Много часов медленно истекло после того, как Олоне закончил свой рассказ; ночь близилась к концу: проблески зари мало-помалу приглушили красный отсвет лампы, освещавшей комнату больного; братья так и не обменялись больше ни словом.

Олоне бездвижно лежал в постели лицом к стене и как будто спал.

Быть может, он и правда спал. Долгая история, которую вынудил его поведать друг, пробудила у него боль, давным-давно спрятанную в самой потайной глубине сердца; рассказ вконец измотал его, лишив последних сил, по крайней мере на какое-то время.

Дрейф, опершись на подоконник, устремил рассеянный взор в настежь распахнутое окно, обводя им бескрайний простор, расстилавшийся впереди: всевозможные неровности, разросшиеся до огромных размеров и размытые бледным лунным сиянием, обретали в его глазах самые причудливые, фантастические формы; нескончаемо однообразный шум волн, разбивавшихся о каменистый берег, меланхолическим своим звучанием, казалось, вторил грустным, мрачным мыслям, будоражившим истомленный разум старого Берегового брата.

На одном из стоявших на рейде кораблей пробили пять часов – этот первый звон рынды тут же подхватили и на всех других судах.

Дрейф вздрогнул, резко поднес руку к покрытому холодным потом лбу, отпрянул от окна, закрыл его и повернулся к другу.

– Спишь? – спросил он, молча понаблюдав за ним несколько минут.

– Нет, – тотчас ответил молодой человек, переворачиваясь на другой бок, – не сплю.

– Давно?

– Я всю ночь не сомкнул глаз ни на секунду.

– И я, – промолвил Дрейф.

– Ты-то отчего не ложился? – спросил молодой человек, выждав недолго.

– Да вот спать что-то совсем не хотелось. Потом, чего там скрывать, – все, что ты рассказал, так меня поразило, что в голову полезли всякие мысли.

– А-а! – бросил молодой человек с рассеянным видом, который никак не вязался с блеском в его глазах.

– Да уж, а ты-то сам как?

– Нормально.

– Неужто бессонница нисколько тебя не утомила?

– Нисколько. Наоборот, похоже, я совсем поправился. Свежий воздух через распахнутое окно унял мой жар. Голова остудилась, мысли стали четкими и ясными; чувствую новый прилив сил; дыхание уже ровное, грудь больше не болит. И есть хочется, – прибавил он, улыбнувшись. – Как видишь, я здоров.

– Действительно, – повеселевшим голосом молвил Дрейф. – Тем лучше, брат. Вот так порадовал! Может, и на ноги встать собираешься?

– Конечно! Но сперва мы позавтракаем, а после, если не возражаешь, пойдем погуляем вот так, вдвоем по саванне, да подольше: уж больно не терпится мне надышаться лесным воздухом. К тому же мне это только на пользу будет.

– Тогда в добрый час! И да будет так, как тебе хочется. Пара-тройка часов пешей разминки вернут тебе все силы. Так что к вечеру снова станешь человеком. Признаться, мне хочется поскорее увидеть тебя на ногах.

– У тебя что, есть какие-то виды?

– Может, и так, но речь покамест не об этом. Солнце встанет только через полчаса, не раньше. Нас ничто не гонит. Так почему бы нам еще малость не поболтать, перед тем как ты поднимешься?

– Как скажешь. Стало быть, дело серьезное?

– Смотря как к этому отнестись. Во всяком случае, дело это касается только тебя и меня, понимаешь?

– Очень даже хорошо! Бросай свой лаг – я весь внимание.

– Ладно! Так вот, замечу без лишних предисловий: то, что ты рассказал, заставило меня глубоко призадуматься, оттого и лишился я покоя и сна на всю ночь.

– Неужели!

– Ну да, боже мой.

– Странное дело!

– Напротив, вовсе даже не странное, иначе и быть не могло.

– Отчего же так?

– Тому тысяча причин.

– О-о! – протянул молодой человек, приподнимаясь. – Назвал бы хоть одну!

– Так уж тебе охота знать?

– Признаться, я был бы очень рад.

– Я назову тебе сотню причин, раз тебе так хочется.

– Нет, хватит и одной.

– Ну что ж, тогда слушай, любопытный нос. Перво-наперво, ты мой брат, и все, что касается тебя, мне небезразлично.

– Так-то оно так. И что с того?

– Что?

– Да, это не причина. По крайней мере, маловато будет.

– Гм! А тебе не угодишь.

– Такой уж я уродился, – продолжал Олоне, рассмеявшись.

– Тогда слушай: вот тебе не одна, а целых две причины.

– Слушаю.

– Ведь ты знаешь, мы с тобой земляки?

– Верно, ты же из Люсона, кажется?

– Из окрестностей, из одной деревушки под Тальмоном.

– Понятно, и что дальше?

– Ну а раз мы земляки и братья, нам вдвойне пристало держаться друг за дружку.

– Да это мне понятно, но…

– Кроме того…

– Что?..

– Я тут все думал, просто голову сломал и кое-что вспомнил.

– О! – бросил Олоне, не сводя полных тревоги глаз с Дрейфа. – И что же ты вспомнил, брат?

– А вот что: аккурат в то самое время, о котором ты говоришь, я и сам был в Ле-Сабль-д’Олоне.

– Или в его окрестностях? – спросил молодой человек, рассмеявшись.

– Право слово, так оно и было, вернее, почти так. Я был тогда в большом каботаже – ходил штурманом. И дня за три до очередного выхода в море пришлось нам из-за шторма укрыться в Ле-Сабль-д’Олоне.

– Да уж, чудно, – проговорил Олоне, глядя Дрейфу в лицо.

Тот, заметим, в этот раз говорил без свойственной ему непринужденности: все подбирал слова, словно в нерешительности, будто не был в них уверен, то и дело колебался, – словом, казалось, что он скорее сочиняет, а не излагает все как есть и чему он был очевидцем.

– Правда? – спохватился он. – И все же так оно и было. Эта история с младенцем наделала тогда много шуму в округе. Об этом потом еще долго говорили, тем более что доктор Гено самолично пользовал королеву-мать, Анну Австрийскую, и господина кардинала Мазарини. И добрые люди из тех краев даже уверяли, будто тут замешан какой-то человек, не менее родовитый, чем доктор, и другие знатные особы, которые могли быть посрамлены. Языки чесали о том без умолку; все так и норовили проникнуть в самую суть тайны.

– И ее раскрыли?

– Да где уж там!

– Как это?

– Да вот так. Ты же сам из Франции и, стало быть, знаешь, до чего дотошны бывают деревенские, когда представится случай покопаться в чьих-нибудь секретах, тем более когда это может запятнать честь и репутацию друга или ближнего! Да только все их потуги оказались тщетными; даже самые хитроумные и еще бог весть какие происки ни к чему не привели. Было установлено, что в тех краях в радиусе трех лье той ночью не рожала ни одна женщина. Доктор же прибыл в Сабль прямиком из Парижа, и по дороге он нигде не останавливался. Да и потом, что спутало все карты, не прошло и часа после твоего рождения, как доктор Гено вверил тебя попечению бедных рыбаков, которые тебя пригрели.

– Все верно, – задумчиво проговорил Олоне.

– И впрямь дьявольский клубок, – продолжал Дрейф. – От отчаяния и бессилия всем было впору прикусить себе язык, но любопытные сабльские кумушки, к сожалению, на это так и не сподобились.

Молодой человек на мгновение поник головой, снова погрузившись в раздумье.

Дрейф наблюдал за ним, вернее, следил украдкой.

– А тебе, брат, – неожиданно спросил Олоне, вдруг вскинув голову и устремив свой ясный взор на Дрейфа, – тебе-то, часом, не удалось еще чего разузнать?

– Может, и так, – сказал он, кивнув.

– О!

– Да только то, что я узнал, тебе ни к чему.

– Как знать! Говори же!

– Тебе так хочется?

– Прошу тебя. Сам понимаешь, уж больно крепко это дело взяло меня за душу.

– Понимаю. Так знай! Той ночью ветер разгулялся не на шутку. Корабль, на котором я служил, был старенький, якорная стоянка – совсем никудышная, так что в тревоге я глаз не мог сомкнуть. Около полуночи, а точнее, ближе к часу ночи пошел я на бак глянуть, держит ли трос и не сорвет ли нас, не ровен час, с якоря. Перегнулся через борт и тут вижу: в гавань заходит большой черный люгер под красными парусами, с одним сигнальным огнем на носу. Несмотря на шквалистый ветер, шел он так, будто парил над самыми гребнями волн или скользил по озерной глади в полный штиль. И было что-то жутковатое в мрачном облике этого судна, тем более что на его борту не было видно ни души. Да и огней он нес только два: один отсвечивал на нактоузе компаса, а другой горел на баке. Словом, скользил он себе, как ни в чем не бывало, точно призрак, меж других кораблей на рейде, чье положение в большинстве своем было не из завидных.

– И что же это был за корабль?

– Этого никто так и не узнал. Он даже якорь не бросил, а ловко ошвартовался у пирса. Потом подал какие-то сигналы, и ему ответили из дома на городской окраине.

– А что это был за дом?

– То-то и оно. Дом этот слыл проклятым – там и селиться вроде как никто даже не смел. Так он и пустовал… В общем, часа в четыре утра неизвестный люгер отдал швартовы, поднял паруса, и в тот же миг этот дом вспыхнул, как громадный факел. К утру от него остались лишь одни дымящиеся развалины – огромная куча еще горячего пепла. Кучу ту перекопали вдоль и поперек, но без толку: все следы того, что случилось там ночью, буквально испарились.

– А корабль?

– Он ушел так же, как пришел. Никто его не признал, никто его больше не видел: он точно в воду канул.

Молодой человек печально опустил голову на грудь и снова погрузился в раздумье.

Друзья долго сидели так и молчали.

Дрейф уныло набивал новую трубку – взамен старой, сломавшейся несколько часов назад, потом принялся ее раскуривать.

Наконец Олоне поднял голову.

– Это все? – спросил он.

– Все! – отвечал флибустьер, пыхнув раз-другой трубкой, и кивнул.

– И сам ты никогда не пытался разузнать, что к чему?

– Никогда. Да и зачем было совать нос в дело, которое меня не касалось? Мне и своих забот хватало.

– Так-то оно так.

Снова воцарилась тишина.

– Брат!.. – через мгновение встрепенулся Олоне.

– Что еще?

– Хочу еще спросить тебя кое о чем.

– Спрашивай.

– И ты ответишь?

– Клянусь честью.

– Зачем ты мне все это рассказал?

– Потому что это правда.

– Все так точно и было?

– Все-все… точнее не бывает.

– И ты был тому свидетелем?

– Это же случилось у меня на глазах.

– Спасибо, брат, – сказал Олоне, протягивая другу руку, – не стоит больше ворошить воспоминания и, может, бередить старые раны. Я не мальчик, чтобы верить в призрачные мечты, а мужчина, привыкший страдать.

– О чем это ты? Что-то не пойму я тебя.

– Тогда придется объяснить, – с грустью продолжал Олоне. – Поблагодарил же я тебя за то, что говорил ты со мной из добрых побуждений. Ты хотел доказать, что любовь моя безумна, и дать скрытый совет, чтоб я отрекся от нее, ясно показав мне, что тайна моего рождения окутана таким плотным покровом, что ему не развеяться никогда; что я навсегда так и останусь жалким горемыкой без роду-племени и без отечества; что из бездны бесчестья, куда я пал без всякой надежды выбраться, ежели только не случится чуда, мне, безумцу, не пристало поднимать глаза на дочь того, кому знатное его происхождение и богатство уготовили место возле королевского престола.

– Брат! – воскликнул Дрейф.

– Все это, и много чего больше, говорил я и себе, – продолжал молодой человек с горькой улыбкой. – Так знай же, я никогда не питал ни малейшей надежды по поводу моей любви. Да, я люблю эту девушку, как скупец свои сокровища, и готов обожать ее и восхищаться ею издали; я готов упиваться улыбками, которыми она одаривает всех на своем пути, и благоуханием, которое от нее исходит, ее певучим, пленительным голосом. Да-да, все это правда: в любви к ней – смысл моей жизни, источник силы моей. Но я люблю без всякой надежды, потому как знаю – она никогда не будет моей и, чего бы я ни делал, неодолимая преграда всегда будет стоять между нами и разделять нас. Я знаю, с безоблачных высей, где она парит, вся такая сияющая, ей не разглядеть меня, ничтожного, затерявшегося в последних рядах тех, кто восторгается ею. Да, все это я знаю… и люблю! Люблю! Что тебе еще сказать?

Дрейф встал, два-три раза обошел комнату кругом, силясь подавить всепроникающее волнение, стиснувшее ему горло. Наконец, решив, что он достаточно успокоился, чтобы дать бесстрастный ответ, флибустьер подошел к молодому человеку, взял его за руку и тепло, истинно по-отечески пожал ее.

– А вот насчет смысла моих слов, брат, ты ошибаешься, – сказал ему он с мягким укором в голосе. – У нас, Береговых братьев, разочаровавшихся в благах Старого Света, больше не может и не должно быть помыслов, обременявших нас в Европе. Мы прибыли сюда, чтобы возродить наши души, очерствевшие от боли и страданий времен минувших. Отчаиваться нам больше непозволительно, вернее, запрещено. Запомни, у нас остается единственное благо – надежда! Можно излечить любую рану и забыть любую боль – только измена и трусость не забываются никогда. У тебя нет ни одной родной души, как и у всех нас, кто здесь собрался. Но что значит имя, когда у тебя благородное сердце? Ты любишь и жалуешься, неблагодарный мальчишка. Величайшее счастье, которое только могло быть тебе даровано, состоит в том, чтобы испытать свою любовь, чистую, бескорыстную и страстную, к непорочному созданью, до которого, как ты считаешь, тебе не дотянуться. Любовь – это твоя вера, твоя защита. Именно она обережет тебя от покорства страстям и от унижений; только она одна направит тебя на великие дела и восславит твое прозвище, окружив его ореолом величия, что привлечет к тебе всеобщее внимание и восхищение! Ты подкидыш. Ну и что! Что это значит? Кто сказал, что, невзирая на мрак, окутавший тайну твоего рождения, этот самый мрак в один прекрасный день не рассеется? И тогда, – прибавил он с неуловимой грустью, – ты, может статься, еще пожалеешь, что обрел родню, на которую сейчас уповаешь, и с презрением отринешь имя, которое так стремишься себе вернуть, ради скромного, но вполне достойного прозвища, которое носишь сегодня и которое еще прославишь!

Молодой человек печально покачал головой.

– Нет, брат, – упавшим голосом отвечал Олоне, – не верю я в чарующие миражи! И напрасно ты пытаешься возродить мертвого. Дело мое – дрянь: вся моя жизнь заключена в четырех словах – «страдать без всякой надежды». Так зачем тешить себя пустыми мечтами! Мне нравится страдать, и я не нуждаюсь в утешении, иначе у меня не будет цели в жизни.

– И какая же у тебя цель, упрямец ты эдакий?! – с явным негодованием воскликнул Дрейф.

– Жертвовать собою ради той, которую люблю, так, чтобы она ни на мгновение не усомнилась в том, что где-то рядом есть погрязшее в пыли человеческое существо, которое живет только для нее и не помышляет ни о какой иной награде, кроме уверенности в том, что она счастлива, пусть и в любви с другим! – с жаром выпалил он. – Понимаешь теперь, брат, что в моем понимании означает самопожертвование и до какой степени я безразличен самому себе?

Какое-то время Дрейф взирал на молодого человека в полном замешательстве.

– Ладно, – наконец молвил он глухим голосом, – коли женщина, которую ты так любишь и которую я покамест не знаю, и впрямь такова, какой ты мне ее расписал, и коли между вами нет других различий, кроме родовитости и богатства, клянусь, ты женишься на ней!

При этих словах Олоне вскочил, точно пантера, и, задыхаясь, будто в горячке, бросился к Дрейфу, сидевшему мрачно и недвижно посреди комнаты.

– Осторожней, брат! – воскликнул он. – Осторожней со словами! Я покорился и смиренно склонил голову, я ни о чем не просил, и вот…

– И вот, повторяю, коли между вами нет других препятствий, кроме тех, о которых я помянул, ты женишься на ней!

– О! – вскричал молодой человек, обхватывая голову руками.

И, не в силах совладать с чувствами, рухнул навзничь на койку.

Впрочем, бесчувствие его длилось недолго: он скоро пришел в себя.

– Будь и в радости столь же сильным, сколь и в горести, – мягко заметил Дрейф. – Надейся, говорю я тебе, и помни, – прибавил он с не свойственным ему волнением, – у тебя есть друг, почитай – отец родной.

– О да, да! Отец! – проговорил навзрыд молодой человек.

На бесцветных губах Берегового брата играла ласковая, чуть печальная улыбка. Не сказав ни слова в ответ, он открыл Олоне свои объятия, и тот кинулся на грудь верному товарищу, пряча свое залитое слезами лицо.

Двое друзей еще долго просидели в объятиях друг друга, скрывая горячие слезы, идущие от самого сердца, потом Дрейф мягко отстранил молодого товарища и уложил его обратно на койку – тот даже не сопротивлялся.

– Наконец-то мы поняли друг друга, ведь так? – проговорил флибустьер.

– Да, о да, друг мой, отец мой! – в душевном порыве отвечал молодой человек.

– Так что теперь, – продолжал флибустьер, – нам больше нет нужды объясняться друг с другом и возвращаться к тому, что уже оговорено. И в случае надобности ты можешь всегда на меня рассчитывать, как и я на тебя.

– Обещаю!

– Принято, брат. Такие, как мы, знают цену друг другу и понимают друг друга с полуслова. Предоставь мне свое дело – и будешь доволен.

– Во всем повинуюсь тебе.

– Рассчитываю на это… Но вот уже и солнце встало. Через десять минут совсем рассветет. Тебе хватит сил подняться с койки, где ты, по-моему, малость залежался?

– Я страдал, я был трусом. А теперь я надеюсь. На что? Пока даже не смею сказать, но надежда меня окрыляет, придает сил. Прочь же постыдные слабости! И вот я снова человек, и, что бы там ни было, ты можешь положиться на меня.

– Хорошо, брат, таким ты мне нравишься больше. Одевайся! Да, кстати, мне, верно, нет нужды тебя предупреждать: все, что было сказано между нами этой ночью, между нами же должно и умереть?

– Будь спокоен, я уже все забыл, – отвечал Олоне с лукавой улыбкой.

– Тогда в добрый час! – тем же бодрым тоном продолжал Дрейф. – Как приятно иметь дело с людьми, понимающими тебя с полуслова. Поторопись же, после завтрака выходим.

Работники премного удивились, когда увидели, с каким аппетитом Олоне поглощает свой завтрак, – словно человек, и правда идущий на поправку, и с какой жадностью пьет, притом без всякого смущения!

А Дрейф знай себе улыбался.

– Так что будем делать? – полюбопытствовал молодой человек, откинувшись на спинку стула после того, как проглотил последний кусок и опрокинул свой стакан.

– Стало быть, ты полон сил и готов к прогулке? – спросил флибустьер.

– Как никогда! – рассмеявшись, отвечал молодой человек.

– Ну что ж, если не возражаешь, давай-ка поохотимся весь день: охота – занятие наиполезнейшее.

– Охота так охота!

Дрейф велел Даннику, Шестигрошу и Говоруну прихватить свое оружие и следовать за ними. Между тем оба флибустьера и сами снарядились, и через десять минут они уже покинули дом в сопровождении троих работников и двух гончих.

В то время, когда произошла наша история, общественная жизнь в Пор-де-Пэ только зарождалась: то был скорее укрепленный лагерь, чем собственно город; последние контрфорсы девственного леса отстояли от его земляных валов на расстоянии ружейного выстрела.

Как только подъемные мосты остались у них за спиной, они оказались посреди обширной необитаемой равнины: все следы цивилизации вдруг разом исчезли, уступив место царству дикой природы. Повсюду, куда ни глянь, расстилалась типичная для здешних благодатных широт роскошная, пышная, буйно цветущая растительность. Лишь несколько узких тропинок, по которым могли пройти в ряд от силы четыре-пять человек, пролегало через лес, причудливо петляя, пересекаясь и упираясь на каждом изгибе в звериные тропы.

Эти стези, только и существовавшие в ту пору, вели либо к широким прогалинам, либо к редким плантациям, скорее необустроенным, чем возделанным по всем правилам немногочисленными поселенцами, дерзнувшими обосноваться в тех диких местах; либо к буканам охотников на буйволов и кабанов; либо, наконец, вели они к другим пристанищам флибустьеров, таким как Леоган, Пор-Марго и тому подобное. Но, как бы то ни было, по этим тропам мало кто хаживал, поскольку те же флибустьеры предпочитали пути морские.

Кроме того, было крайне опрометчиво пускаться в одиночку по этим дорогам, затерянным в непролазных дебрях: испанцы шныряли там повсюду денно и нощно и подстерегали бедолаг, которые, презрев осторожность, отваживались углубиться в лесную чащобу. Иногда они даже похищали мирных поселенцев, причем чуть ли не под дулами крепостных орудий, и тут же бежали прочь, уводя с собой пленников; настигнуть же захватчиков в этом запутанном лабиринте было практически невозможно, потому как следы человека там почти сразу же терялись.

День уже близился к вечеру; двое наших флибустьеров славно поохотились. Они забрели далековато, хотя поначалу не собирались, и уже готовы были повернуть обратно в сторону города, как вдруг в ту самую минуту, когда они вознамерились встать, потому как за полчаса до того присели отдохнуть под деревом после тяжелой многочасовой ходьбы… как вдруг, повторимся, они заслышали выстрелы и тревожные крики, зовы о помощи и угрозы вперемежку с бранью на испанском.

– Что это? – удивился Олоне, хватаясь за ружье и вскакивая на ноги.

– Похоже, гавачо поймали каких-то бедолаг и собираются перерезать им глотки, – как ни в чем не бывало заметил Дрейф.

– Я слышу женские крики! – не унимался Олоне.

– Эти распутницы вечно шляются где попало! – со свойственной ему невозмутимостью продолжал флибустьер. – Ты смотри, а вон у той дивный голосок, прямо как у орлицы! Ну да черт с ними! Нам-то что за печаль? Зачем совать нос в то, что нас не касается.

– Как это – не касается?

– Ну да, ведь мы даже не знаем, кто там да что, по-моему!

– Ты говоришь так просто потому, что мы никого не видим. А что, если это наши друзья?

– Друзья… быть того не может!

– Верно говорю, брат, я признал тот голос, что отчаянно зовет на помощь!

– Тогда другое дело. И каково твое мнение?

– Надо идти им на выручку, и без промедления.

– Как пожелаешь. Но не забывай, люди имеют обыкновение каяться, когда суют нос не в свое дело.

– Негоже каяться, когда исполнишь свой долг.

– Красиво говоришь. Ну да ладно, дай бог, чтоб я ошибся!

– Спасибо, друг, – сказал Олоне, пожимая ему руку.

Дрейф покачал головой и обратился к работникам:

– Слушай сюда! – сказал он. – Впереди нас ждет новая дичь. Вяжи собак парно – спустите, когда придет срок. В путь, и без шума!

И пятеро флибустьеров с крайней осторожностью двинулись к тому месту, откуда все еще доносились крики и выстрелы.

Через семь-восемь минут Дрейф остановился; товарищи последовали его примеру.

Отсюда только завеса из листвы отделяла флибустьеров от участников стычки, продолжавших сражаться.

– Не шевелитесь, пока не вернусь, – велел флибустьер, вручая свое ружье Даннику.

Засим, согнувшись почти пополам, Дрейф скользнул, как змея, в гущу кустарника и тут же скрылся из вида.

Впрочем, флибустьер отсутствовал недолго – три или четыре минуты.

– Ну что? – не замедлил поинтересоваться Олоне, как только его увидел.

– Горячая, однако, переделка, – сказал Дрейф, покачав головой.

– Да что там происходит, боже мой?

– Я видал только испанцев: с полсотни солдат да десятка два каких-то головорезов – они пытаются отбить у нас саванну под свои охотничьи угодья. Наши окружены со всех сторон. В дыму я их не разглядел, но они ребята бравые – дерутся как черти! Должно быть, и правда наши друзья. Так что будем делать? Еще есть время дать тягу.

– Дать тягу? Нет, нет! Напротив, только вперед!.. Спасем наших товарищей!

– А может, тут отсидимся? Маловато нас будет против эдакого вражьего полчища!

– Береговые братья не считают врагов – они их бьют! Вперед! Вот только не поздновато ли мы подоспели?

– Без разницы. Ладно, вперед так вперед, брат, раз тебе так хочется. Как говорится, вот будет потеха! Огонь откроем все разом и с флибустьерским кличем кинемся на врага. Каждый выбирает себе цель, ясно?

– Да, – разом отвечали его товарищи.

– Тогда спускай собак! И с божьей помощью в атаку!

Он взмахнул рукой – работники разошлись вправо и влево и вскоре скрылись в чаще, уводя с собой двух гончих.

Это были огромные псы, невероятно злобные: они происходили от молоссов, которых испанцы завезли в Новый Свет, чтобы травить индейцев.

Справедливости ради заметим, что с тех пор буканьеры захватили великое множество таких псов и натаскали их на буйволов и кабанов, а потом и на самих испанцев. Таким образом, они заручились верными грозными помощниками в бесконечных стычках с испанцами в саваннах, благо их псы славились неслыханной свирепостью.

Когда работники скрылись в зарослях, Дрейф обратился к матросу:

– Готов?

– Да!

– Идем!

Они продвинулись на несколько шагов вперед.

И сквозь листву заметили не дальше чем на расстоянии пистолетного выстрела от того места, где сидели в засаде, отряд испанцев числом по меньшей мере полторы сотни человек, из них три десятка были с ружьями, а остальные – с длинными пиками.

Испанцы держали в кольце небольшую группу каких-то людей: сквозь дым их было не разглядеть, хотя и так нетрудно было догадаться, что это Береговые братья.

Флибустьеры поубивали своих лошадей и, прячась за ними, вели непрерывный и, главное, прицельный огонь по испанцам; те же, без всякого стыда за то, что позволили одолеть себя горстке буканьеров, уже готовы были пуститься наутек, поскольку понесли значительные потери.

– Подвинься-ка малость, – негромко сказал Дрейф, – да гляди в оба.

Олоне повиновался.

– Эй, Мигель Баск, Польтэ, Питриан, Олоне! – громовым голосом кликнул вслед за тем флибустьер. – Все сюда! Сюда! Мы их держим!

– Мы здесь! Мы здесь! – с разных сторон грянули в ответ Олоне и работники.

– Огонь по гавачо! Огонь! Вот им и крышка!

Громыхнули пять выстрелов – пять же испанцев рухнули как подкошенные, и флибустьеры, вскинув ружья прикладами вверх, впятером ринулись на испанцев.

Между тем Береговые братья, уже давно сражавшиеся с небывалой отвагой, смекнули, что к ним подоспела подмога, – ничтоже сумняшеся, они перемахнули через убитых лошадей и тоже бросились в рукопашную.

И тут завязалась одна из тех грандиозных стычек – схватка не на жизнь, а на смерть, в которые испанцы и буканьеры ввязываются всякий раз, когда случай сводит их в одном месте.

Застигнутые врасплох, плохо вооруженные, решив, что имеют дело с превосходящими силами противника, испанцы, уже изрядно потрепанные энергичным сопротивлением первых противников, безвозвратно утратили храбрость и, побросав оружие, с безумными воплями кинулись врассыпную.

Впрочем, многие из них, числом около сотни, и не пытались избежать своей участи – они пали на колени и простерли руки, тщетно моля грозных своих врагов о пощаде.

В самый разгар схватки Олоне заметил сбившихся в кучу испанцев, человек десять, – они неумолимо пятились, не переставая защищаться и пытаясь отступить к лесу, до которого было рукой подать.

Отступавшие силой уводили с собой двух женщин – те отбивались и отчаянно звали на помощь.

Олоне сразу признал пленниц: это были герцогиня де Ла Торре с дочерью.

Забыв обо всем на свете и помышляя только о несчастных пленницах, одна из которых была ему дороже собственной жизни, молодой человек с диким, яростным криком устремился прямо к ним – врезался в гущу испанцев, даже не сосчитав численность противника, и принялся крушить их прикладом ружья направо и налево.

Однако ж силы были явно неравны. К тому же Олоне, ослабленный болезнью, еще не успел до конца восстановить силы; несмотря на неимоверные усилия, он, вероятно, не устоял бы под натиском испанцев, если б Дрейф, издали приглядывавший за ним, не заметил, что тот угодил в смертельную ловушку.

И он с двумя или тремя товарищами поспешил ему на подмогу. Испанцы, отчаявшись удержать пленниц, оставили их и опрометью бросились в лес.

Обе дамы были спасены!

Олоне склонился над ними, чтобы помочь им подняться. От пережитого ужаса они были без сознания.