Однажды дивным теплым утром последних сентябрьских дней шли себе не спеша двое с ружьями на плече, за ними по пятам трусили собаки, а чуть позади, шагах в десяти, брели двое работников с вещмешками, забитыми под завязку провиантом. Шли по узкой тропинке, пролегающей через высокие травы, вдоль широкого, но неглубокого ручья, довольно значительного притока Артибониты, которую в ту пору называли Подковой.

Этими двумя были Дрейф и Олоне; перед тем они провели ночь у подножия Черной горы и часа в три поутру снова тронулись в путь, прошли между Мешок-озером и озером Рикиль и вот уже около часа продвигались вперед по тропе, которая дальше, на удалении в несколько ружейных выстрелов, не больше, упиралась в городишко, а вернее, поселок Сан-Хуан-де-ла-Магвана – первый форпост испанцев в этой части пограничья.

Небольшой отряд уже отделяло от поселка, куда он держал путь, расстояние не больше чем в три-четыре ружейных выстрела. Поскольку же равнина, по которой он шел, была сплошь иссечена оврагами, поросшими травой высотой футов шесть да густолистым кустарником, кишащим, как известно охотникам, всякой дичью, продвигаться вперед можно было еще довольно долго, без опаски быть замеченным испанскими караулами, расставленными по угловым сторожевым будкам на крепостных стенах.

Кроме всего прочего, зной становился все более изнуряющим – дозорные, с присущей всем испанцам беспечностью, предавались сиесте, ничуть не заботясь о том, что происходит у них под носом в саванне.

Вскоре Дрейф резко остановился и, пристально оглядевшись кругом, поставил ружье прикладом наземь и обратился к товарищу:

– Ну что, брат, – сказал он со свойственным ему насмешливо-кислым видом, – мы забрались даже дальше, чем позволяет осторожность. Сколь бы ленивы и беззаботны ни были гавачо, продвинуться вперед еще хоть на шаг, по-моему, означало бы совершить несусветную глупость. Впрочем, вот и прикрытие – это и есть условленное место встречи, о котором рассказывал наш приятель. На то указывает пара вон тех хлопчатников перед купой высоких гур. Обождем, пока не определимся точнее, а после двинем дальше.

– Ты прав, брат, а я и внимания не обратил на те деревья. Значит, предлагаешь затаиться там, под их навесом, как кроликам, и ждать, когда вернутся наши разведчики?

– Вот именно, раз ничего лучше не придумать, по крайней мере сейчас, на такой-то жарище.

– Да уж, солнце печет спасу нет. Так что навес из ветвей сгодится вполне. Позавтракаем и соснем пару часиков, – может, хоть это нас взбодрит перед тем, как примемся за дело.

Двое Береговых братьев сделали крюк вправо и вместе с собаками и работниками, которые послушно последовали за ними, не колеблясь вошли под плотно сомкнутый древесный полог, где им и предстояло дожидаться нового приказа.

Продвигаясь минут десять практически в сумерках, они выбрались на дивную крохотную прогалину, где через заросли молочая и асфоделя, журча, струился по усеянному камешками ложу прозрачный ручей; это живописное и уединенное место показалось им самым подходящим для стоянки.

Работники разбили палатки прямо на берегу ручья.

Путники, флибустьеры и работники, раскрыли свои походные мешки, извлекли оттуда морские сухари и длинные ломти копченого мяса и дружно налегли на еду, как оно заведено у Береговых братьев, запивая свой скромный завтрак всухомятку водкой, разбавленной водой.

Покончив с завтраком, благо за этим дело не стало, они, решив из осторожности не раскуривать трубки и полагаясь на бдительность своих псов, люто ненавидевших испанцев, без всяких церемоний растянулись прямо на траве; не прошло и пяти минут, как, разморенные нестерпимой жарой, они все дружно спали, за исключением собак, разумеется.

Мы же воспользуемся сном наших героев и поведаем читателю о том, что произошло после поединка между Олоне и Босуэллом и почему двое Береговых братьев, только что появившихся на нашей сцене, засели в засаду на испанской границе.

А чтобы наш рассказ был ясным и, главное, понятным, нам придется обратиться к фактам, имевшим место около двух с половиной месяцев назад: ведь именно столько времени минуло между событиями, описанными в конце предыдущей главы, и тем днем, когда Дрейф и Олоне со своими работниками оказались чуть ли не в виду укрепленного испанского поселения Сан-Хуан-де-ла-Магвана.

Олоне был ранен – вернее, контужен в схватке с Босуэллом; а не погиб он лишь благодаря стечению счастливых обстоятельств, похожих, как ни странно, на чудо.

Итак, факты.

Когда по сигналу Монбара оба противника стреляли друг в друга, Олоне, похоже, на полсекунды опередил своего врага и первым спустил курок; этого промежутка времени, столь же короткого, сколь и бесценного, как ни удивительно, на самом деле вполне хватило, чтобы траектория пули, метко выпущенной Босуэллом, слегка отклонилась. И вместо того чтобы поразить молодого флибустьера прямо в сердце, что неминуемо произошло бы, не вмешайся счастливый случай, она угодила в его зарядную сумку, но сила удара при этом была страшная: Олоне едва не потерял сознание; минуты две или три он пытался справиться с одышкой, но тщетно, и уже было подумал, что вот-вот задохнется; впоследствии это вызвало у него довольно серьезный недуг, что заставило его обратиться за помощью к Оливье Эксмелину, работнику Дрейфа, а в прошлом студенту-хирургу, о чем мы уже как-то упоминали. Тот несколько раз пускал ему кровь, ставил банки и тому подобное; коротко говоря, молодому человеку, к величайшему его сожалению, пришлось пролежать в постели целых десять дней, хотя все это время, скажем по чести, друзья, а их у него уже было немало, приходили проведать его – составить ему компанию.

Подобные знаки внимания, казалось бы, должны были радовать Олоне, ибо они свидетельствовали о том, сколь глубоко уважали его Береговые братья, хотя среди них он был новичок и на самом деле пока еще не сделал ничего такого, что оправдывало бы такое почтение с их стороны. Однако же подобное отношение, напротив, вызывало у молодого человека грусть и беспокойство; его взгляд был неизменно прикован к берегу моря, который отлично просматривался с его койки. Олоне ждал, что его кое-кто навестит, – пусть один-единственный раз! – но тот, кого он ждал, так и не пришел; у него разрывалось сердце, а на глазах выступали слезы. Как-то раз, когда молодой человек целый день напролет прождал того, чье имя он даже не смел произнести, и все напрасно, он в отчаянии рухнул головой на подушки, невольно шепча упавшим голосом: «Может, она завтра придет?»

Но проходил еще день – ничего, и молодым человеком снова завладевало отчаяние.

И вот однажды все его существо на несколько мгновений наполнилось неописуемой радостью.

Три человека медленно шли вдоль берега в сопровождении двух облаченных в роскошные ливреи слуг, следовавших чуть позади; путь троицы, похоже, лежал к дому Дрейфа, поскольку тот стоял на отшибе, а направление, в котором двигались путники, ясно указывало, что никуда больше идти они не могли.

Этими тремя путниками были герцог де Ла Торре, герцогиня и донья Виолента, их дочь.

Олоне провожал их тревожным взглядом до самого дома, пока их было видно. Засим его глаза уперлись в дверь комнаты; он покраснел от волнения, кровь, с силой приливавшая к сердцу, вздула вены так, что они готовы были лопнуть. По телу молодого человека пробежала дрожь; он прислушивался к малейшим звукам, силясь распознать, что они означают. Наконец в соседней комнате послышались шаги – молодой человек глубоко вздохнул: ему не хватало воздуха. За дверью раздались тихие голоса, потом она открылась, и в комнату к больному вошли.

Это был герцог де Лa Торре – один. Следом за ним прошел Дрейф, но Олоне его не увидел: он снова упал на койку – почти без сознания.

Однако молодой человек собрался с духом и совладал с этой временной слабостью; его воля, более сильная, чем боль, придала ему сил, и он поднялся, встреченный улыбкой на устах достопочтенного посетителя, который ничего не заметил и шел к нему с видом, исполненным признательности.

Их встреча, как того и следовало ожидать, была сердечной, но совсем не фамильярной. Все время, пока она продолжалась, Дрейф держался в сторонке и, погруженный в раздумье, молчал, не сводя с больного глаз, глядевших как-то странно.

Через десять, от силы пятнадцать минут, что длилась их беседа, герцог де Ла Торре извинился за то, что, к великому своему сожалению, не может остаться дольше, поскольку герцогиня с дочерью дожидаются его, прогуливаясь по берегу, и удалился.

Олоне тут же повернулся к окну, наклонился к нему так близко, как только мог, и через некоторое время его упрямый взгляд остановился на группе из трех человек, неспешно направлявшихся обратно к дому губернатора.

Пока молодой человек мог видеть эту троицу, он оставался неподвижным и неотрывно следил за нею жадными глазами. Когда же все трое скрылись из вида, он бессильно откинулся назад, издал вздох, больше похожий на всхлип, закрыл глаза и сквозь чуть приоткрытые бескровные губы будто выдохнул слабым голосом одно-единственное слово:

– Ушла!..

Дрейф очень внимательно следил за каждым его движением; он расслышал слово, которое промолвил его брат. Старый Береговой брат безрадостно покачал головой.

– Что еще за дурацкая бабенка вскружила ему голову? – пробурчал он. – К чертям собачьим этих баб, вот куда! Только и могут, что сводить с ума самых стойких! Даже не знаю, как тут быть! Впрочем, пора все расставить на свои места. Не то мальчишка, не ровен час, отдаст Богу душу, а это надорвет мне сердце. Уж больно полюбился мне он, славный мой товарищ!

Дрейф медленно подошел к постели, на которой лежал молодой человек, и положил ему руку на плечо.

Тот мгновенно открыл глаза.

– Чего тебе? – спросил он.

– Хочу знать, что с тобой творится.

– Ничего, просто плохо мне.

– Врешь и все что-то скрываешь.

– Скрываю? Я? – вздрогнув, удивился он.

– Да-да, знаю, скрываешь.

– Ты? Откуда?!

– Будто сам не догадываешься, – с иронией заметил он. – Или, может, сказать?

– Не надо! – встрепенулся молодой человек.

Дрейф пожал плечами.

– Да ты у нас влюбился! – продолжал он.

Молодой человек дернулся, словно его змея укусила, лицо у него исказилось и сделалось мертвенно-бледным, в глазах появился блеск.

– Да будет! – глухо возразил он.

– Так и есть, – спокойно отвечал Береговой брат.

– И что теперь? – нерешительно спросил Олоне.

– Как что? – добродушно сказал Дрейф. – Тебе худо, и ты мой брат. И по годам в сыновья мне годишься. К тому же на всей Большой земле у тебя только один друг и есть – я. И мне не хочется видеть, как ты изводишься, не взяв на себя хотя бы половину твоих мук.

– Прости, брат, – проговорил молодой человек, протягивая ему руку.

– Хорошо, но при одном условии.

– Каком?

– Откройся мне! Расскажи все как на духу! И ничего не бойся! В моем лице ты найдешь нестрогого исповедника. Только я и сумею облегчить твою душу и отпустить все грехи.

– О! – с волнением выдохнул молодой человек, хватаясь руками за лицо и пряча слезы. – Если б ты только знал, как мне плохо! Видишь, я плачу.

– Вижу, – с не меньшим волнением ответствовал флибустьер. – Тебе и впрямь нехорошо, раз слезами так и заливаешься. И слезы твои падают мне на сердце и точно так же жгут его. Сказать по правде, – прибавил он со странным выражением, – они иссушают его, да так, что, глядишь, оно скоро превратится в бесчувственный камень.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Ничего, – отрезал он, пожав плечами. – Забудь! Иной раз я и сам не знаю, что говорю. Вернемся лучше к тебе.

– Как скажешь. Так что же ты хочешь знать?

– Все. И первым делом – историю твоей жизни. Ведь я тебя совсем не знаю, – пояснил он с улыбкой.

– Увы, брат, я и сам-то себя как следует не знаю. Я найденыш, а вернее, подкидыш. Вот и вся моя история.

– Ну и ну! Да неужели! У каждого человека есть своя история, хоть бы и самая захудалая.

– Ладно, расскажу, что знаю. Это совсем немного.

– Давай валяй, а там поглядим.

– Ну, раз тебе так хочется, пожалуйста.

– Погоди-ка, – прервал его Дрейф. И, повысив голос, крикнул: – Эй, Данник!

Появился великан.

– Вот тебе четыре фляги. Бери и отправляйся с дружками в таверну – можете погулять до захода солнца! Только не забудьте перед тем запереть все двери в доме. Если же кто будет спрашивать, какие вести, говорите: Олоне, мол, спит, а меня нет дома, ну и вы по такому случаю решили малость кутнуть, благо я выставил вас вон и ключи забрал с собой. Понятно?

– Еще бы! – обрадовался работник, и его широкое лицо расплылось в улыбке. – Не дурак! Так где, говорите, ваши фляги?

– Вон там, а теперь бери ноги в руки – и вперед на нижних парусах, а то время не ждет!

– Есть, капитан! Будьте покойны, даже не сомневайтесь!

Великан поклонился, развернулся с геометрической точностью кругом и вышел из комнаты, закрыв за собой дверь. Через несколько минут он и его дружки уже маячили на берегу, бойко направляясь в сторону ближайшей таверны, до которой они вскоре добрались и куда вошли с видом людей, нагрянувших не с пустыми карманами.

Дрейф, наклонившись к окну, какое-то время наблюдал за работниками; потом, убедившись, что его распоряжения исполнены с безукоризненной точностью, взял стул и поднес его к кровати. Сел, набил трубку и, раскурив ее, самым спокойным тоном сказал:

– А теперь можешь рассказывать сколько душе угодно, нам никто не помешает.

– Раз ты хочешь – слушай. То, что я буду говорить, рассказала мне, когда я был еще совсем юнцом, жена бедного рыбака, у которых я рос. Только эту историю о себе я и знаю. Ежели тебе интересно, могу рассказать.

Дрейф махнул рукой в знак согласия.

И Олоне продолжал:

– Ты ведь знаешь, брат, про такой город – Ле-Сабль-д’Олон?

– Самую малость, – отвечал Дрейф сиплым голосом, окутываясь облаком табачного дыма, в котором он исчез почти целиком.

– Примерно на расстоянии ружейного выстрела от Ле-Сабль-д’Олона, на берегу моря, ютится крохотная рыбацкая деревушка, в дюжину лачуг, не больше; она до того неприметная, что у нее и названия-то нет. Местные называют ее про себя Хутором, вот и все. И как-то ночью, под конец зимы, а в тот год она выдалась на редкость суровая…

– Когда точно – не припомнишь? – прервал его флибустьер.

– Нет, да оно и не так уж важно.

– Может быть, и все же попробуй вспомнить: точность придает подлинности всякой истории, – усмехнулся он.

– Попробую… Кажется, это было в ночь с двадцать четвертого на двадцать пятое марта тысяча шестьсот сорок восьмого года. Ветер…

– Тысяча чертей! – сдавленным голосом вскричал Дрейф.

– А? Да что с тобой?

– Ничего, ничего, – невнятно отвечал он, – я чуть не сломал трубку. Давай дальше, брат.

– Будешь меня все время перебивать, я так никогда не закончу.

– Нет-нет, я больше ни слова не скажу. Буду нем как рыба. Так, значит, говоришь, дело было в ночь с двадцать четвертого на двадцать пятое марта тысяча шестьсот сорок восьмого года? И ветер…

– Да, ветер дул как бешеный – много кораблей потерпело тогда крушение у побережья. Жители той деревушки, о которой я только что говорил, были в отчаянии, потому как уже четыре дня не могли выйти в море. А в одной из самых убогих лачуг Хутора отчаяние дошло до крайности. Двое хозяев ее, муж с женой, сидели на скамьях, обхватив голову руками, и рыдали от бессилия. Больше всего убивалась рыбачка: ведь ее мужу надо было аккурат двадцать пятого числа уплатить сборщику податей шестьдесят франков – сумму, огромную для этих добрых людей, а они успели скопить только половину. Накануне рыбак собирался выйти в море ловить рыбу. Сборщик тот был малый непреклонный, безжалостный – он пригрозил вышвырнуть несчастных из их убогого жилища, если те не выплатят ему долг в означенное двадцать пятое число. Бедняги знали – он слов на ветер не бросает, и тогда, не послушав жену и друзей, не посчитавшись с грозившей ему смертельной опасностью, рыбак отважился выйти в море вместе с сыном, славным и храбрым пареньком лет шестнадцати-семнадцати. И вот случилось то, что все предвидели. Лодку их подхватили волны, и она перевернулась; сын рыбака утонул, а сам рыбак уцелел лишь благодаря чуду. Лодка пошла ко дну, сети унесло – так, несчастные рыбак с рыбачкой остались ни с чем, а через несколько дней должен был явиться сборщик. Горе их было безутешным; сборщика бедняги уже не боялись: теперь они горячо оплакивали своего единственного сына, такого доброго и сердечного, ведь они любили его больше жизни. Они понимали – им ничего не остается, как умереть самим! Что им было еще делать совсем одним на грешной земле?

– Да-да, – заметил Дрейф, – нужда тяжкое испытание в нашей прекрасной Франции; она заставляет бедняков сводить счеты с жизнью, ведь пошлины для них – непосильное бремя. Впрочем, – прибавил он с усмешкой, – на что тут жаловаться? Народа-то нет – одна только голь подневольная, обездоленная. Что ни говори, так всегда было и будет. И не для того ли существуют бедняки, чтобы делать богачей еще богаче?.. Ну да ладно, брат, давай дальше.

– Было часов пять утра – ночь миновала, а рыбак с рыбачкой, проливавшие слезы на пару, так и не обмолвились ни словом. Да и что они могли сказать друг другу? За два десятка лет, прожитых бок о бок, они научились понимать друг друга с полужеста, с полуслова. И вдруг вдалеке послышался дробный стук копыт – он то стихал на несколько минут, то раздавался снова, все ближе и ближе. Скоро копыта грохотали вовсю. И бедняги невольно насторожились.

«Неужто сам сборщик… уже?» – с горечью прошептала рыбачка.

«Солнце покамест не взошло, – с усмешкой отвечал рыбак. – У нас еще час впереди».

«Слушай!» – не унималась рыбачка.

Возле двери лачуги остановилась лошадь.

«Это еще что такое?» – прошептал рыбак.

«Как что? – с недоброй насмешкой заметила рыбачка. – Королю невтерпеж заполучить шестьдесят франков, разве не слышишь?»

И тут, будто в подтверждение ее слов, в дверь и правда ударили дважды изо всех сил.

Рыбак вздрогнул; его и без того бледное лицо и вовсе сделалось мертвенно-бледным; черты исказились от ужаса, но тут же разгладились.

«Ступай открой! – спокойно велел он. – Рано или поздно он бы все едино заявился, так что незачем заставлять его ждать. Видишь, ему не терпится?»

За первыми ударами в дверь последовали еще два, куда более сильные, притом настолько, что старые петли аж заскрипели.

Рыбачка встала, утерла слезы, неспешно подошла к двери и твердой рукой отворила.

«Кто бы вы ни были, – мягко и жалобно молвила она, – добро пожаловать, именем Господа нашего Иисуса Христа».

«Аминь, добрые люди», – ответил ей мужской голос.

В лачугу вошел незнакомец – высокий, полноватый, но с виду бодрый. От холода он был с ног до головы закутан в широкий плащ; лоб скрывала сдвинутая книзу широкополая шляпа – из-под нее виднелись только глаза.

«Вы Ив Маркуф, рыбак?» – сразу осведомился он, не дожидаясь расспросов в свой адрес.

«Увы, да, сударь, я и есть тот самый горемыка», – скорбно ответствовал несчастный хозяин дома.

«Я тут у вас в деревушке кое-что разузнал, – продолжал незнакомец. – Все говорят – вы честные и достойные люди».

«Для бедняков невелика заслуга быть честными, – с горечью отвечал рыбак. – Честь – единственное богатство, которого у них не отнять».

«Господь подверг вас суровым испытаниям. Горе и нужда легли на ваши плечи тяжким бременем».

«Увы!» – понурившись, печально проговорили рыбак с рыбачкой.

«Я пришел не для того, чтобы глумиться над вашей бедой. Напротив, я хочу вам помочь».

Рыбак с рыбачкой только покачали головой: горе сделало их недоверчивыми.

«Я не в силах дать вам счастье, зато могу подарить довольство, пусть и не великое, – оградить вас от нужды до конца ваших дней».

«Не искушайте нас, сударь, горе наше слишком велико – мы можем решиться и не на самое благовидное дело», – грустно отвечала рыбачка.

«Бедняги, – проговорил незнакомец, – неужели горе и правда делает людей настолько подозрительными, что они с легкостью принимают благодеяние за дурное дело? Успокойтесь же, – громко прибавил он, – мне от вас ничего не нужно, кроме честности. Возьмите этот кошелек – там сотня двойных пистолей. И впредь из года в год, в одно и то же время, вы будете получать столько же».

«Но что мы должны за это делать?» – вопросил рыбак, мягко отстраняя кошелек, который протягивал ему незнакомец.

Тот, как будто не обратив внимания на жест доброго малого, положил кошелек на рядом стоявший стол и, осторожно приоткрыв полу плаща, показал бережно закутанного младенца, которого держал слева под мышкой.

«Быть матерью этому бедному созданью, оставленному при рождении той, что дала ему жизнь», – горестно проговорил он, предъявляя младенца рыбачке с рыбаком.

И та в порыве радости его приняла. Младенец пробудил в ней материнский инстинкт: ведь первый удел женщины – любить, второй – жертвовать собой. Рыбачка уже чувствовала себя не такой несчастной: она снова стала матерью.

«Он – мой!» – воскликнула она тоном, который не вызвал у незнакомца никаких сомнений.

«Увы, да, – с печальной улыбкой отвечал он. – Теперь у него только одна семья – вы, и никакой другой больше нет».

«Постараемся, чтоб ему этого хватило», – только и молвил рыбак.

«Как его имя?» – спросила рыбачка, убаюкивая и целуя младенца.

«У него нет имени, – продолжал незнакомец. – Он родился только час назад. Назовите его Санцио. А поскольку доставил я его из Ле-Сабль-д’Олона, прибавьте к нему еще одно – Олоне».

Тут Дрейф встрепенулся, да так внезапно, что молодой человек живо наклонился к нему.

Флибустьер был бледен как полотно; черты его исказились, по лицу ручьями текли слезы.

– Что это с тобой? – удивился Олоне. – Тебе плохо? Отвечай же, брат!

– Ничего страшного, пустяки! – ответствовал Дрейф дрожащим голосом, силясь подавить волнение. – Тысяча чертей! Все-таки сломал я трубку, а ведь она была моя любимая… да вот и дым с пеплом попали в глаза.

– Странное дело, – признался молодой человек, приглядываясь к нему. – Я еще никогда не видал тебя таким!

– Я тоже, – молвил в ответ флибустьер и разразился хохотом, похожим на рыдания. – Чертов дым, – прибавил он, яростно утирая глаза, – режет, спасу нет!.. Ну вот, кажется, полегчало, – проговорил он, собирая обломки трубки. – Валяй дальше, брат, уж больно интересно ты рассказываешь!

– Да мне особенно и рассказывать-то больше нечего.

– Ничего-ничего, давай, мне охота знать все.

– Ну, раз ты хочешь, пожалуйста, ради бога. Так вот, незнакомец тот наказал рыбачке являться всякий раз двадцать пятого марта, то есть каждый год означенного числа, к одному богатому торговцу в Дюсоне по имени Пьер Ланглуа и получать от него все ту же сумму – сто двойных пистолей. Потом он поцеловал младенца, прошептав что-то, чего никто не разобрал, вскочил на коня и был таков.

– И те славные люди так с тех пор его и не видели? – полюбопытствовал Дрейф.

– Он больше ни разу не объявился. А рыбачка из года в год являлась к тому торговцу, и он отсчитывал ей положенные деньги, вот и все. В рыбацкую лачугу вернулся достаток. Рыбак с рыбачкой холили и лелеяли меня как родного сына. И любили они меня за то, что я принес им счастье. Так продолжалось восемь лет. И тут за несколько дней перед тем, как приемная моя матушка отправилась в Люсон, ей пришло письмо от господина Ланглуа. Он просил ее прибыть как можно скорее, потому что ему нужно было сказать ей что-то очень важное. И добрая женщина, встревожившись, тотчас пустилась в дорогу. А поскольку я был уже большой и крепкий для своих лет, хотя мне было только восемь, а выглядел я на все десять, она взяла меня с собой. Господин Ланглуа встретил ее с улыбкой.

«Это и есть тот самый малыш?» – спросил он, потрепав меня за подбородок.

«Да», – сказала она.

«Какой славный мальчуган! Из такого выйдет добрый матрос!»

И заместо сотни двойных пистолей он отсчитал ей аж целую тысячу, а заметив ее удивление, прибавил:

«Это последняя выплата, которую вы от меня получаете, – сказал он. – Доктор десять дней как умер, но, сами видите, о вас он не забыл. Так что теперь делайте что хотите. Будь я на вашем месте, я избавился бы от мальчишки, отдал бы его в юнги на какой-нибудь корабль, а деньги оставил бы себе».

Бедная женщина в ужасе всплеснула руками и прижала меня к себе, да так, что я чуть не задохнулся.

«Бездольный мой ангелочек! – воскликнула она. – Уж коли у него, кроме меня, никого нет, я и буду ему матерью».

«Как вам будет угодно, – сказал торговец, пожав плечами, и, отвернувшись в сторону, прибавил, будто обращаясь к самому себе: – Право слово, этот чудак-доктор был прав. Определенно, старый мой дружище Гено разбирался в людях… особенно в женщинах», – полушепотом договорил он.

С этими словами он любезно спровадил мою приемную матушку, и с ним все было покончено.

Дрейф вскочил и принялся взволнованно мерить шагами комнату.

Олоне не заметил или сделал вид, что не заметил необычное состояние, в котором пребывал Береговой брат, и, словно ничего не случилось, досказал свою историю до конца – до самого своего прибытия на Санто-Доминго. Мы не станем пересказывать это по второму кругу, ибо все знаем и так. Заметим только, что исповедь молодого человека, еще не раз прерывавшаяся флибустьером, продолжалась едва ли не до ночи. Когда же все наконец было досказано, Дрейф распростер перед молодым человеком свои объятия и со слезами на глазах в сильном волнении молвил:

– Обними же меня, брат. Я полюбил тебя пуще прежнего после того, как ты мне обо всем рассказал. Ты и впредь ничего не скрывай от меня. Чтобы облегчить свою душу. Так по рукам?

– Само собой! – воскликнул молодой человек. – Или разве я сам не полюбил тебя, как только увидел в первый раз?

И они обнялись.

– Как и я, – вторил ему Дрейф.

И каждый из них про себя подумал: «Странное дело…»