Первой заботой Дрейфа по прибытии в букан Польтэ было отрядить Данника с Оливье Эксмелином на разведку в то место, где произошло нападение на их отряд, и поточнее разузнать, что случилось потом – когда Дрейф так внезапно расстался со своими спутниками, пустившись вдогонку за Онциллой и Кекликом. А кроме того, сообщить Олоне, где сейчас находится его друг, не раскрывая, однако, чем закончилась погоня.

Когда разведчики ушли, Береговые братья поставили палатки, забрались внутрь и тут же забылись сном.

Было часа три пополудни, когда Польтэ, строго покарав беглецов, нежданно вторгшихся к нему в букан, снова отправился на охоту с той беспечностью, благодаря которой его ничто не могло пронять, ибо она составляла самую суть его натуры.

Мы не станем описывать портрет Польтэ: те из читателей, кто успел ознакомиться с предыдущими нашими романами о флибустьерах, наверняка крепко запомнили этого чудака. И вряд ли нуждаются в повторном знакомстве с ним.

Когда Дрейф добрался до букана Польтэ, тот пребывал там один вместе со своими работниками, на которых были возложены обязанности по кухне, самой что ни на есть скромной и незатейливой. На двух рогатинах по обе стороны от печки на раскаленных углях покоился вертел – на него был насажен не полностью освежеванный, только выпотрошенный кабан с попарно связанными лапами. Туша его, без внутренностей, была нашпигована всевозможными специями и пряностями. Со звериной туши стекал в поддон под вертелом оплавленный жир, который потом обильно заправляли лимонным соком, стручковым перцем и красным, известным в наши дни как кайеннский. Этот так называемый пикантный соус, изобретенный флибустьерами, и впрямь был довольно острый и пользовался у них большой славой.

Ямс, запеченный в углях, служил вместо хлеба и одновременно был гарниром к столь незамысловатому блюду.

Заметив Дрейфа, Польтэ вышел навстречу другу, пожал ему руку и протянул флягу с доброй водкой, после чего без лишних слов вернулся к своим занятиям.

Никакая другая встреча не могла быть столь сердечной и не столь напыщенной, чем эта, и Дрейф это понимал. Он сел у подножия огромного хлопчатника, изрядно хлебнул из фляги, раскурил трубку и стал с любопытством наблюдать за Польтэ.

Тот занимался колованием шкуры. Занятие это, на самом деле очень простое, заключалось в нижеследующем.

После того как буканьер убивал, к примеру, буйвола, первым делом он снимал с него шкуру, скатывал ее и на время подвешивал к нижним ветвям ближайшего дерева, потом охотился дальше. Забив таким образом с десяток или дюжину животных, а буканьеры, заметим, охотились только с ружьями, он раскладывал шкуры, взваливал их себе на плечи, порой по три-четыре штуки зараз, и шел со своей и впрямь непосильной ношей домой, преодолевая порой по два-три лье.

По возвращении в букан он приступал к процессу колования, а именно: раскладывал шкуры на земле шерстью вниз, растягивая их втугую на остро заточенных кольях, которые вбивал в землю на пять-шесть дюймов; после этого он посыпал шкуры порохом и вручную растирал каждую пемзой в течение часа, потом сметал порох и посыпал шкуру каменной солью. Отколованная таким образом шкура оставлялась в натянутом положении еще на сутки. После этого она становилась достаточно выдубленной и вполне готовой к продаже.

Этим-то как раз и занимался Польтэ до того, как к нему пожаловал Дрейф.

Скоро подоспели и работники; их было четверо, и каждый нес на своих плечах по три шкуры – значит, охота удалась. Впрочем, об их возвращении в букан стало известно еще до того, как они объявились сами: первой примчалась дюжина голодных, остервенело лающих псов.

Букан охватило необычайное оживление; каждый был занят своим делом и предавался ему с радостью и удовольствием.

Польтэ по-доброму обходился со своими работниками: работой их не загружал, напрасно не обижал, а главное – не колеблясь делил с ними все тяготы их трудов. И они платили ему взаимностью и были готовы убить за него всякого, притом не задумываясь.

Около пяти часов вечера, когда кок, приготовив добрую подливу и слив ее в калебас, возгласил, что кабан прожарился до хрустящей корочки и что пора бы уже к столу, объявился Данник со своими товарищами.

Они встретили отряд охотников в одном лье от букана: тот возвращался обратно в город. Дамы были так напуганы, что им не доставало ни сил, ни духу продолжать прогулку, прерванную столь трагическим образом.

Сразу же после стычки господин д’Ожерон отрядил в Пор-Марго одного из работников, наказав ему поскорее привести лошадей. Когда же лошади наконец были доставлены, невзирая на уговоры Монбара и его товарищей, отряд в полном составе двинулся обратно в Пор-Марго, куда он, добавил Данник со свойственной ему рассудительностью, верно, уже прибыл или, по крайней мере, был на подходе.

Что же касается Олоне, тот, ни под каким предлогом не пожелавший расставаться со своими новыми спутниками, поручил Даннику успокоить брата и передать ему, что еще никогда не был так счастлив, отчего старый флибустьер нахмурился и призадумался… и после коротких колебаний собрался было возвращаться в Пор-Марго.

Польтэ с большим трудом удалось уговорить его остаться в букане на ночь, и то лишь после того, как он дал понять своему другу, что будет считать его уход чуть ли не оскорблением.

Исчерпав все доводы и поддавшись на уговор, хоть и против воли, Дрейф сел вместе со своими товарищами за стол, а точнее, прямо на траву с банановым листом вместо тарелки перед собой и кучей ямса по правую руку; калебас с соусом по-флибустьерски, равно как и источающая дивный аромат жареная кабанятина, были помещены в середину круга.

Трапеза проходила так, как оно было заведено у буканьеров: каждый, вооружившись ножом, отрезал себе от туши по куску на свой вкус, и все молча принялись за еду со свойственным каждому аппетитом. После того как друзья насытились, объедки были поделены поровну между псами – те смирно просидели всю трапезу в сторонке и только жадными, горящими глазами, облизываясь, неотрывно следили за происходящим.

На Антильских островах день равен ночи: солнце восходит в шесть часов утра и заходит в шесть часов вечера; сумерек, как таковых, там не существует: едва заходит солнце – наступает ночь.

Буканьеры, чья жизнь была далеко не из легких, ложились с заходом солнца и вставали с рассветом.

Польтэ хотел из вежливости выкурить по паре трубок со старым своим товарищем, но уже через полчаса был вынужден отказаться от своей задумки, потому как уже засыпал буквально на ходу. Дрейф предложил ему отправиться на боковую, а когда буканьер начал было сопротивляться, он признался, что и сам едва стоит на ногах от усталости и что у него слипаются глаза; на этом они, собственно, и расстались, и каждый юркнул в свою палатку.

Береговые братья везде и всюду носили с собой палатки из тонкой ткани на ремне за спиной, и не ради удобства, а по необходимости. Они не смогли бы выдержать и дня в лесных чащобах или на просторах саванны, не будь у них верного средства защиты от докучливых москитов, те сожрали бы их заживо.

Путешественники, странствовавшие по Америке, да и вообще по жарким странам, вряд ли когда забудут муки, которых они понатерпелись от этих вездесущих кровожадных двукрылых, проникающих и под одеяла, и под одежду, без устали жалящих, сосущих кровь и причиняющих боль, которую ничем не унять; кожа от их укусов на теле и лице меньше чем за час покрывается волдырями и вздувается так, что жертв москитов порой даже невозможно узнать. Комары, осы и пчелы наших северных широт – всего лишь жалкие, безобидные букашки в сравнении с грозными москитами, от которых нет никакого спасения.

Дрейф беззастенчиво слукавил, заверив Польтэ, что у него глаза слипаются, – напротив, он был бодр, как никогда. Им владела смутная, беспричинная тревога – что-то вроде неопределенного предчувствия, от которого у него сдавливало виски и щемило сердце, не давая усидеть на одном месте.

Когда буканьеры наконец забылись сном, флибустьер осторожно выбрался из палатки, прихватил свое ружье и покинул букан, направившись куда глаза глядят.

Псы, признавшие его, только навострили уши, но лай не подняли; один из них вскочил, подошел к флибустьеру, ласково лизнул и без всякой команды потрусил следом за ним.

Ночь стояла великолепная: в темно-синем небе, сплошь усеянном мириадами сверкающих звезд, светила почти полная луна. Это была одна из тех американских ночей, мягких и теплых, когда кругом все видно едва ли не как днем; когда предметы в бледном свечении луны обретают самые причудливые формы; когда воздух становится несравненно чистым, настолько, что взором под силу охватить самые дальние дали… Наконец, это была одна из тех ночей, когда высокодуховные люди чувствуют, как душа их становится мягче, и сами они невольно предаются сладостным мечтаниям. В воздухе жужжали светляки, из-под каждой былинки доносились таинственные шорохи бесконечно крохотных букашек, чья работа не прекращается ни на миг. Ночной ветерок временами слегка теребил широкие листья ликвидамбаров, хлопчатников, сабельников и прочих деревьев-великанов, что расцветают в уединении во всем своем величии; через короткие промежутки времени личинкоед ани, затаившийся в какой-нибудь впадине на высоком холме, вспарывал ночной воздух пронзительной нотой, похожей на свист, которому тут же вторил с далекого морского берега жалобный, почти человеческий взрыд ламантина, возлежащего где-нибудь на песчаной отмели.

Все вместе эти звуки, рождавшиеся в большинстве своем по непонятным, необъяснимым причинам, сливались в единую протяжную басовую мелодию, похожую на дыхание спящей природы.

Дрейф шел все дальше и дальше, целиком погруженный в свои мысли. Встреча, состоявшаяся у него несколькими часами раньше, пробудила в нем самые тягостные воспоминания, почти забытые за долгие годы и погребенные в глубине сердца.

Он вспомнил себя двадцатилетним красавцем, богатым, состоящим в милости при дворе; счастье, слава, любовь – все сопутствовало ему в ту пору; а потом вдруг нежданно-негаданно грянула страшная беда, безвозвратно разрушившая его счастливое будущее; с высот величия она низвергла его на самое дно жизни, полной мерзостей и отчаяния, – навсегда.

В мыслях он переживал все выпавшие на его долю мытарства, все странные превратности, что одна за другой омрачили его существование. И сейчас, обратя к небу взор, полный не укора, но решимости, он в мыслях же говорил себе: «Нет, не заслужил я такой нечеловеческой муки. Господу было угодно испытать меня, но слишком уж тяжела Его десница для моего плеча. Я восстал бы против ударов судьбы, обрушившихся на меня, если б не верил в Его высшую справедливость».

Вот уже два часа как наш флибустьер, сам того не замечая, шел куда глаза глядят, не обращая внимания на то, что происходит вокруг, и лишь ведя разговор со своим сердцем. И вдруг он замер как вкопанный – вернее, его остановил пес, преградив ему дорогу.

Флибустьер вскинул голову, будто внезапно очнувшись, и растерянно огляделся кругом.

Не отдавая себе отчета, куда бредет, он миновал саванну в глубине Лощины и довольно густой лес – и вот оказался на берегу все той же Артибониты без всякого понятия, как сюда попал.

«Дьявол, и о чем я только думал? – проговорил он, как всякий человек, привыкший к одиночеству и разговорам с самим собой, что со временем становится для него неизменной потребностью. – Куда это, черт возьми, меня занесло? Я в четырех лье от букана, никак не меньше! Надо ж такому было случиться! Хорошо, что славный Гавачо, – (так звали пса), – вовремя меня остановил, иначе я так бы и рухнул в реку. Ладно, пора возвращаться. Все равно, славная была прогулочка!»

Ведя таким образом разговор с самим собой, Дрейф озирался по сторонам, рассеянно разглядывая простиравшийся перед ним восхитительный ландшафт.

И тут он содрогнулся: взор его вдруг впился в далекую точку на горизонте – едва приметно мерцающий огонек.

«А это еще что такое? – продолжал он рассуждать про себя. – Там впереди – холмы Хорошенько-Подумай. А как я давеча слыхал, дня три назад в тех краях останавливались поохотиться последние мароны. Но тогда же там устроили большую облаву. Неужели кто-то из них уцелел?.. Во всяком случае, это точно не карибы – те уже давно подались прочь из этих мест, да и потом, ни один кариб не отважился бы подойти к нам так близко. Тогда кто же это, черт возьми? Честное слово, раз уж меня занесло в эдакую далищу, грех не добраться и дотуда. Кто знает, может, сам Господь привел меня сюда. А значит, я, видно, не пожалею! Надо бы глянуть, что за чудаки бросили якорь в таком месте. Сейчас нет и девяти, до холмов от силы час ходу – плевое дело. Может, и впрямь увижу что-нибудь эдакое, кто знает… За мной, дружок Гавачо, перейдем-ка на другой берег, – сказал он, обращаясь к молоссу, который сразу замахал хвостом, точно помелом. – Тебе ведь это не шибко неприятно? Тогда вперед, славный пес!»

И Дрейф решительно вошел в реку, нисколько не заботясь о том, что промокнет: ведь воды в русле, как ему показалось, буквально кот наплакал.

То было время великой засухи – и все реки на острове почти полностью пересохли.

Однако в самой середине русла вода доходила Дрейфу до подмышек. Но, несмотря на это, флибустьер решительно двинулся дальше, осторожности ради вскинув руки, чтобы уберечь ружье с боеприпасами.

В конце концов вода в реке опустилась так же быстро, как поднялась, и, когда Дрейф вышел к противоположному берегу, она была ему уже едва по колено.

Человек и пес остановились на пару минут перевести дух: человек – чтобы отжать платье, пес – чтобы отряхнуться. После этого они вдвоем побрели дальше, держа на огонек, по-прежнему мерцавший впереди и служивший им своего рода маяком.

К сожалению, во мраке крайне затруднительно было определить, сколько до него оставалось.

Флибустьер шел уже около получаса, а путь до огонька, казалось, все еще был неблизкий. Идти становилось все тяжелее: тропа вела круто вверх, обрываясь по обе стороны отвесами… и вдруг, когда флибустьер с псом выбрались из глубокой балки, огонек, маячивший впереди, пропал.

Дрейф старался разглядеть его с разных точек, но все без толку: он так ничего и не разглядел.

Отчаявшись, он уже собрался отказаться от дальнейших попыток отыскать его, поскольку это занятие показалось ему никчемным, и вознамерился было повернуть обратно к букану, как вдруг совсем неподалеку ему послышались шаги – должно быть, нескольких человек.

Не представляя себе, кто это мог бы быть, и не желая, чтобы его застали врасплох, флибустьер бросился к ближайшему обломку скалы и затаился за ним так, чтобы видеть, не будучи замеченным, путников, которые быстро приближались и вот-вот должны были пройти мимо.

В самом деле, не прошло и нескольких минут, как на ухабистой тропе появились четверо в испанских одеждах; они продвигались друг за другом след в след и прошли так близко от флибустьера, что полы их плащей едва слышно прошуршали, коснувшись каменной глыбы, за которой он прятался. Все четверо были вооружены и, судя по их облику, принадлежали к высшему сословию; шли они мерным шагом и молча.

Флибустьер пропустил их чуть вперед и направился за ними следом, держась, однако, на некотором удалении, дабы его не заметили, вздумай кто-нибудь из четверки оглянуться назад.

Через четверть часа странного преследования Дрейф опять увидел огонек, который не так давно безуспешно пытался высмотреть; на сей раз он горел так близко, что опять упустить его из виду было невозможно.

Свет исходил от большого костра, горевшего при входе в одну из пещер, которые довольно часто встречаются среди холмов; только разглядеть их можно, когда стоишь непосредственно лицом ко входу: густые купы деревьев, разбросанные тут и там, мешают увидеть их со стороны.

У костра сидели двое. Дрейф, к своему неприятному удивлению, тотчас узнал их. Один был Онцилла, другой – Босуэлл. Они сидели на корточках друг против друга и молча курили, озираясь по сторонам, словно кого-то высматривали и ждали.

Четверо неизвестных вошли в пещеру и, не говоря ни слова, подсели к костру.

Дрейф подобрался как можно ближе к пещере, прокравшись от дерева к дереву; умный пес точно так же, крадучись, последовал за ним: он, конечно же, догадался, что готовится засада и что тишина и осторожность превыше всего. Целиком укрывшись в зарослях гуаявы, со всех сторон обступавших десяток ликвидамбаров, флибустьер жестом приказал псу лечь к его ногам; засим он подался чуть вперед и с любопытством принялся рассматривать странную компанию, с которой его свел случай.

Среди четверых новоприбывших был Кеклик – трех других Дрейф не признал. Он тщетно силился вспомнить их лица и в конце концов был вынужден сознаться самому себе, что никогда прежде их не видел; единственное, в чем он был совершенно уверен, так это в том, что это были испанцы: одежда, манеры, заостренные черты, смуглая кожа – все определенно выдавало в них уроженцев Кастилии.

Минуты две-три все шестеро, похоже, украдкой приглядывались друг к дружке, после чего по безмолвному жесту Босуэлла слово взял Онцилла.

Купа деревьев, где затаился Дрейф, располагалась так близко к пещере, что от флибустьера не ускользнуло ни единое слово из этой, как скоро выяснилось, важной беседы.

– Сеньор дон Антонио Коронель, – начал Онцилла, – очень жаль, что вы порядком опоздали на встречу, вами же назначенную. Ведь расстояние от Сан-Хуан-де-ла-Магваны, сдается мне, не такое уж большое, чтобы вас тут дожидаться до скончания века.

– Сеньор француз, – надменно ответствовал, судя по всему, предводитель испанцев, – вы как будто меня упрекаете. И если таково ваше истинное намерение, мне тем более жаль вас, кабальеро, что я не признаю за вами никакого права обращаться ко мне в подобном тоне. Да будет вам известно, во избежание дальнейшего мало-мальского недопонимания с вашей стороны, что я, напомню вам, Христиано Вьехо, из древнейшего рода кастильских идальго, без единой капли маврской крови в венах. Ко всему прочему, я губернатор Сан-Хуана и в этом качестве не признаю никого превыше себя, кроме сеньора графа де Ла Серды, генерал-губернатора острова Санто-Доминго, и его величества короля Карла Второго, да хранит его Господь!

– Видит Бог, – насмешливо проговорил в ответ Онцилла, отвесив поклон высокочтимому вельможе, – сеньор, уж поверьте, я и не думал забыть, со сколь могущественным властителем имею дело. С вами, испанцами, и правда грешно шутить, что касается вопросов чести, ей-богу! За малейшее неосторожно оброненное слово вы тут же готовы одернуть всякого. Благодарю, сеньор, ваш урок будет мне на пользу.

– Оставим это, с вашего позволения, сеньор француз, – с нескрываемым высокомерием продолжал дон Антонио. – Коли наша беседа и впредь будет продолжаться в том же духе, мне, к великому моему сожалению, придется вас покинуть.

– Однако, кабальеро, соблаговолите сделать это хотя бы после того, как ознакомитесь с верительной грамотой, которую я имею честь вам передать. Прошу вас ознакомиться с нею с особым вниманием. Читайте же, сеньор, читайте! Думаю, вам это будет небезынтересно.

С этими словами Онцилла достал из потайного кармана куртки бархатный мешочек, раскрыл его, извлек оттуда бумагу с целой гирляндой печатей и с нарочитым поклоном передал ее губернатору Сан-Хуан-де-ла-Магваны.

– Читайте, кабальеро, – повторил он.

Испанец протянул руку и вопрошающе воззрился на Онциллу.

– Читайте-читайте, – настаивал тот, делая ударение на дважды повторенном слове.

И тут произошло нечто неожиданное.

Еще никогда ни в одном человеке не происходило столь быстрых и разительных перемен – не только в лице, но и в поведении. Доселе надменный, исполненный презрения испанец, наскоро пробежав глазами бумагу, которую держал в трясущихся руках, вдруг разом сник, сделавшись раболепным и угодливым.

– Сеньор герцог… – с заискивающей улыбкой начал было он.

Но тот прервал его на полуслове.

– Простите, сеньор дон Антонио Коронель, – сказал он с неизменной усмешкой, от которой, казалось, не мог избавиться, – возможно, я и был герцогом, и даже больше того, но только в другую пору моей жизни. Теперь же, по причинам личного свойства, я предпочел бы держать под спудом все эти цветистые титулы. Продолжайте же говорить со мной так, как будто вы меня совсем не знаете. Зовите меня и дальше сеньором французом, как вы делали это до сих пор. А что до меня, – прибавил он голосом, похожим на змеиное шипение, – уж будьте уверены, я всегда буду помнить о том, какая пропасть лежит между нами. И стану обходиться с вами со всем почтением, какого заслуживает не только ваше высокое положение, но и незапятнанное исконное ваше благородное происхождение.

– Сеньор, вы ввергаете меня в смущение. Заклинаю, простите меня, я же не знал…

– Да, не знали и потому с несносной спесью, свойственной вашей нации, сочли возможным говорить со мной так, как вам заблагорассудилось. Пусть же это послужит вам уроком, сеньор дон Антонио. А теперь, после того как инцидент исчерпан, вернемся к нашему делу. Как же так вышло, что, назначив мне встречу на девять вечера, вы прибыли к одиннадцати? Заметьте, все, что меня интересует, я мог бы узнать у моего брата, но я предпочитаю обратиться именно к вам.

– Сеньор, сегодня полторы сотни наших были атакованы лардонами – их было целое полчище, и, невзирая на героическое сопротивление, нашим пришлось отступить. По крайней мере, так мне доложили офицеры, которые там были.

– Что ж, они солгали вам без всякого зазрения совести, сеньор губернатор. Это ваши напали на лардонов – а их было всего-то три десятка, и, хотя ваших было на самом деле больше двух сотен, эта жалкая кучка голодранцев с позором разгромила их в пух и прах.

– Раз вы это говорите, значит так оно, верно, и было. Когда ко мне пожаловал ваш досточтимый брат, я занимался тем, что распределял не только довольствие между беженцами, но и жилье, а также принимал все необходимые меры предосторожности, чтобы укрепить город на тот случай, если лардонам вздумалось бы напасть. Потому я и опоздал.

– Ладно. Как вам стало известно из этой грамоты, вы обязаны исполнять все мои приказания, разумеется в интересах испанского двора, на службе у которого я сейчас состою.

– Я читал, сеньор, все так.

– И вы готовы мне подчиняться?

– Таков мой долг, и я его не нарушу.

– Золотые слова, кабальеро. Так вы разузнали, о чем я вас просил несколько дней назад, точнее, о том человеке, что объявился некоторое время назад на французской территории Санто-Доминго?

– Да, сеньор.

– И что же вы узнали?

– Сеньор…

– О, можете говорить открыто. Уж своим-то людям вы, наверное, доверяете, а что до моих, то я в них совершенно уверен.

– Хорошо, сеньор, однако то, что я узнал, относится к сведениям сугубо личного свойства.

– Неужели! Очень даже любопытно!

– Тот, кто вас интересует, назначен на видный пост только лишь благодаря высочайшему влиянию Людовика Четырнадцатого при испанском дворе. Но особа, чье имя вряд ли стоит называть…

– Да уж, сеньор, совсем не стоит.

– Но эта особа, должен сказать, нажила себе немало злопыхателей при дворе его католического величества. Ее противники, пока вынужденные мириться с королевской волей, с содроганием приняли сие назначение и тайно поклялись при первой же возможности исправить столь досадную оплошность. Франция и Испания опять стали врагами и пошли друг на друга войной. Войной ожесточенной. И недруги известной вам особы снова воспряли духом. Их влияние, некогда было утраченное, возросло, как никогда прежде. И вот что я уполномочен передать вам слово в слово: «Новоназначенный вице-король Перу высадится в Веракрусе, как и все высокопоставленные особы, следующие дальше к Тихому океану; там ему надлежит пересесть на галион до Чагреса, засим переправиться через Панамский перешеек и сесть на судно до порта Кальяо, расположенного в двух лье от Лимы, столицы Перу». Однако ж были приняты все меры к тому, чтобы окружить нашу особу, само собой разумеется, высочайшим обхождением и глубочайшим почтением и задержать ее в Веракрусе до тех пор, покуда из Европы не прибудет судно, коему предписано доставить не только указ о ее отзыве, но и о ее же высылке в Калифорнию.

– Отлично! – проговорил Онцилла. – Прекрасная мысль. Лишь бы непредвиденные случайности не помешали успеху дела.

– Кроме того, сеньор, мне поручено передать вам письмо от его превосходительства генерал-губернатора.

Онцилла взял письмо и быстро пробежал его глазами.

– Передайте его превосходительству, – после короткого молчания снова заговорил он, – что все его распоряжения будут исполнены. Всякий французский корабль с Санто-Доминго будет задержан в проливах, если на его борту обнаружатся депеши во Францию; судно будет подвергнуто тщательному обыску, и учинит его капитан, которого я имею честь вам представить, – его имя достойно всяческого вашего доверия. Сеньор дон Антонио Коронель – капитан Босуэлл. Капитан Босуэлл – сеньор дон Антонио Коронель.

Испанец и англичанин поклонились друг другу, впрочем несколько сдержанно, но не обмолвились ни словом.

– Мне остается только прибавить, – продолжал Онцилла, – что я надеюсь самолично наведаться через несколько дней в Сан-Хуан, куда уже, наверное, пришли кое-какие интересующие меня бумаги.

– Так точно, кабальеро, ваши бумаги пришли. Я мог бы захватить их с собой, но не решился нести ночью через саванну.

– И правильно сделали, сеньор. В конце концов, время терпит. Стало быть, договорились: завтра или на днях я вас непременно навещу.

– И вам будет оказан самый достойный прием, сеньор, на весь срок, что вы пожелаете у нас отгостить.

Дон Антонио встал – остальные последовали его примеру. Засим, после короткого обмена любезностями, четверо испанцев удалились так же поспешно, как и пришли.

Дрейф на миг задумался, стоит ли ему отправиться следом за доном Антонио или, может, лучше остаться здесь, в засаде, но очередные слова Онциллы склонили его в пользу последнего.

– Значит, говорите, Береговые братья обошлись с вами недостойно, дорогой капитан? – спросил он.

– Недостойно, God bless me! – вскричал Босуэлл, скрежеща зубами. – Да они оскорбили меня самым постыдным образом! Обесчестили на глазах у всех! И, клянусь Богом, я им отомщу!

– Ха-ха! – рассмеялся Онцилла. – Выходит, капитан, вас, такого неуязвимого, все же задели за живое?

– Да, – с горечью признался Босуэлл, – и рана моя неизлечима.

– Как видите, роли поменялись. Теперь вы просите у меня помощи. И я поступлю более благородно, чем вы, и не стану предъявлять вам чересчур жесткие условия.

– Делайте что хотите. Честно вам говорю, я готов на все ваши условия, какими бы жесткими они ни были.

– Да уж, черт возьми, видно, вам здорово досталось, раз уж вы затаили на них такую злобу. А условия мои таковы: союз наступательный и оборонительный. Таким образом мы объединяем ваше желание отомстить с нашим в обоюдную месть.

– По рукам. Но только с одной оговоркой, иначе я вряд ли смогу быть вам полезен. К тому же это вопрос чести и самолюбия, которыми я не поступлюсь ни за что на свете.

– И что же это за вопрос?

– Налет на Тортугу. Я прекрасно понимаю, у меня есть самые веские основания настаивать на своем определении, тем более что речь идет о моем участии в вашем деле. Так вот, что бы там со мной ни случилось, я всегда буду помнить, что я был флибустьером, одним из предводителей Берегового братства. И я не смею пойти на столь постыдную измену в отношении тех, с кем так долго и доблестно сражался бок о бок.

– Ваши чувства делают вам честь, дорогой капитан, – с язвительной иронией заметил Онцилла. – Однако успокойтесь, я же дал вам слово и не стану повторять дважды. Как вы сами недавно сказали, за двумя зайцами погонишься – ни одного не поймаешь. Месть, которую мы замышляем, в случае успеха удовлетворит всех нас сполна. Так что давайте договоримся, чтобы к этому больше не возвращаться: Тортуга – дело прошлое и забытое. Ну а теперь будет лучше всего, если вы поведаете нам, какая черная кошка пробежала между вами и бывшими вашими дружками из Берегового братства.

– Хотите знать – пожалуйста. Расскажу все как есть – надо же выплеснуть ненависть!

Дрейф счел бесполезным дольше здесь задерживаться. Он медленно и осторожно отступил назад и повернул обратно в сторону букана. Дорога ему предстояла трудная – он мог запросто сбиться с пути, если б не его умный пес.

Часам к двум ночи флибустьер наконец добрался до букана, прошмыгнул в свою палатку и, невзирая на тягостные мысли, скоро забылся глубоким спасительным сном: усталость взяла свое.