Когда Дрейф вошел в аюнтамьенто, там царил такой кавардак, что утихомирить кого бы то ни было оказалось не под силу даже Монбару.

Капитан дон Антонио Коронель и сорок знатных горожан всячески старались отговориться от выплаты непосильного выкупа, востребованного флибустьерами за готовность оставить город в покое.

На свою беду, эти честные люди говорили с глухими. Флибустьеры были верны обычаю нипочем не отступать от раз принятого решения.

Капитан Монтобан уже сказал, резко стукнув ружейным прикладом о дощатый пол:

– К черту деньги! Вздернем гавачо! Так оно лучше будет, хоть повеселимся.

Это предложение горячо подхватили все флибустьеры: хотя по натуре своей они были корыстолюбивы, им, однако же, доставляло несказанную радость видеть, как на конце веревки болтаются эти чванливые испанцы, презрительно называвшие их ладронами; расправу над ними они учиняли короткую, без суда и следствия и при всяком удобном случае.

Монбара недаром прозвали Губителем: потеряв терпение, он уже собирался дать сигнал к началу казни, когда в зале, где собрались флибустьеры, нежданно объявился Дрейф.

Удача, столь чудесным образом улыбнувшаяся флибустьеру, наполнила его сердце и разум радостью и великодушием; однако ж эти чувства овладели им не настолько, чтобы он мог не считаться с интересами собратьев.

Когда он вошел, все взгляды обратились на него; в глубине души Монбар без всякого сожаления снял с себя ответственность за милое повешение, как шутливо выражался капитан Монтобан, тем более что на самом деле налетом верховодил Дрейф и в этом качестве он был признан всеми Береговыми братьями. Так что при виде его Монбар тотчас поспешил ретироваться.

– Итак, о чем спор? – осведомился Дрейф.

Монбар в двух словах изложил ему суть дела.

– Ага! – продолжал Дрейф. – Стало быть, эти господа отказываются?

– Да, вот мы и собираемся их вздернуть.

– Что ж, правильно.

Знатные испанцы было почувствовали, как в их сердцах возродилась надежда, когда пришел старый флибустьер, за которым закрепилась репутация человека милостивого; и тут, заслышав его бесстрастный ответ, они снова затрепетали от страха.

У них из рук выскользнула последняя спасительная соломинка.

– Значит, вздернем сеньоров! – в порыве радости воскликнул Монтобан.

– Минуту, – сказал Дрейф, – не горит! Сперва потолкуем.

И он повернулся к полуживым испанцам.

– Ну так что? – продолжал он. – Неужто вам всем не под силу собрать какие-то жалкие пятьдесят тысяч пиастров ради спасения своей жизни и избавления вашего городишки от полного разгрома? Клянусь честью, кабальеро, вы, верно, чего-то недопоняли или, может, вообразили, будто мы не держим слова по части угроз.

– Мы знаем, сеньор, вы люди безжалостные, – ответствовал дон Антонио Коронель, – но нам и правда не под силу собрать требуемую вами сумму.

– Неужели это правда? – удивился Дрейф.

– Клянусь честью, сеньор.

– О-о, дело и впрямь принимает серьезный оборот. А ежели вместо пятидесяти тысяч мы удовлетворимся сорока?

– Что пятьдесят тысяч, что сорок, сеньор, дело это для нас непосильное.

– Ах, черт подери, как же вы меня огорчили! И все же надеюсь, вы пораскинете мозгами – даю вам пять минут.

– Слышали? – напомнил Монтобан.

– Мы уже и так обо всем подумали, сеньор, – холодно отвечал губернатор.

– Правда? Что ж, тем хуже для вас, сеньор. Данник, дружок, поди-ка сюда! – бросил Дрейф, обращаясь к своему работнику, стоявшему в паре шагов от двери. – У тебя заряжен пистолет, малыш?

– Да, капитан.

– Чудесно. Тогда подойди ближе и окажи мне милость – прострели башку вон тому сеньору, рядом с капитаном доном Антонио.

Данник вышел вперед и хладнокровно исполнил приказ командира.

– Такова печальная необходимость, дорогой капитан, – простодушно сказал Дрейф, обращаясь к губернатору, потрясенному подобным самосудом. – Однако признайте, этот кабальеро не страдал. А теперь, с вашего позволения, давайте продолжим разговор с того места, где мы остановились.

– Но, сеньор, у нас нет никакой возможности, я протестую…

– О, так вы упорствуете? Что ж, ваше дело. Данник, займись-ка вон тем кабальеро – сделай с ним то же, что и с первым.

Громыхнул еще один выстрел – новая жертва рухнула на пол.

Флибустьеры хохотали до упаду: задумка Дрейфа им явно пришлась по вкусу. Простота и беспечность, с какими их предводитель обходился с пленными, вызывала у них бурную радость. Безусловно, они были бы совсем не прочь увидеть продолжение расправы за востребованную цену в сорок тысяч пиастров.

Впрочем, представители знати Сан-Хуан-де-ла-Магваны нисколько не разделяли их мнения. Форма разговора, принятая Дрейфом, очевидно, пришлась им не по душе. Уверившись, что флибустьеры не преминут их прикончить, всех до единого, они не на шутку встревожились и принялись горячо шептаться меж собой.

– Итак, сеньоры, – как ни в чем не бывало продолжал Дрейф, – вы, стало быть, не можете, а вернее, не желаете выплачивать сорок тысяч пиастров, назначенные в счет выкупа за ваш город, не правда ли? Или я ошибаюсь, сеньор?

– Простите, сеньор капитан, – спохватился дон Антонио Коронель, все хорошенько обдумав. – Ценой неимоверных усилий досточтимые граждане все же решились угодить вам.

– О, я знал, что этим все кончится.

– Только поймите, сеньор капитан, сорок тысяч пиастров не могут возникнуть в мгновение ока. Нужно время и…

– Прекрасно понимаю вас, дорогой капитан, мы же не варвары какие-нибудь и готовы предоставить вам столько времени, сколько понадобится.

– О, спасибо, сеньор капитан.

– Да-да, – отвечал Дрейф, – у вас есть полчаса.

– Но, сеньор капитан!.. – воскликнул подавленный губернатор.

– Ах, прошу вас, никаких возражений. Этого времени вполне достаточно, чтобы собрать сумму в два, а то и в три раза больше оговоренной! Не вынуждайте меня самому прибегнуть к поискам. Возможно, это станет вам много дороже, чем вы думаете. Словом, договорились – сорок тысяч пиастров через полчаса. За деньгами отправляются вот эти два кабальеро, – прибавил он, указав на парочку досточтимых горожан. – И хорошенько запомните, ежели ровно через полчаса они не вернутся с оговоренной суммой, спустя полчаса и одну минуту расправа будет продолжена, и на сей раз останавливать ее я не собираюсь. Вы слышали? А теперь ступайте.

Двое досточтимых испанцев ретировались в полной растерянности, оставив в зале своих товарищей, едва живых от ужаса. Не прошло, однако, и четверти часа, как в аюнтамьенто ввалились пеоны с тяжелыми мешками, набитыми пиастрами, а следом за ними под охраной вошли двое почтенных испанцев. Сорок тысяч пересчитали пиастр к пиастру; Дрейф был человек методичный – он широким жестом выписал расписку в получении означенной суммы, хотя испанцы совсем не оценили его порядочность: деньги были для них куда дороже.

Кто бы там что ни говорил по поводу скорого способа, каким Дрейф добился своего, правда в том, что в подобных обстоятельствах, когда флибустьеры ожесточились до крайности, он, учинив короткую расправу над двумя знатными испанцами, избавил от смерти других: флибустьеры не преминули бы их повесить, – так что, прикинувшись жестокосердным, он на поверку проявил своего рода благородство, если не милосердие.

Уладив дело с выкупом, к всеобщей радости флибустьеров, все высыпали на площадь – там лежали груды всевозможных ценностей, похищенных из домов горожан: индиго, кошениль, всякие украшения, отрезы бархата, церковная утварь, как, например, чаши и потиры, монстранцы, дискосы, золотые и серебряные кресты, кадильницы и прочая, и прочая.

В свете факелов делить добычу взялись опять же под водительством Дрейфа. Доли распределили по полной справедливости – никого не обидели, и каждый, получив свое, остался доволен.

В шесть утра, когда из-за горизонта выкатилось сияющее солнце, мало озабоченное печалями и радостями земными, которые оно собиралось озарить своим светом, флибустьеры наконец оставили Сан-Хуан-де-ла-Магвану, уводя с собой запряженные быками многочисленные повозки, изъятые для переправки награбленного добра, слишком уж непосильного для человеческих плеч.

Исполнив обязанности начальника экспедиции и представив господину д’Ожерону подробный отчет по всей форме о том, что произошло, а также отмерив десятую часть причитающейся ему добычи вкупе с долей, отписанной королю, Дрейф вернулся к себе и заперся в спальне; вскрыв пакет, изъятый у убитого Кеклика, он развернул бумаги и принялся внимательно читать.

На чтение у него ушли целый день и целая ночь, притом что он не прерывался ни на миг; казалось, он даже не слышал неоднократные оклики Олоне, Польтэ и других флибустьеров, удивленных и встревоженных его внезапным затворничеством, причины коего им были совершенно непонятны.

Во время чтения лицо у Дрейфа мало-помалу делалось землистым, брови хмурились, готовые сомкнуться, а морщины, прорезавшие взмокший лоб, становились еще глубже. Иной раз он цедил сквозь донельзя крепко сжатые зубы странные слова, бессвязные и невразумительные. В бумагах, верно, были сокрыты какие-то невероятные разоблачения, необыкновенные тайны, если этот суровый человек, которого ничто не могло пронять, пришел в такое волнение.

Когда наконец часов в семь утра, после ночи, во время которой сон ни на мгновение не смежил его веки, Дрейф закончил чтение, он откинулся на спинку кресла, руки его безжизненно опустились вдоль туловища, а будто незрячие глаза уставились на разложенные перед ним бумаги.

Так прошло два часа, целых два часа, и все это время он сидел недвижно, точно каменное изваяние. Можно было подумать, что его поразило молнией.

Постепенно, однако, жизнь, казалось, вернулась к нему; от глубокого вздоха его могучая грудь вздыбилась так, что того и гляди готова была разорваться; жгучие слезы струились из его горящих, точно в лихорадке, глаз, ручьями стекая по мертвенно-бледным щекам. Слезы его и спасли: они вернули его к жизни, будто вытекавшей из него капля по капле; он расправился и, дико оглядевшись вокруг, тряхнул копной рыжих волос, словно лев гривой, перед тем как вступить в схватку.

– Это война, и не на жизнь, а на смерть! – проговорил Дрейф, шарахнув кулаком по столу. – Ну что ж, да будет так! И каков бы ни был исход борьбы, я принимаю ее!

Неимоверным усилием воли он придал своему лицу привычно невозмутимое, бесстрастное выражение, резким движением руки утер слезы и затем несколько минут кряду мерил спальню шагами.

Когда флибустьер решил, что собрал всю волю в кулак, он вернулся к столу, собрал бумаги, уложил их обратно в бумажник, с грехом пополам закрыл его и спрятал в потайной шкаф, так ловко встроенный в стену, что о существовании тайника никто даже не догадывался; потом он измял постель, прилег сверху на несколько минут, чтобы придать ей форму своего тела и, удостоверившись, что не оставил никаких следов после того, чем перед этим занимался, отпер дверь и вышел из спальни.

Первый, на кого он наткнулся в соседней комнате, был Олоне – молодой человек, казалось, был встревожен не на шутку: в руках он держал топор.

– А, это ты! – воскликнул он при виде друга.

– Да, – благодушно отвечал Дрейф. – И куда это ты собрался вот так?

– За тобой.

– Что случилось? На тебе лица нет.

– А то, – торопливо ответствовал Олоне, – что я звал тебя, и если б ты продолжал играть в молчанку, как вчера, я взломал бы дверь.

– О-о, какая решимость, брат! – с улыбкой заметил Дрейф.

– Ну да, конечно! По крайней мере, она оправдана твоим давешним поведением.

– Брось, ты спятил. И что же, скажи на милость, в моем поведении было такого странного?

– Как! Ты уходишь к себе в спальню в одиннадцать утра… запираешься…

– Как это «запираюсь»! – вскричал Дрейф с безупречно сыгранным изумлением.

– А ты что, не знал? Сам заперся и забыл?

– Наверное! Совсем не помню, как оно так вышло. Голова вчера у меня просто раскалывалась. Помню, пришел я домой, едва уселся в кресло и раскурил трубку, как сон навалился на меня, точно гром среди ясного неба… я еле доплелся до койки – и тут же как будто в пропасть провалился, словно умер.

– И сколько же ты спал? – спросил Олоне, воззрившись с недоверием на друга.

– До этой самой минуты. Вернее, я проснулся только с полчаса назад. Клянусь честью, никогда в жизни не спал я вот так, без задних ног! Подумать только, – прибавил он, зевнув во весь рот, – все никак не проснусь, как видишь.

– Ладно, – проговорил Олоне, качая головой, – пусть твои тайны останутся при тебе. И боже меня упаси пытаться проникнуть в них без твоего ведома.

– Да ты и впрямь рехнулся, брат! Какого дьявола тебе взбрело в голову, будто у меня есть от тебя какие-то тайны? Как можно! Верно тебе говорю. Да и потом, ведь ничего такого не случилось. Так что давай оставим этот разговор, если позволишь, и пойдем позавтракаем, а то я что-то голоден как волк.

– Будь по-твоему, я не настаиваю, – согласился молодой человек. – Думаю, придет время и ты станешь более сговорчив. Я обожду.

Засим они прошли в столовую и сели за стол.

Минуло четыре или пять дней, и за это время двое друзей, хоть и жили под одной крышей, виделись не так уж часто.

Каждое утро на рассвете Дрейф покидал «каюту», как он называл свой дом, уходил из Пор-Марго и возвращался лишь с наступлением ночи.

Со своей стороны, Олоне, понимая, что его другу хочется побыть в одиночестве, старался как можно реже попадаться ему на глаза, а при встрече задавать самые обычные вопросы, чтобы его не смущать. Впрочем, однажды утром, вопреки заведенной привычке, Дрейф вышел к завтраку, и двое друзей встретились за одним столом.

За завтраком разговор шел о пустяках, но, когда подали кофе, после чего работники удалились, Дрейф набил трубку, раскурил, потом склонился к столу и выпустил в друга клуб дыма.

– А теперь, брат, давай поговорим.

– Но мне кажется, мы только этим и занимаемся, как только сели завтракать, – с напускным удивлением отвечал Олоне.

Дрейф пожал плечами.

– Да нет, – продолжал он, – мы всего лишь болтаем о всякой ерунде в ожидании задушевного разговора.

– Сказать по правде, – заметил Олоне, – я уж было засомневался, поговорим ли мы вообще когда-нибудь по душам.

– Давай, – бросил Дрейф, – ежели есть охота.

– Я-то не прочь.

Дрейф облокотился на стол, подперев голову руками, и, держа трубку в уголке рта, выпустил сквозь чуть разомкнутые зубы целое облако табачного дыма.

– Брат, – неожиданно спросил он, – ты знаешь испанский?

– Да, – отвечал Олоне, совсем сбитый с толку лукавой улыбкой друга. – А почему ты спрашиваешь?

– Скоро увидишь. Так ты хорошо знаешь испанский?

– Я шесть лет мотался вдоль испанских берегов от Пор-Вандра до Кадиса на хихонском каботажнике. И по-испански говорю и пишу так, что последнее время моего пребывания у испанцев те из них, с кем меня связывали общие дела, даже не верили, что я француз, а не их земляк.

– Ну хорошо! – сказал Дрейф. – Ты прибыл на Большую землю с братом Питриана, так?

– Да, и ты должен его знать, тем более что нас обоих приняли в братство в одно время.

– Верно, знаю. Скажу больше – мне дали на его счет превосходные рекомендации.

– О! – только и вымолвил Олоне, все меньше понимая, к чему клонит его друг.

– Ну да, а поскольку ты, конечно же, знаком с ним ближе моего, я хотел бы узнать твое мнение об этом малом: действительно ли он не промах… словом, можно ли на него положиться в случае чего… то есть надежный ли он.

– Дорогой друг, я знаком с Питрианом уж больше полутора десятков лет, хоть сам еще совсем зеленый. Мы избороздили с ним на пару все моря, делили вместе самые суровые тяготы и самые бурные радости, поэтому я знаю его лучше кого бы то ни было и лучше кого бы то ни было могу просветить тебя на его счет.

– Как раз это мне и нужно.

– Ну что ж, в радости и в горе, в бедности и в довольстве – всегда и везде я видел его одинаковым, то есть честным, верным и великодушным – настоящим человеком, какой тебе и нужен и на кого можно во всем положиться.

– Эк ты его нахваливаешь, черт возьми! И раз он того заслуживает, значит у него и впрямь большая и благородная душа.

– И это, уж поверь, далеко не все.

– О-о!..

Потом наступила тишина.

Дрейф как будто глубоко задумался. Олоне выжидал. И вдруг Дрейф словно очнулся.

– Брат, – неожиданно сказал он, – а ведь давеча ты был прав.

– А? О чем это ты, не пойму, – рассеянно проговорил он.

– Да неужели! – весело продолжал Дрейф. – Не пытайся сбить меня с толку. Раз уж я с тобой откровенен, будь и ты откровенен со мной. Еще раз говорю, ты был прав, или попал в точку, если угодно. Да, я заперся у себя на целые сутки, никуда не выходил, никому не отвечал. Но я не спал и очень хорошо слышал все, что творилось за дверью.

– Ага, теперь признаешь?

– Полностью, как видишь. Так неужели тебе неинтересно знать, почему я так долго молчал?

– Доверять, брат, не прикажешь, и допытываться о секретах друга, по-моему, не самое благодарное дело. Я спросил тебя давеча, и был не прав, признаю. Сегодня же ты готов нарушить обет молчания, и я готов тебя выслушать, но я не провоцирую тебя на искренность, чтобы завтра ты, не ровен час, не пожалел.

– Спасибо, брат, другого я и не ожидал. И будь спокоен, говорить я собираюсь по доброй воле, да только прежде мне хотелось понять самому, как поступить, ведь нередко потом приходится сожалеть о поспешных шагах. Бывают в жизни человека такие обстоятельства, иной раз настолько серьезные, что малейшая оплошность может обернуться необратимыми бедами. Выслушай меня, я буду краток, к тому же то, что мне хочется тебе рассказать, как ты, может, уже догадываешься, не стоит откладывать в долгий ящик: не тот случай. Тебе известно, зачем мы совершили налет на Магвану, что благодаря невероятной случайности он закончился удачно и как я, отчаявшись найти очень важные для меня бумаги, в конце концов их заполучил.

– Да, все это я помню, и что с того?

– А то, брат, – продолжал Дрейф, не отводя странного взгляда от молодого человека, – что целые сутки я читал взаперти эти самые бумаги. В них содержатся невероятные разоблачения, и среди прочего я нашел там все подробности гнусного заговора против герцога де Ла Торре и его семьи.

– Против герцога де Ла Торре! – воскликнул молодой человек, вскипая от гнева.

– Именно! Да ты успокойся и дай договорить. Так вот, герцог де Ла Торре был гостем Береговых братьев на Санто-Доминго, и мы обещали ему, и ты самолично, ежели то, что мне говорили, правда, прийти к нему на помощь, когда он в ней будет нуждаться.

– Да, все так. И я готов держать свое слово.

– Превосходно, только позволь тебе заметить, что герцога де Ла Торре сейчас нет на Санто-Доминго. Возможно даже, он уже покинул и Веракрус. Кроме того, он ни сном ни духом не ведает, что против него замышляют. Да и где его искать, чтобы предупредить, что ему не худо бы поостеречься? Кто из наших осмелится рискнуть головой и отправиться в Веракрус или в любую другую часть испанских владений, чтобы упредить его об опасности, возможно сомнительной, что не исключено. Ведь, в сущности, история с заговором пока еще вилами на воде писана, к тому же мы слишком мало знаем этого благородного человека, хоть у нас с ним и сложились прекрасные отношения. Да и потом, он испанец, а стало быть, наш враг.

– Не знай я тебя, брат, не пойми, зачем ты так говоришь со мной, и не для того, чтобы отговорить от опасного дела, какое хочешь мне поручить, за что я тебе благодарен, а чтобы я уразумел все его возможные последствия в случае неудачи, я бы, честно признаться, не на шутку обиделся за то, что ты говоришь мне такое, чему сам не веришь ни на грош.

– В общем, твоя правда. Прости, брат, я хотел расставить тебе ловушку и был не прав, тем более что мне ли не знать, как ты печешься об этом семействе. Ну что ж, сейчас, когда я прочел бумаги, скажу тебе откровенно: мне и самому это стало небезынтересно. И будь моя воля, клянусь, ни один волос не упал бы с головы ни одного из его членов.

– Спасибо, брат, наконец-то я тебя узнаю! Значит, ты думаешь…

– А думаю я вот что. Герцог де Ла Торре прибыл в Веракрус от силы дня два-три назад, при условии, что ему сопутствовала хорошая погода. У нас сейчас конец сентября, а каботажник, что курсирует между Чагресом и Веракрусом туда-обратно, ходит в рейс только три раза в год – в декабре, апреле и августе, потому как ему прежде всего надобно подстраиваться под расписание рейсов из Европы и отходов галионов, прибывающих со стороны Тихого океана. Так что впереди у нас еще два с половиной месяца. И весь этот срок герцог де Ла Торре наверняка пробудет в Веракрусе. Стало быть, нам вполне хватит времени попробовать добраться до герцога и предупредить о грозящей ему опасности. Вот мой план. Ты вместе с Питрианом, младшим, ясное дело, перекрасишься с ног до головы, чтоб потемнее было, – и черт меня подери, ежели вас с вашими глубокими познаниями в испанском не примут за андалусцев! А я снаряжаю судно, гружу на борт с полдюжины мулов со всей необходимой упряжью, дюжину тюков с товарами из Испании, потом выправляю вам, пока не знаю как, но это моя забота, нужные бумаги, чтоб все по форме да с учетом того, что родом вы из Эль-Ферроля, – надеюсь, вам сей порт не в диковину?

– Да мы знаем его как свои пять пальцев.

– Чудесно. А чтобы не привлекать любопытных глаз, судно я буду снаряжать в заливе Гонав, благо место это богом забытое, живут там только рыбаки, да и тех раз-два и обчелся. В день отплытия мы по-тихому уходим из Пор-Марго, загружаемся на борт моего судна и под покровом темноты снимаемся с якоря.

– Пусть так, и куда же мы направляемся?

– В Веракрус, черт возьми!

– Так, но не прямым же курсом?

– А ты малый смекалистый! – рассмеялся Дрейф. – Я знаю в десяти лье к северу от Веракруса дивный пустынный пляж – там-то вы незаметно и высадитесь. Когда сойдете на берег, там уж разбирайтесь сами. Мое дело на этом будет сделано. Ну, что скажешь о моей задумке, брат?

– Прекрасно задумано. Только, сдается мне, ты не учел одну важную вещь.

– Какую еще? – насмешливо бросил Дрейф.

– Ну да ведь речь идет не только о том, чтобы туда добраться, но и о том, чтобы оттуда выбраться, а об отходе ты, похоже, напрочь позабыл.

– Ошибаешься. Самую интересную часть плана я приберег напоследок. Так что окажи милость и выслушай до конца, причем самым внимательным образом.

– Не беспокойся.

– Итак, скажем, я высадил вас на берег. И вот вы, ты с Питрианом, превратились в испанцев, только-только прибывших с корабля на бал. Понятно и без лишних слов, что вести себя вам надлежит подобающе. Сам знаешь, а может, и нет, испанцы – самый любопытный народ на свете.

– И то верно, не знал.

– Ладно, тогда мотай себе на ус, брат.

– Спасибо за совет.

– Ну а раз ты испанец, значит тебя так и распирает от любопытства.

– Да уж, – рассмеялся Олоне, – да так, что я залезаю в душу к каждому встречному, приглядываюсь да присматриваюсь, проникаю в крепости, осматриваю укрепления, а надо, так делаю подсчеты, – верно, брат?

– Вот-вот, – отвечал Дрейф, рассмеявшись в свою очередь. – Вижу, ты отлично улавливаешь мою мысль. Сам понимаешь, бог его знает, что там может случиться. Возможно, сведения, которые ты добудешь, и твои подсчеты нам еще пригодятся. Разумеется, потом, как выполнишь задание, ты ни на миг не задерживаешься в Веракрусе. Ты даже не представляешь, с какой радостью гавачо отлавливают нашего брата и какое у них чутье на нас. Так что осторожней там! Они придумали против нас целую систему, по сути своей карательную: изловив кого-то из наших, они тотчас его вешают – без суда и следствия. Все время, пока ты пробудешь в Мексике, я буду крейсировать в открытом море и в ночь четверга, каждую неделю, буду подходить ближе к берегу в том месте, где тебя перед тем высажу. Там я буду лавировать почти до рассвета, и за час до восхода солнца тебе останется только попасть на борт, ежели ты сочтешь, что уже пора. А чтобы все предусмотреть, на случай беды, ты или Питриан – тот, кто останется на свободе, пускай разожжет костер на самом высоком месте на том пляже. Тогда я сам сойду на берег, и мы прикинем, что надобно будет предпринять, чтобы выручить того из вас, кого схватят. Теперь понятно? Все ясно?

– Вполне.

– Тогда продолжу. Перед тем как мы расстанемся, я отдам тебе бумаги, а ты передашь их в свою очередь герцогу де Ла Торре. В этих бумагах изложен во всех подробностях план заговора, который затевается против него. Единственно, и чтобы больше не возвращаться к этой теме, предупреждаю – бумаги я уложил в конверт и запечатал. И ты прямо сейчас дашь мне честное слово, что не станешь его вскрывать, чего бы там ни случилось. Помимо того, ежели ты попадешься в руки к испанцам, костьми ляг, но сделай все, чтобы гавачо не заполучили конверт. Эти бумаги, повторяю, скрывают настолько страшные секреты, что знать их не следует никому, кроме герцога де Ла Торре и меня. Так ты даешь слово?

– Даю, – с достоинством отвечал молодой человек. – Я выпущу из рук твои бумаги только для того, чтобы передать их герцогу де Ла Торре в целости и сохранности.

– Спасибо, брат, я на тебя полагаюсь. Конечно, если герцог испугается за жену и дочь и захочет покинуть Веракрус, я заберу его к себе на борт, где с ним будут обходиться с почтением и уважением, какие он заслуживает по праву. И уж коли я не смог удовлетворить твое любопытство раньше, у меня были на то причины, и теперь ты сам понимаешь, насколько серьезные.

– Оставим эту тему, брат, давай лучше поговорим об отходе. Теперь, когда я узнал, сколь ужасная опасность нависла над головой герцога де Ла Торре, мне не терпится покинуть Санто-Доминго. Жаль только, что еще нужно время, чтобы все подготовить.

– Ты так считаешь? – с неизменной улыбкой, полушутя-полусерьезно бросил Дрейф. – Ступай-ка к своему дружку-приятелю да передай ему, чего я жду от него и от тебя. Подите побродите по городу, как какие-нибудь бездельники, пообедайте в таверне, а потом, в одиннадцать вечера, встречаемся здесь и немедля выдвигаемся в Гонану, чтобы прибыть туда завтра на рассвете.

– А дальше?..

– Дальше… Неужели, глупыш, ты полагаешь, будто за последнюю неделю я палец о палец не ударил? Все готово, только нас и дожидаются.

– О, брат! – воскликнул Олоне, крепко пожимая ему руку. – Лишь ты один и можешь заботиться вот так о своих друзьях.

– Не благодари меня, малыш, – печально проговорил Дрейф. – Как знать, не пожалеем ли мы завтра о том, что делаем сегодня?

– Я ни о чем не жалею, – горячо возразил молодой человек, – когда нужно исполнить долг!

– Довольно, я отлично понимаю, что говорю. Оставим это пока, вернемся к нашему разговору позже. Дай бог, чтобы мои горькие предчувствия не оправдались. Скорей предупреди Питриана: надо, чтобы завтра в это время мы уже были в виду Кубы.

Оба Береговых брата встали из-за стола, и Олоне не мешкая вышел из дому.

Дрейф проводил его взглядом, невольно проговорив:

– Я не мог иначе. А что будет – одному Богу ведомо!

Он опустил голову на грудь и еще долго стоял так, погруженный в раздумья. Судя по его виду, они были далеко не радостные.