений. Реставрирую. Латаю дыры, в которых порой можно потерять рассудок. Надо признать, кое-кто из потенциальных психов с готовностью меняет рассудок на нескончаемую череду удовольствий. Я отдаю себе отчет в том, что моя работа, скорее всего, безнадежна. Я не один такой, хотя это слабое утешение. Старый мир обречен, но разве мы не знали об этом давным-давно?

Холофабрикаторы и их приверженцы считают реставраторов вроде меня ретроградами, врагами эволюции, палками в колесах неизбежности, опасными маньяками. Пусть так. Уважение взаимно. Я считаю их порождением дьявола. А может, они — это он и есть. Многоликий, неуловимый, распадающийся на пиксели. Очень уж знакомый почерк: маска прогресса и новых невообразимых возможностей, натянутая на дряхлое, сморщенное от тяжких испытаний, уже искаженное до неузнаваемости лицо матери-природы.

С некоторых пор, просыпаясь, можно быть уверенным только в одном: ни в чем нельзя быть уверенным. Даже вид из окна, знакомый до мельчайших подробностей, но не надоевший за пятьдесят лет, в одно далеко не прекрасное утро оказывается таким, что сначала мелькает мысль о продолжении ночного кошмара, потом материшься вслух, а под конец хочется взвыть от тоски. Понимаешь, что это место уже никогда не будет таким, как прежде, и в лучшем случае, после долгих стараний, сделается бледной копией, ущербной картинкой моих воспоминаний.

Иногда, пытаясь сохранить объективность, я говорю себе: но ведь и без вмешательства холофабрикаторов все непрерывно меняется, течет — если уподобить время реке; ничто не останется прежним уже в следующую секунду. Почему же меня так бесят эти ублюдки, всего лишь подгоняющие неумолимый и естественный ход вещей?

В том-то и дело. Они не подгоняют. И утратили понятие об естестве. Они безжалостно кромсают реальность скальпелями своего воспаленного воображения, зачастую плодя не просто франкенштейнов, а крайние воплощения человеческой фантазии, которая, как известно, бесчеловечна.

Но вот какая штука. Порой я дохожу до мыслей крамольных, почти кощунственных для реставратора. Я думаю: а сам-то я кто? Заделываю дыры тем же способом. Стираю и заменяю испорченное, тщетно пытаясь приблизиться к ускользающему оригиналу. В лучшем случае сохраняю бесконечную последовательность копий. Это, с одной стороны, порождает довольно циничное отношение ко всему — ведь вокруг уже почти не осталось ничего первозданного и настоящего, а с другой стороны, вызывает страшненькие вопросы, которые я задаю себе в тишине и темноте на исходе ночи: а что, собственно, меняется, когда нечто исчезает? Подозреваю, что ни черта не меняется. Провались хоть целый континент в преисподнюю, каждый из нас — реставраторов или холофабрикаторов — создаст себе в утешение новую игрушку, в каком-то смысле не хуже прежней. А как же остальные, не обладающие способностями к стиранию, подмене, сотворению? Надо признать, остальным не повезло. Им приходится относиться к тому, что их окружает, совершенно серьезно. Но нельзя принимать этот мир всерьез — тогда он убивает.

Реставрация для меня — одновременно и необходимость, и потребность, и что-то вроде хобби. Но не профессия — мне никто не платит. У меня нет работодателя. Своей наградой я считаю удовлетворение от хорошо выполненной работы — как эстетическое, так и утилитарное.

Обычно я занимаюсь этим по выходным — если, конечно, дело не срочное. Возможно, обычные дни моих трудов выбраны не случайно. В остальные дни недели трудился Господь, создавая природу и все сущее. Мне же приходится убирать все лишнее, и это ни в коем случае не располагает к мании величия. Скорее наоборот.

Нужную информацию я получаю из газет. Почти не пользуюсь интернетом. Старые газеты с репутацией внушают мне большее доверие. Они не столь суетливы и, соответственно, не торопятся врать. Во всяком случае, я надеюсь, у них еще остается время хотя бы проверить очередную «новость», прежде чем засорять ею мозги обывателя.

А я-то уж точно не тороплюсь. День мой начинается с пробежки по живописным окрестностям озера и нескольких десятков упражнений на гибкость. Я проделываю это вот уже двадцать лет не из тщеславия (все мы рано или поздно превратимся в горсть праха) и не из желания поднабраться эндорфинов, а единственно для того, чтобы поддерживать физическую форму. Иногда просто необходимо иметь приличную физическую форму. Реставрировать не так легко, как может показаться. Холофабрикаторы становятся все более изощренными в своих проекциях. Иногда к их творениям довольно трудно подобраться, не говоря уже о том, чтобы как следует поработать над ними. Ну и, конечно, львиную долю трудностей представляет собой охота на самих «творцов». Слежка может длиться часами, порой приходится побегать — притом в таких местах, которые похуже пересеченной местности, потому что являют собой даже не лабиринты искаженной реальности, а лихорадочный хаос больной агонизирующей фантазии.

Так вот, утром, подзарядившись на относительно свежем воздухе и под сенью пока еще (слава богу!) настоящих деревьев, я возвращаюсь домой, в свое скромное жилище, старый каменный дом площадью сорок квадратных метров на берегу озера, которому, как свидетельствуют геологические пробы, пару миллионов лет от роду. Делаю себе легкий здоровый завтрак из натуральных продуктов, выращенных отчасти на собственном огороде, а отчасти изготовленных моим соседом фермером — человеком хоть и ограниченным, но зато свято почитающим природу и не претендующим на понимание всякой зауми. В существование холофабрикаторов, например, он вообще не верит и считает всякие «необъяснимые» явления следствием тайных экспериментов — нашего правительства или правительств других стран, в зависимости от степени той мерзопакости, которая сваливается на головы, раздирает задницы или разжижает остатки мозгов наших милейших сограждан. Я не опровергаю, не спорю и не пытаюсь его просветить. Иногда мне даже нравится немного поболтать с ним, поддакивая и разделяя его возмущение. Святая простота! Он напоминает мне оселок, на котором я оттачиваю метафорический нож для очистительной жертвы. И в то же время чувствую, что работаю не только для себя и других истинных приверженцев естества, коих остались единицы, но и для таких вот, не желающих отрываться от земли честных работяг. Да, они не видят дальше своего носа, но зато и не подвержены порче, проникающей отовсюду под видом «прогресса». Я считаю, что если и есть призрачная надежда на выживание, то связана она с людьми, подобными моему соседу. Уцелеют физически и разумом лишь те, кто мертвой хваткой вцепится в истощенную землю и, возможно, удобрит ее своими потом и кровью. А я, по крайней мере, приложу все усилия, чтобы им напоследок не всучили подделку.

После завтрака я приступаю к сбору и анализу информации. Я подписан на два десятка бумажных газет и пять толстых еженедельников. Это недешево стоит в наши дни, однако для дела денег не жалко, потерять можно гораздо больше. И ведь уже потеряно… но не будем о грустном.

Читаю. Сравниваю. Сличаю информацию. Проверяю себя и газетчиков. Мне непозволительно ошибаться. Страшно подумать, что будет, если я ошибусь и приму за очередную выходку холофабрикатора то, что ею не является. И еще страшнее подозревать, что, наверное, я все-таки ошибался — раньше, когда начинал. Когда только почувствовал в себе редкостный дар — способность реставрировать. Даже теперь я покрываюсь холодным потом при этой неизбежно возвращающейся мысли, при воспоминании о том, что я стер безвозвратно. Или, может быть, кого.

Вроде давал зарок не говорить о грустном? Я должен оставаться холодным и сосредоточенным, сохранять ясность рассудка и уверенность в своей правоте. Это трудно; враг рассчитывает как раз на то, что всякая ясность и уверенность потеряны окончательно, растворены в бесконечной череде иллюзий, совершеннейших и неотличимых от реальности, а порой и превосходящих ее по красоте, изяществу, удобству или — в зависимости от намерений конкретного холофабрикатора — по ужасу, уродству и силе кошмара, воплотившегося наяву.

Итак, я читаю все подряд (никогда не знаешь, где, в каком сообщении, наткнешься на прозрачный намек или красноречивую деталь), но пристальное внимание уделяю далеко не всему, что вызывает сомнения или подозрения. Сразу скажу: я не занимаюсь глобальными или отдаленными явлениями. У меня масса недостатков, но среди них нет завышенной самооценки. Я не собираюсь примерять на себя роль спасителя человечества. Человечеству уже давно плевать на спасение, да ему ничем и не поможешь — уж в этом-то я уверен. Однажды холофабрикаторы, даже не ведая того, случайно, нащупают центральную ось этого обветшавшего мироздания, и все — буквально все! — станет подделкой. И что? Многим наверняка понравится. Но сохранить хотя бы часть столь милого моему сердцу уголка я могу, пока живу. Всем прочим пусть занимаются другие реставраторы. Какое мне дело, например, до того, что, как сообщает «Nature», очередной интернациональный экипаж приступил к серии экспериментов по регенерации биообъектов на международной космической станции? Я-то знаю, что никакой МКС на самом деле не существует. Если какому-то холофабрикатору захотелось позабавиться таким образом — на околоземной орбите, — я не против… до тех пор, пока он не трогает луну, отражающуюся по ночам в темной воде моего озера.

Или возьмем другой пример. Не далее как месяц назад я прочитал, что в Тибете наконец найдена Шангри-Ла. Все как положено — координаты, фотографии с места «находки», даже снимки из космоса. Тысячи людей по всему свету ликуют, и сотни направляют свои стопы к святыне в надежде обрести высшую духовность в самой что ни на есть колыбели. Ну и? Не ехать же мне туда вслед за ними и не переться в горы с проводниками, лишь бы отреставрировать пару десятков квадратных километров какого-нибудь затерянного плато. Зачем, спрашивается? Чтобы сделать всех тех людей несчастными? Чтобы забрать у них игрушку, которой они будут тешить себя до самой смерти? Я не настолько жесток по отношению к ним. К себе — дело иное.

Идем дальше. Йети. Из той же оперы. Лох-несский монстр. Даже скучно обсуждать. Летающие блюдца. Без комментариев. Да-да, холофабрикаторы тоже люди, хоть и с особым даром. Как мух на дерьмо, их тянет к старым мифам и сказкам. Редко кого пробивает на нечто принципиально новое, большинству не удается избежать укоренившихся архетипов. Иногда это существенно облегчает мне работу, поскольку их творения достаточно предсказуемы. Лишь дважды я сталкивался с чем-то, совсем уж выходящим за рамки. Признаться, это было жутковато. Я едва не потерял чувство реальности, то есть последнее чувство из шести, готовых предать в любую секунду. Но я справился, хотя в результате еще больше замкнулся в себе, в границах своего личного мирка. Ради бога, ребята, резвитесь, сколько угодно. Только не трогайте мой дом, мой лес, мое озеро. И, конечно, небо у меня над головой.

Нет, они меня не слышат. Не внимают вежливым предупреждениям. Подбираются все ближе и ближе. Вчера один оказался близко как никогда. А потом наступило сегодня. Но сначала про вчерашний день.

После завтрака и изучения газет, в которых не обнаружилось ничего тревожного на интересующую меня тему, я сидел в шезлонге на берегу и наслаждался хорошим летним утром, а также возней утиного выводка неподалеку. Вдруг ощутил беспокойство, специфический раздражающий зуд в подсознании — верный признак чьей-то холофабрикатной активности. Приходится доверять интуиции, если не хочешь пропустить внезапный удар. Покой — очень хрупкая штука, редко длится дольше пары часов; что касается отдыха, то, честно говоря, не так уж я и устал. Включил местное радио, вещавшее в FM-диапазоне. Как раз попал на сводку новостей. И услышал, что совсем неподалеку, на территории соседнего округа, появились динозавры.

Проклиная холофабрикатора, испортившего мне день, я отправился в дом, собрал все необходимое, вывел из гаража свой «опель» с электрическим двигателем и отправился, что называется, по указанному адресу, хоть и весьма неопределенному.

Егеря уже успели выставить пикеты, поэтому пришлось заехать в глухомань, почти до водопада, а оттуда уже пробираться пешком к эпицентру холофабрикатного всплеска. Как я уже говорил, в моем деле физическая подготовка бывает не лишней. Поход по сильно пересеченной местности занял около часа. По мере продвижения дискомфорт нарастал и вскоре сделался почти физическим. Это как галлюциногенный «bad trip», но при этом знаешь, что виной всему не кислота и что ты точно не принял ни миллиграмма.

Потом я их увидел. Что же, я был впечатлен. Целое стадо диплодоков. Огромных, как шагающие экскаваторы, но в отличие от экскаваторов — живых, хоть это и была вторичная жизнь. Лучшим подтверждением было то, что, подойдя поближе, я ощутил вполне первозданную вонь. Самое неприятное в моей работе — реставрировать по живому. Но вина за это лежит не на мне, а на тех, кто пошел против природы.

Через пятнадцать минут я закончил. Осталась только тонкая нить эха холофабрикации, тянувшаяся к тому, кто устроил представление. После многих лет начинаешь различать индивидуальный почерк. В данном случае автором был холофабрикатор по кличке Бездна. Раньше я его не искал и не трогал. Но на этот раз он зашел слишком далеко. Точнее, подобрался слишком близко к моему лесу и моему озеру. Вне всяких сомнений, он парень ушлый и ему ничего не стоит изменить внешность, однако, без ложной скромности, с реставраторами моего уровня такие номера не проходят.

Я собирался заняться им на следующий день. Но мои планы были нарушены.

Сегодня случилось нечто крайне странное — Майя вышла со мной на связь и попросила о встрече.

Я знал ее давным-давно, со времен нашей юности, когда холофабрикатные дела и, соответственно, реставрация были еще в новинку. Обеим сторонам не хватало опыта, кое-кто имел проблемы с самоконтролем, еще не сложились неписаные правила игры, которая превратилась вскоре в войну на уничтожение. Холофабрикаторы были кем-то вроде террористов, не подпадавших ни под одну криминальную статью, а реставраторы представляли собой кучку идеалистов — зеленых в обоих смыслах слова, потому что экология так и осталась их несыгравшим козырем. Во всяком случае, получить официальный статус или финансирование на исследования холотропных феноменов не удалось, насколько мне известно, никому.

Такими были и мы с Майей. Ездили по всему миру, реставрировали что могли, время от времени влипали в серьезные переделки и постепенно понимали, что сохранить душу, память и совесть чистыми не удастся. Вскоре мне стало совершенно ясно, что и любовная наша история подошла к концу. Для сохранения отношений следовало бы терпимее относиться к иллюзиям, а мы оба этого не умели, но прежде всего — Майя (трудно представить себе менее подходящее имя для такой женщины, как она). Я предпочел отойти в сторону, уединиться в отдаленном месте и вести, по возможности, тихую жизнь, а Майя целиком посвятила себя идее тотальной реставрации. Она организовала что-то вроде международной группы единомышленников, и еще несколько лет я то и дело узнавал во все более мутном потоке событий признаки ее непримиримого и радикального вмешательства. Потом, похоже, группа раскололась, а может, ушла в глухое подполье. Уверен: как и прочие идеалисты иных времен, мои бывшие товарищи постарели, растеряли остатки веры и радикализма, стали циничными приверженцами status quo, бытового комфорта и того, что называется неприкосновенностью ближнего круга. Получился мой собственный портрет, не правда ли? Но я так же уверен, что, если нарушить границу этого самого ближнего круга, то каждый из нас еще способен показать подпорченные зубы, а то и вырвать нарушителю глотку.

В общем, Майя объявилась четверть века спустя — что называется, гостья из небытия. Я терялся в догадках относительно цели ее приезда. Ожидание пробудило воспоминания, которые уже давно меня не посещали, и вкрадчиво, будто кошка, вернулась полузабытая печаль с примесью боли. Чему удивляться — Майя была любовью моей молодости. И, пожалуй, единственной настоящей любовью моей жизни. Я выпил перед тем, как выйти и встретить ее.

Она приехала на «вольво» с бензиновым убийцей под капотом. Судя по отсутствию навигатора, она не утратила своего феноменального чутья, потому что найти мою хибару не так-то легко. Почти такая же стройная и, на мой субъективный взгляд, такая же красивая, как раньше, несмотря на наметившиеся морщинки. Она разительно отличалась от холофабрикатных красоток, которых создавал на заказ человек, взявший себе псевдоним Ницше. Я предположил бы, что в юности он дрочил, разглядывая творения Сораямы. У него отбоя не было от клиентов, а девочки были в полном смысле живыми и при этом — какое удобство! — с «регулируемым» под желания заказчика характером. Снаружи и внутри — сплошное совершенство. Беда только в том, что и умирали они, как настоящие. В принципе, то же касается и участников так называемой «Марсианской миссии», хотя поделка некоего Призрака поражает масштабностью и проработкой деталей. Кстати, эти ребята любят брать себе громкие клички, что выдает их основной мотив — стремление компенсировать то, чего они недополучили в этой жизни. Но я отвлекся.

Майя постояла возле машины, разглядывая дом и окружающий пейзаж. Я осторожно прощупывал ее (уверен, что она занималась тем же). Ни следа холофабрикатного вмешательства. Представляю, чего ей это стоило — видеть собственное увядание и позволять природе брать свое. Не всем реставраторам удается избежать искушения и безропотно принимать порядок вещей. Что уж говорить о простых смертных…

Мы сошлись и поздоровались так, будто расстались неделю назад. Время — странная штука. Убивает само себя. Совсем как мои братья по разуму.

Что бы ни говорили старики с потухшими глазами и сердцами, былые привязанности до самой смерти сохраняют власть над нами, если не физическую, то хотя бы мысленную. Даже это опасно. Холофабрикатное дерьмо тоже начинается с мысли. Мелодраматических намерений со стороны Майи я пока не ощущал, но все же отчего-то напрягся. Как выяснилось чуть позже, я подозревал опасность для себя не там, где следовало.

— Неплохо устроился, — подвела она итог осмотру моих владений. Сказано без энтузиазма. Сама она была неизлечимой горожанкой, и вряд ли что-то изменилось за минувшие десятилетия, а кроме того, где еще так долго скрываться человеку, если не в человейнике. Но я согласен, что устроился неплохо. Именно поэтому мои поначалу невнятные опасения превратились в уверенность. Вскоре меня уже подташнивало от дурного предчувствия. Если она явилась сюда, значит, дела совсем плохи. Неужели мой тщательно оберегаемый мирок рухнет? Одна лишь мысль об этом причиняла мне боль — гораздо худшую, чем от призрачных недоразумений нашей с Майей молодости. Я знал, что однажды случится катастрофа, но так и не смог с этим смириться. О таком всегда думаешь одинаково: «Пожалуйста, только не сегодня. Я еще не готов». И никогда не будешь готов.

Мы двинулись по тропинке к озеру. Майя начала в своем стиле, без приготовлений:

— Один из наших перехватил обмен информацией по холосети.

Я поморщился. Альтернативная сеть, созданная холофабрикаторами, о существовании которой знали только они и реставраторы, вызывала у меня даже большее отвращение, чем интернет. Последний был помойкой, но это была наша помойка. По крайней мере, каждый знал, в чем копался, и при необходимости мог выяснить, как помойка работает. С холосетью дело обстояло хуже. Эту штуковину нельзя было уничтожить, пока оставался в живых хотя бы один из сотворивших и поддерживавших ее мерзавцев. В полном соответствии со своим негласным названием, она исчезала, как только ею переставали пользоваться, и возникала снова при возобновлении связи. Не имела ничего, на что можно было бы необратимо воздействовать. Обладала энергией в силу самого факта своего существования и только на протяжении этого эфемерного существования. В общем, темное и неуловимое нечто. Удивительно, что кто-то из реставраторов оказался настолько удачлив или терпелив, что дождался случая для перехвата. А может, холофабрикаторы обнаглели и утратили бдительность… Я давно уже находился вне большой игры. Возможно, немного отстал от чертовой «современной жизни». Но если даже здесь, в глуши, для меня находится работа, то представляю, что творится в мегаполисах. Майе явно не приходится скучать. Между тем она продолжала:

— Они объединяются. Судя по всему, готовят нечто глобальное. Проект под названием «Тьма над бездной».

— Что это значит?

— Слова из Библии.

— Я знаю. Но что подразумевается в данном случае?

— Боюсь, это надо понимать буквально. — На самом деле ни черта она не боялась. Ее голос сделался холоднее точки замерзания крови. Все та же, прежняя Майя. — Как бы там ни было, нам не мешает подготовиться к худшему.

«Нам»? Что это — рудиментарная привычка, забота о старом партнере или предложение сотрудничества?

— То есть ты хочешь сказать… — Дальнейшее мне даже произносить не хотелось, но Майя — железная женщина! — закончила за меня:

— Похоже, они нашли способ уничтожить сопротивление реальности.

Тут я вынужден немного отступить в сторону, чтобы объяснить непосвященным, на чем основана реставрация. На том, что по энергетическим причинам всякое воздействие ограничено и, следовательно, ограничены вносимые изменения. А значит, всегда можно отыграть назад. Насколько быстро и точно? Зависит от уровня и возможностей реставратора. Реальность всегда сопротивляется, любое воздействие оставляет следы — более или менее тщательно заделанные швы. Их часто не видно, но они есть. Никакое изменение не является тотальным и окончательным, в любом случае все может быть отреставрировано… если только сопротивление реальности не исчезнет. Тогда она станет уязвимой. А в следующее мгновение перестанет существовать. И весь мир сделается мечтой холофабрикатора. Комком глины в его мозгу. «Тьма над бездной»? Неплохое название для последнего акта холофабрикатного творения. В чем этим ребятам не откажешь, так это в черноватом (как сама тьма) чувстве юмора.

Я с тоской смотрел на сад, озеро, возившихся со своим потомством уток, да и на весь угасающий летний день, который стремительно ускользал от меня. Кто бы мог подумать, что именно Майя однажды принесет дурные вести. Не для того я вспоминал о ней все эти годы. И не для того сражался с сильнейшим из искушений — создать ее копию. Ту, которая ничего не будет иметь против иллюзий. Идеальную женщину. Так сказать, для личного пользования… Если честно, порой единственное, что меня останавливало, это мысль о Ницше — поставщике живых кукол для миллионеров. Даже не знаю, благодарить или проклинать ублюдка… Но от главного вопроса было не отвертеться, сколько бы я ни тянул время.

— Ну а я вам зачем понадобился?

Когда-то она знала меня слишком хорошо, и вряд ли я сильно изменился с тех пор. Ей хватило одной моей фразы и одного взгляда, чтобы понять: я и теперь не соглашусь на то, что она задумала тридцать лет назад и от чего я всегда отказывался. Излишним радикализмом я не страдал даже во времена нашей работы в паре. Уже тогда Майя вынашивала (вместо нашего ребенка) идею, к которой я испытывал инстинктивное отвращение. То, что она предлагала, в ее компании фанатиков позже называли «полным разделением». Повторяю, я был против. Считал, что с меня хватит и одной громадной психушки. Я и сейчас так считаю. Но вот что настораживало: почему она до сих пор не воплотила задуманное? А может, в поисках частностей я упустил самое важное?

Майя перевела взгляд куда-то в пространство над моей головой. Я обернулся, осознавая, что, вероятно, поддался на примитивный старый трюк. Оказалось, действительно трюк. Вот только чей?

Над кромкой дальнего леса возникла тончайшая вертикальная нить, которая блестела в лучах заходящего солнца и терялась в высоте. По ней скользило что-то вроде серебристой капсулы, отбрасывавшей радужные отражения на стайку облаков. И лишь как следует присмотревшись, можно было понять, что серебристое пятнышко на самом деле являет собой гигантскую ухмыляющуюся рожицу, обращенную к… ко всем, кто ее видел. Это было чистейшее, сверкающее глумление над потугами реставраторов. Насмешка, которая, будь она настоящей в моем понимании этого слова, обошлась бы в десяток миллиардов долларов. Короче говоря, кто-то из холофабрикаторов «подвесил» орбитальный лифт.

— Они уже близко, — сказала Майя. — Совсем скоро тебе придется позаботиться о своей безопасности. И еще кое о ком.

— Что ты имеешь в… — начал я, но она уже повернулась и быстрым шагом направилась к машине. Я почувствовал легкий намек на сожаление при очевидной неизбежности нашего прощания, но это было всего лишь повторением прошлого и не тянуло даже на фарс, а значит, не могло причинить заметную боль и пробиться сквозь старые шрамы. Ну да, очередное расставание — теперь, похоже, окончательное. Можно было с грустью констатировать, что двадцать пять лет спустя между нами ничего не изменилось, однако минувшие годы уже не имели значения на фоне угрозы потерять все и лишиться даже воспоминаний.

Я решил, что по крайней мере с Майей мы разобрались окончательно, однако я ошибся. Она открыла багажник и с удивительной для женщины ее возраста силой вытащила из него человека, связанного по рукам и ногам. Тот, по-видимому, был без сознания и рухнул на землю, как мешок. У него были завязаны глаза, а рот заклеен скотчем. Так обычно обходились с пойманными холофабрикаторами, обезвреживая их на время транспортировки и допроса, но зачем Майя привезла его сюда? Не для того же, чтобы осквернить мое озеро трупом? Этого я не позволил бы даже ей.

Я терялся в догадках ровно до тех пор, пока она не уселась в машину и не завела двигатель. Глядя на дорогу, опустила боковое стекло и сказала безразлично, словно имела к происходящему весьма отдаленное отношение:

— Решай сам, что с ним делать, папочка.

После чего резко тронулась с места, забросав лежащего пленника грязью из-под колес.

Услышанное меня не сильно поразило, хотя должно было. Я слишком стар, циничен и давно ничему не удивляюсь. Слышал много семейных историй — счастливых и не очень. Да, если Майя перестала предохраняться, «забыв» сообщить мне об этом, то вполне могла забеременеть в одну из наших последних встреч. Каковы были ее тогдашние и нынешние мотивы — другой вопрос. Вряд ли она стала бы приписывать мне отцовство, не имея в этом полной уверенности. А кроме того, раньше я знавал за ней крайне неудобную для окружающих особенность: она никогда не лгала. Даже в мелочах. Даже во спасение.

В общем, я почти не сомневался, что лежащий на дороге полумертвый холофабрикатор — мой двадцатипятилетний сын. Не лучшие обстоятельства для первой встречи, да и для любой по счету. Немного позже, когда я увидел его лицо без повязки и скотча, остаточные сомнения рассеялись — он так смахивал на папочку, что становилось тошно; я будто встретился с собой молодым, в возрасте глупостей и ошибок, за которые платишь и в которых раскаиваешься всю оставшуюся жизнь. Но исправить уже ничего нельзя, иначе чего бы стоило раскаяние…

То, что Майя отдала мне его, свидетельствовало о самом худшем выборе, который, по-видимому, сделала для себя. Накануне того, что надвигалось («Тьма над бездной»?), и последней схватки она не надеялась уцелеть. Тогда на что надеяться мне? Уж конечно, не на то, что удастся отсидеться в тихом деревенском уголке, который чудом не смоет цунами тотального холофабрикатного передела.

А пока мне предстояло разобраться с последствием одного давнего семяизвержения. Парень выглядел так, будто его несколько суток держали в очень грязном месте, били и не всегда водили в туалет. Пахло от него соответственно. Но, честно говоря, ему еще повезло. Правда, я пока не знал, что увижу, когда сниму с него повязку. Может, пустые глазницы. Среди реставраторов старой школы (а Майя и ее группа были одними из первых) считалось само собой разумеющимся, что главным инструментом на начальном этапе холофабрикации является визуализация. Поэтому с пойманными холофабрикаторами не церемонились — если, конечно, брали их в дальнейшую разработку, а не ликвидировали сразу.

С каждой секундой я все лучше осознавал, во что вляпался. Вернее, во что меня втравила бывшая возлюбленная. Да, случается, расплата за минутное удовольствие настигает спустя много лет. Передо мной встал крайне неприятный выбор: сделаться палачом собственного сына или позволить ему забрать у меня последнее. Угроза второго варианта пока не имела стопроцентного подтверждения, и только поэтому я все еще колебался. Майя сумела-таки под конец достать меня до самой печенки, хотя не думаю, что это было ее главной целью. Скорее всего, перед решающим противостоянием она попросту нашла способ избавиться от тяжелейшего морального и физического бремени, перевалив его на того, кто удачно избегал родительского ярма последние четверть века. Что же, я не мог ее винить. В новом раскладе угадывалось даже что-то вроде жестокой справедливости, равнодушной к запоздалым терзаниям.

Не спеша (кроме появления дурацкого орбитального лифта, я не видел причин для спешки), я отправился к колодцу. Зачерпнул кружкой воды из ведра. Выпил, впервые не ощутив вкуса. Вторую кружку вылил на голову лежащему. Пока он стонал, ворочался и приходил в себя, до меня дошло, что я даже не знаю его имени. Почему она мне не сказала? Решила, что так мне будет легче от него избавиться? В любом случае, независимо от ее соображений, я не хотел знать, как его зовут.

Я зашел в дом, выгреб из ящика стола все свои вспомогательные игрушки и рассовал по карманам. Некоторые из них еще не приходилось использовать по прямому назначению, но у меня возникло предчувствие, что теперь пригодиться может любая. Затем вышел на веранду и взял лежавший на перилах охотничий нож. Почти ритуальный.

Однажды некий холофабрикант — тварь под ником Front 66 — подослал ко мне моих родителей. Найти изображения отца можно без проблем, мамины — немного сложнее, но и для этого не нужно заглядывать в мой семейный альбом с его скудным содержимым. Результат обманул даже меня… в полумраке, в первую минуту. На большее Front 66 вряд ли рассчитывал, это была психологическая атака. Довольно невинная, надо признать.

Ублюдок выбрал самую глухую пору ночи, когда я как раз завис где-то между бессонницей и рваным обманчивым забытьем. Началось с того, что я услышал присутствие родителей в доме. Привычные бытовые звуки, которых не замечаешь, пока они не смолкают навсегда. Я поднялся с кровати и вышел из своей комнаты. Мама возилась на кухне. Отец смотрел по телевизору репортаж о своей смерти.

Он был довольно известным человеком, и ему устроили пышную церемонию. С речами, оркестром, долгим прощанием и всей пошлостью живых, провожающих умершего в последний путь. На экране как раз появился открытый гроб. Камера медленно приближалась, демонстрируя усыпанного цветами покойника.

Будто завороженный, я застыл на пороге гостиной. И думал: если это хотя бы на сотую долю мой отец, то что он должен сейчас испытывать? Да, одно из самых страшных моих воспоминаний — отец, который, спокойно и тихо сидя в любимом кресле, смотрит на собственные похороны.

Потом я, конечно, пришел в себя и ощутил те самые швы, что выдают фальшь даже при очень хорошо сшитых масках. А Front 66 не очень постарался. Впрочем, это его не извиняло. И это ему не помогло. Я нашел его. Больше он никого не побеспокоит своими посланиями. И больше меня никто не навестит…

К сожалению, я не мог таким же образом избавиться от собственных призраков. Я был введен в заблуждение всего на несколько секунд, но призракам хватило и брошенной кости. Визит тоже был кратким, однако оказалось, что от этого ничуть не легче. Во мне надолго засела дикая и в то же время навязчивая мысль, что эти подделки, эти холофабрикатные копии моих родителей ничем не заслужили ожидавшей их участи. У настоящих хотя бы была прежняя жизнь. Но чем эти хуже тех, настоящих? Только тем, что я кое-что знаю про них или мне кажется, что знаю? И отсюда уже было рукой подать до вопроса: имею ли я право отреставрировать их?

Я разрезал капроновый шнур, стягивавший ноги пленника. Руки пока решил оставить связанными. Не тронул и повязку на глазах. Кроме того, следовало дважды взвесить, стоит ли отдирать скотч. Вдруг холофабрикаторы уже взяли на вооружение достижения каббалистов? Шутка.

Если отбросить самообман, которому мы предаемся, пытаясь оправдать свое бездействие, то я, конечно, попросту тянул время, не зная, что делать дальше. Нарастало раздражение. Чем бы ни закончился этот день, жизнь уже никогда не будет прежней. Кто виноват в этом? Во всяком случае, не я.

Парень уже полностью пришел в сознание — я чувствовал это по исходящим от него безопасным «слепым» волнам. Почти инстинктивная ненависть охватила меня, и пришлось напомнить себе, что это, как-никак, моя плоть и кровь. Если бы наша жизнь сложилась иначе, из него мог бы получиться неплохой реставратор. А он, похоже, уже стал неизлечимым холофабрикатором, как становятся неизлечимыми наркоманами. Аналогия вполне законная. Насколько мне известно, ни один из его «коллег» не останавливался добровольно или хотя бы довольствовался малыми дозами «творчества». Даже сейчас его больной мозг не находил ничего лучшего, кроме как бессознательно пытаться сбежать из захлопнувшейся мышеловки единственной реальности. Бедняга. Что с ним сделала наследственность…

Пытка, пожалуй, чересчур затянулась. Я надел перчатки и помог ему подняться на ноги. Прикосновения, даже через кожу мертвого животного и ткань одежды, не доставили удовольствия нам обоим. Все, кто так или иначе связан с холофабрикатными «побочными эффектами», недолюбливают телесные контакты. Ты можешь быть уверен в своей неуязвимости, но можно ли быть настолько же уверенным в своих клетках? Вот на каком уровне гнездится предательство.

Шатаясь и вздрагивая, парень потащился туда, куда я его направил, — к дому. Да, его здорово обработали, несмотря на присутствие мамочки. А может, как раз поэтому — она-то знала его лучше, чем ему хотелось бы. Но вот что буду делать я, когда закончится действие препаратов, тормозящих холофабрикатную активность? Последнюю пару ампул я истратил на скромнягу под ником Венец Творения и с тех пор не возобновлял запас. Хлопотное это дело — держать в плену холофабрикатора. И я был не склонен недооценивать опасность — кое-кто из реставраторов поплатился за это рассудком или жизнью. Не превратятся ли повязка и скотч в экраны из папиросной бумаги, когда химия отыграет свою партию? Ну что же, скоро выяснится.

Он осторожно, будто на эшафот, взошел на веранду, пробуя ногой каждую ступеньку. Моя кошка по кличке Грязь наспех изобразила брезгливость и убралась с дороги. Я открыл затянутую сеткой дверь и ввел его в дом. Из коридора — в гостиную, не знавшую гостей, хотя следовало бы сначала затолкать парня в душевую. Но мне было не до чистоплюйства, а ему — тем более. Я усадил его в кресло и задвинул плотные черные шторы. Учитывая, что снаружи сгущались сумерки, в комнате воцарилась почти полная темнота. На всякий случай я хотел иметь несколько секунд форы — черт знает, на что способна эта продвинутая холофабрикатная молодежь.

Я отодрал скотч — раздался короткий сдавленный вой — и уселся в кресло напротив. Открыл было рот, чтобы спросить имя, потом решил: нет, все-таки лучше не надо. И спросил другое:

— Лифт — твоя работа?

Он приподнял голову, прислушиваясь к моему голосу, которого не было в каталоге голосов его мучителей. Ответил, с трудом ворочая языком:

— Нет.

Ну что же, поверим для начала. Слишком мало времени прошло с той поры, как это сверкающее и ухмыляющееся дерьмо появилось на моем горизонте, а парень уже давненько был не при делах. Не по своей воле. Я честно дал ему шанс:

— Если я сниму повязку, ты сотрешь его?

Даже не различая выражения лица, я почувствовал, как парень напрягся. Ну, еще бы: один из пунктов неписаного кодекса этой холофабрикатной братии — не покушаться на творения «коллег». После долгой паузы он поинтересовался:

— Какой у меня выбор?

И сжался в ожидании удара. Из того, что он попытался торговаться, я сделал вывод, что Майя проявила снисхождение и он по крайней мере остался зрячим. Да и кто бы на его месте не торговался?

— Уже никакого. Я не буду снимать повязку. Мы просто поговорим, и, в зависимости от того, что услышу, я решу, что с тобой делать.

Он наверняка догадывался: «делать» означало одно из двух. Время от времени холофабрикаторы исчезали. Ничего не попишешь — профессиональный риск. Опасный стиль жизни. Смертельные развлечения. За удовольствие чувствовать себя кем-то вроде бога тоже надо платить.

— Дайте сигарету.

В чем не откажешь молодым, так это в наглости. Иногда я выполнял последние желания, но не такие.

— Я не курю. А теперь и ты бросил.

Он долго молчал, потом спросил:

— Это лягушки?

Я так привык к вечернему хору, что уже его и не замечал. Хотя звук был довольно громкий.

— Да. Нравится?

— Нравится.

Иронии я не уловил. Но надо быть совсем уж идиотом, чтобы иронизировать в его положении.

— Только ты не пытайся понравиться мне.

Он выдохнул сквозь зубы, словно признавая свое бессилие и одновременно приходя от этого в бешенство. В наступившем молчании я мысленно примерил на себя его ощущения. Неизвестное место, повязка на глазах, полная темнота, связанные руки, рокочущие звуки дикой и грязной глухомани, незнакомый голос, предупредивший заранее, что будет единоличным судьей. Довольно мучительное ожидание, на мой вкус.

Наконец он не выдержал:

— Тогда зачем этот разговор?

Ответ мог быть таким: «Затем, что прошлое для меня — не пустой звук». Но, понятно, не стоило преподносить холофабрикатору подобный подарок. Если бы он знал, до какой степени я был уязвим в те минуты, когда проклятая сентиментальность и отжившая мораль вынуждали меня так рискованно тянуть время, откладывая неизбежное! А может, он догадался? От этой мысли уже веяло кислым запашком страха. И кислота сделалась концентрированной при очередном подозрении, что я стал объектом изощренной манипуляции.

— Ты знаешь, кто я?

— Нет.

Если бы не едва заметная пауза, я бы счел это правдой. Однако он тут же добавил:

— Но у меня есть предположение.

Я ждал.

— Вы единственный, кому моя мать полностью доверяет.

Я чуть не засмеялся. Другим именем Майи могло быть словечко «паранойя».

— Ты уверен?

Он кивнул:

— Она бы не поручила кому попало избавиться от смертельного врага. Но я ей не враг, что бы она ни думала. Я хотел бы сделать ее счастливой. Она могла бы хоть немного пожить в мире с собой… и другими. Прекратить бессмысленную войну.

Была ли в его словах горечь и любовь, или я слышал то, что хотел услышать? А может, этого хотел он?

— Она слишком хорошо знает, что такое подделка.

— То, за что она так яростно цепляется, тоже подделка.

Да, вот мы и добрались до окончательного аргумента холофабрикаторов. Честно говоря, тут я ступал на зыбкую почву. Абсолютно все могло быть скопировано. Не исключая меня самого. И, соответственно, абсолютно все могло быть искажено — сознательно или случайно. А в результате бесчисленных реставраций утрачивалось даже представление об оригинале. Ну и за что тогда мы «так яростно цепляемся»? Не потеряли ли мы давно самих себя на плацдармах «бессмысленной войны»? Иногда, правда, мне казалось, что единственным верным индикатором реальности остается боль. Но это уже отдавало безнадежным мазохизмом.

— Если бы вы позволили мне… — тихо начал он.

Слова маленького сатаны. Или не такого уж маленького. Предложение счастья, покоя, мира. Для нее и для меня. Что могло быть лучше? И не с тайной ли мыслишкой об этом я оттягивал тот час, когда все-таки придется взяться за работу?

Ненависть к себе часто радикально отрезвляла меня. Сработало и сейчас. Пора было кончать с этим. В самом деле, многовато разговоров, но в последних есть нечто особенное, не так ли? Мне вдруг стало ясно, что по-настоящему нам не о чем говорить, любые попытки установить взаимопонимание бессмысленны. Все зашло слишком далеко. Это уже была не разница во взглядах; мы избрали совершенно различные способы существования. Я никогда не нашел бы оправдания тому холофабрикатному дерьму, которое он и такие, как он, подсовывали сами себе в качестве подтверждения своего «окончательного освобождения», а он никогда не понял бы, как можно всю жизнь оставаться «рабом» одной и той же действительности, обрекать себя на заточение в каменном мешке, в то время как достаточно всего лишь мысленно нарисовать дверь на вонючей стене, сделать эту дверь реальной, а потом выйти через нее… Куда? В ответе на этот вопрос и заключалось непримиримое противоречие между нами.

И тут я ощутил ступнями холодную влагу, хлынувшую в туфли. Он тоже ощутил ее и засмеялся почти беззвучно, но я услышал — потому что лягушки вдруг разом замолчали за секунду до этого. В его смехе не было издевки, одно только облегчение от того, что помощь наконец подоспела. Я бы назвал это облегчение преждевременным.

Все-таки самоуверенность иногда вредит, а демонстрация превосходства посредством орбитального лифта выдавала излишнюю самоуверенность и даже бахвальство. Я был предупрежден и ожидал нападения. Может, не так скоро, тут я просчитался, но никто не идеален. Мерзавцы добрались до моего дома, и один из них сидел передо мной, скалясь почти победно. Я преодолел искушение сразу стереть с его морды эту ухмылку, а заодно и его самого. Дело обстояло так, что теперь мне просто необходимо было позаботиться об аварийном выходе. А кто способен обеспечить аварийный выход из холофабрикатной ловушки? Правильно, холофабрикатор. Правда, имелась маленькая проблемка — удержать его при этом на коротком поводке. И не дать стереть меня.

Я быстрым движением включил настольную лампу. Мне понадобилось несколько секунд, чтобы отреставрировать комнату. Вода перестала хлестать через порог, но в шторах зияли прямоугольные отверстия — судя по их размерам и пропорциям, кто-то слишком много пялился на экраны. Сквозь эти отверстия не было видно окон. За ними была темнота. Ни светляков, ни звезд, ни огней соседской фермы. Это свидетельствовало о почти недостижимой глубине деформации. Я имел дело с очень серьезным противником.

Пришлось приложить значительное усилие, и дыры в шторах начали затягиваться. Осталось ли что-нибудь по ту сторону или не сохранилось ничего — сейчас не время гадать об этом. Вдобавок такие мысли могут вызвать панику, паника же парализует память и воображение. Начинать следовало с малого, с ближнего круга, потом постепенно увеличивать радиус реставрации. Восприятие вязло в холофабрикатной трясине, словно та была смолой, которую приходилось выдавливать в ничто сквозь слишком мелкую решетку сознания. Мои силы небесконечны, а искаженная реальность сопротивлялась по-прежнему. Хотя бы эта «мелочь» утешала…

Схватив парня за шиворот, я потащил его наружу. Сквозь перчатки и кожу ладоней просачивалось омерзение. Оказавшись на веранде, я первым делом снова взял охотничий нож. Вокруг дома была вода — сколько хватало глаз. А хватало их ненамного, и виной тому — пресловутая «тьма над бездной».

Следовало признать, у них получилось. Мой дом теперь находился на дне гигантской воронки, но вода не вращалась. На ее наклонной поверхности виднелись отблески света от лампы, падавшего сквозь открытую дверь. Картина почти гипнотическая: наши силуэты в стоячей воде, поглотившей лес, озеро и обыденные представления о возможном. Легко поддаться этому гипнозу, этому порой ласковому кошмару, который беззвучно шепчет: «Не сопротивляйся, плыви в потоке, впусти в себя свет новой истины, и тебе откроется мир запределья, в котором ты станешь хозяином всего сущего. Ты ведь уже наполовину там, ты один из немногих, кто умеет делать это, зачем же ты хоронишь себя заживо…»

Куда труднее избавиться от наваждения. Иногда требуется чрезвычайная внутренняя концентрация. Сейчас помогло кое-что другое, извне. К моим ногам прибило мягкий податливый комок. Я опустил взгляд. Трупик Грязи в саване из мокрой шерсти. Бедное животное захлебнулось. Это добавило пару градусов к моей ярости, и так уже раскаленной добела. Настало время применить заготовленные игрушки.

Я вытащил из кармана ракетницу и выстрелил осветительной ракетой. Звук был впечатляющий. От неожиданности парень дернулся так, что, возможно, выкрошились оставшиеся зубы. Через несколько секунд ракета вспыхнула и сверху пролился мертвенный свет. Зрелище было мрачноватое, черно-белое, резкое, как в стоп-кадре, поймавшем молнию. Хищной чернотой отливали волны нового потопа; конусовидная жидкая стена противоестественным образом поднималась к вздернутому на дыбу горизонту. Со всех сторон давил усиливающийся инфразвук, который вытряхивал глазные яблоки из глазниц и желудок из тела.

Мое время было на исходе, меня уже не хватало на преодоление этих чудовищных искажений. Стоило мне отодвинуть на несколько десятков метров нижнюю границу, чтобы из пелены, заместившей часть воронки, снова возник хоть и блеклый, но все же до боли знакомый пейзаж — берег озера с камышовыми зарослями и лодочным причалом, — как сверху тут же нависала невероятной высоты застывшая волна, опрокинутая в стертые небеса и сдерживаемая от обрушения лишь призрачными силовыми линиями моего отрицания такой реальности.

Пока светила ракета, граница колебалась, то придвигаясь вплотную к дому, то откатываясь на сотню метров — но не далее. Противодействие было слишком мощным. Я прилагал максимальные усилия и все равно на некотором расстоянии будто упирался в глухую, нестираемую стену. Стало ясно, что думать надо не о реставрации, а о выживании, если только в моем случае это не одно и то же. По мере уменьшения периметра сопротивления я все больше был занят сохранением жизненно необходимой материи в непосредственной близости от себя. Например, воздуха, пригодного для дыхания. Но, что самое коварное, искажения могли произойти и внутри моего тела. Знаю из чужого опыта — поначалу этого не замечаешь, а потом просто перестаешь быть собой. То есть перестаешь быть.

Я бросил ракетницу — даже если бы успел выпустить еще одну ракету, дальнейшая борьба окончательно истощила бы мои силы. Ну вот я и лишился всего, причем очень быстро. Может быть, поэтому не успел как следует обо всем пожалеть. Для сожалений все-таки нужен хотя бы относительный покой, а у меня уже кровь шла носом от напряжения. В прощальном свете догорающей ракеты я крутился, как дервиш, все еще стремясь удержать ломающийся периметр. Мало что соображал. Барабанные перепонки вот-вот лопнут. Руки расставлены, в одной из них — нож. Хватка мертвая. Очередной оборот. Лезвие распороло чью-то плоть, которая тоже сопротивлялась, но все же слабее, чем реальность. Кто это рядом? А, ну да, один из этих. Холофабрикатор что-то кричал. Поздно. Я уже не понимал человеческого языка. Был почти без сознания. Этот жалкий остаток — «почти» — весь уходил на сдерживание черной воронки, которая в моем насекомьем восприятии сузилась до размеров чашки. Напоследок стена сделалась зеркальной, затем исчезла. Ракета погасла. Наступила тьма.

С грохотом водопада стена начала рушиться. Рудиментарный инстинкт самосохранения (а может, стадный или даже отцовский, кто знает?) заставил меня наконец бросить нож и обеими руками вцепиться в холофабрикатора. Набранной инерции хватило, чтобы повалить его на настил веранды, и он своей массой увлек меня за собой. Сквозь щели в досках снизу ударили лезвия воды. Нас подбросило и лишь каким-то чудом не разнесло в клубящемся хаосе. Будто издевка, вернулось сознание — дескать, сожри себя напоследок! Почувствуй, что теряешь жизнь.

Я почувствовал. Внутри взорвалась яростная жажда последнего возможного отмщения: подыхать — так вместе. Но и червь сомнения еще не сдох, сразу напомнил о себе: вдруг холофабрикатор (если я его не зарезал) себя вытащит? А заодно и меня? Если же нет — пусть захлебнется в их бредятине. Или в своей? Вероятно, меня не покидала безумная надежда, что все они в эти секунды давятся отравленными плодами своего воображения, задыхаются в акте творения, который, достигнув предельной силы, становится актом уничтожения. Из высшей точки — только падение. Вслед за оргазмом — смерть. Танец Шивы — в наших костях, в наших мозгах, под нашей кожей…

Меня накрыли волны потопа. Я потерял представление о том, осталось ли что-то кроме проклятой тьмы и бездны. Дезориентация. Слепое удушье. Нестерпимое давление. Угасание сознания. Мир поглощала черная дыра. Кажется, все…

И вдруг я увидел солнечный свет. Размытый, далекий, ослабленный. Все правильно — я находился под толщей воды. Солнце узнаешь сразу, даже если ночь убеждает в том, что никакого солнца нет. Начинаешь сомневаться в своем рассудке; в голове все еще кто-то играет в пейнтбол и взрываются шарики с краской — все без исключения черные. Уши заложены, всплываю с глубины. Рядом — силуэт человека. Двигает руками и ногами. Руки у холофабрикатора свободны — ну, это для него фокус элементарный; когда на глазах нет шор, весь мир в кармане. Старая поговорка обретает новый смысл, только карман сделался куда более сокровенным местом. Посторонний в него не залезет, из него не украдешь, и можно не опасаться, что однажды в нем обнаружится прореха и останешься без средств к существованию. Вроде бы ничего не теряешь. И даже наоборот. Но как быть с приближающимся безумием? И с разъедающим тебя сомнением: а не играли ли они с тобой с самого начала?..

Я вынырнул посреди… чего? Во всяком случае, берегов не было видно, только в одной стороне над водной гладью золотилась и зеленела полоска суши. Солнце сияло в зените — поддельное солнце поддельного мира. Но животная часть моей сущности наслаждалась спасением и не могла надышаться, пока другая, менее доверчивая, искала швы на разглаженной материи, из которой был соткан пронизанный теплом и светом кошмар.

Сзади раздался всплеск. Загребая двумя руками, я развернулся. Вопрос, откуда взялась лодка (и, если быть последовательным, откуда взялось все), вряд ли раньше пришел бы мне в голову, но после столь сокрушительного поражения становишься мелочным. Холофабрикатор сидел на веслах, и тогда-то я впервые увидел его лицо без повязки. Неправдоподобное, пугающее сходство со мной образца эдак тридцатилетней давности. Возникло подозрение, от которого стало еще больше не по себе. Судя по ухмылке (все зубы были на месте) и почти неразличимым гематомам, чувствовал он себя гораздо лучше, чем совсем недавно, и уж точно лучше, чем я. Теперь мне не давала покоя убийственная мысль: а не была ли Майя с ним заодно? И если да, то когда именно холофабрикаторы обратили ее в свою веру?

Парень опустил весла и протянул руку. Я медлил всего мгновение, затем схватился за нее. Я не идиот и пока еще не самоубийца. Кроме того, что-то подсказывало: утонуть мне все равно не дадут. Я в надежном плену. Весь, с потрохами. Даже пеленать не надо, а на мою способность к визуализации им, очевидно, плевать. Можно расслабиться и отложить помыслы о реставрации в самый дальний угол сознания. Вот только не забыть бы к ним дорогу…

Я расслабился после того, как с чужой помощью перевалился через борт. Побывав в гигантском миксере, я остался, конечно, без туфель и даже без носков. К тому же растерял все свои игрушки (если их не стер тот же, кто зачем-то решил «спасти» меня). Ладно, тем проще. Нет, не проще — я заметил, что мои руки и ступни загорели почти дочерна. Фокусы со временем — последнее дело…

Я улегся на дне лодки и закрыл глаза. Солнце высушило лицо, свет проникал сквозь веки. Под тихий скрип уключин мы плыли неопределенно долго — мои бесполезные здесь внутренние часы остановились. Наконец пристали к берегу.

Я первым выбрался на чистый желтый песок. Лагуна была опоясана пальмами, дальше начинался лес. У его кромки виднелся деревянный дом. Большая веранда на сваях давала тень и укрытие нескольким большим собакам. Что называется, райский уголок. Как в рекламе — да это и была реклама. Они ошибались, если думали, что на меня подействует такая дешевка. Но как дорого она мне обошлась!

Я обернулся. Парня в лодке не было. Его не было нигде. Снова эти проклятые игры…

Я побрел к дому. Собаки вышли мне навстречу, дружелюбно виляя хвостами. Черт возьми, я знал их клички и помнил кое-что еще, чего не должен был помнить. Будь на их месте утонувшая Грязь, я бы нашел удобоваримое объяснение, но тут…

В окнах дома, обращенных к берегу, не было стекол, зато имелись деревянные жалюзи; за ними в одном из окон я различил чей-то силуэт. Подошел к веранде, старое дерево которой было истерто песком и ветрами. Горячее, приятное на ощупь. Разве не я сам вытесал эти доски много лет назад? И разве этот шрам на левой руке не из тех времен — украденных у меня, а теперь возвращенных?..

Плавился мозг, плавилось прошлое, растекалось, как тающий шоколад. Я погрузился в прохладу дома, но ничто не застыло, не кристаллизовалось и тем более не приобрело прозрачную ясность льда. Не чувствуя себя гостем, я прогулялся по комнатам — идеально обустроенным на мой вкус, продуваемым легкими сквозняками, светлым, доверху наполненным текучими воспоминаниями. Медленный ритм луны, приливов и отливов просачивался в меня, начинал колдовать над моей — или уже не моей? — жизнью.

Старый морской барометр висел на стене — я точно знал, с какого затонувшего корабля его снял. На полках стояли книги, которые я давно не перечитывал. Обложки одних были изрядно потрепаны, другие выглядели почти как новые. Я перестал находить смысл в чтении, когда выяснилось, что все может быть стерто и переписано заново. Но теперь мне почему-то захотелось перечитать те книги, которые помнил очень смутно. Я займусь этим позже. Впереди был очень долгий день. И, возможно, еще много очень долгих дней — если вести себя правильно.

Я почти не удивился, когда добрался до кухни и увидел там Майю. Она была молодая, загорелая и явно счастливая. Посмотрела на меня так, будто мы расстались час назад. Но разве мы действительно не расстались час назад?! И разве не на рыбную ловлю я отправился? Бесполезно копаться в ускользающей сути времени — я будто заглянул в механизм сломанных часов и понял, что их не надо чинить, даже если можешь. А я не мог.

Наверное, я выглядел не слишком пришибленным, потому что Майя ни о чем не спросила и не насторожилась. Она только сказала, что скоро мы будем обедать. Меня едва не стошнило при мысли о еде, но длилось это недолго. Вскоре я почувствовал, что проголодался. Мы уселись за сделанный моими руками стол. На нем были дары моря, фрукты, испеченный Майей пирог. Я ел, пил, дышал, смотрел на мою женщину и понимал, что здесь ничего не произошло. Этот берег существовал по своим законам — вероятно, не самым худшим. По крайней мере лучшим, чем те, по которым жил так называемый цивилизованный мир. Тут можно было найти покой, обрести себя — вне утомительной суеты и натужной трескотни. Это стало ясно по первым же минутам наедине с Майей. (Черт возьми, для кого — первым? Для какого-то другого, не до конца стертого меня?) По большей части мы молчали. Слова были необязательны. О чем говорить, когда есть любовь?

После обеда и двухчасовой дремоты (все это время я охотился за черными мыслями — иногда успешно, иногда не очень) я позвал собак и отправился к источнику. Тропой, хоженой тысячи раз. Принес воды, починил сети, полистал книги. Это был бы один из лучших дней в моей жизни… если бы не те самые черные мысли.

Под вечер Майя вынесла на берег мольберт. Закат и впрямь был прекрасен, как в тропических рассказах Сомерсета Моэма. Высыпали звезды — такие яркие и манящие, что, если долго смотреть вверх, можно заблудиться среди них навеки или поверить в невозможное.

В прохладе спальни, под нескончаемую песню океана, мы занимались любовью. Все было как в первый раз. С любимой женщиной каждый раз как первый. Потом она уснула.

Я лежал в темноте, сна ни в одном глазу. Ночь была тиха и глубока, но мой ужас был глубже и не таким тихим. Что-то отчаянно вопило у меня внутри. Просило вернуться. Умоляло остаться. Я закрывал уши ладонями, бил себя по голове, раздирал кожу ногтями — ничего не помогало. И ничто не вышло наружу.

В муках я дождался рассвета. Когда сделался различимым ближний круг, я приступил.

Сначала я отреставрировал Майю.