Глава 6
* * *
Василия долго искать не пришлось: он качал в худяковскую баню воду из скважины, гудевшей как пылесос. Вернее, качал насос, а Василий сидел на скамье в холодном помещении, сунув руки в карманы старого ватника и бесстрастно глядя, как наполняются водой ведра и шайки.
– Можем поговорить? – спросил Бабкин.
– Погодь! Закончу.
Сергей вышел, низко пригнувшись, чтобы не расшибить голову о притолоку, и сел на крыльцо. Минут через пять гул насоса оборвался и наступила оглушительная тишина. Скрипнули доски за его спиной, хлопнула внутренняя дверь, и рядом примостился Василий.
– Куришь?
Он протянул Сергею пачку. Тот вытащил сигарету, сказал «благодарствую», хотя много лет как бросил курить, и некоторое время они сидели молча, затягиваясь и выпуская струйки быстро тающего дыма.
– Чего опять стряслось? – спросил, наконец, бывший бомж.
– Почему сразу стряслось?
– Ну не в гости же ты явился, – усмехнулся тот. – Нина где?
– В саду, – сказал Сергей. – Деревья обматывает.
– Чем?
– Колготками. Говорит, от грызунов и заморозков.
– А-а. – Василий равнодушно пожал плечами. – Вот ведь старуха неуемная… Хлопочет об этих яблонях, вишнях… Чего суетится? Ну, помрут зимою, – большое дело! Она и сама, может, помрет.
– А ты зачем баню топить собрался? – спросил Сергей. – На тебя посмотреть, так ты тоже не самого богатырского здоровья. А все же моешься, бороду стрижешь, хоть и черт знает как, даже усы ровняешь… А вдруг не сегодня-завтра покинешь этот бренный мир?
Василий искоса глянул на него и усмехнулся:
– Ну ты сравнил: живого человека и дерево бездушное.
– Насчет бездушного – это еще большой вопрос. Вон, древние считали, что в них друиды обитают.
– Это в лесных деревьях, – сказал бродяга, обнаруживая неожиданное знакомство с мифологией. – В садовых только клопы живут, слизняки и плодожорки. Но я понял, к чему ты клонишь. Не нравится тебе, когда я на Нинку наезжаю, а? – Он пихнул Бабкина под локоть и подмигнул, растянув губы в шутовской ухмылке. Однако глаза его смотрели без всякой улыбки, настороженно и испытующе. – Она меня, типа, пригрела, а я, значит, слова дурного о ней не скажи?
– А она разве не пригрела? – в тон Василию спросил Сергей.
– Для себя старалась, не для меня!
– Ну и что? – Бабкин пожал плечами. – Для кого бы ни старалась, а вот он ты: сидишь на свежем воздухе, потом на теплой печи полежишь, а вечером в протопленной бане попаришься. Постель у тебя чистая, еда вкусная, всех дел – старухам помочь по хозяйству. Нина Ивановна твоя – хорошая женщина.
– Это ты сам так решил? – с издевкой спросил Василий.
– Мой напарник так сказал, – спокойно ответил Бабкин.
– И ты ему веришь? Как себе, хе-хе?
– Больше, чем себе. А если еще вспомнить, что пережила Худякова… Ты знаешь про ее сына?
– Слышал, – отозвался Василий. – Пропащий человечишко…
– Часто она к нему ездит?
– Пока я здесь, ни разу меня на хозяйстве одного не оставляла, – чистосердечно признался бродяга.
И пока Бабкин размышлял над этой неожиданной новостью, добавил совсем другим тоном:
– Прав ты, паря. Нинка меня спасла. Загибался я. У меня нутро, кишки – все гнилое, перемороженное. Меня один врач обследовал… бесплатный, – бродяга странно хмыкнул. – Сказал, в больницу надо. К медсестричкам, на коечку…
– А ты что же? Отказался?
– Ага.
– Почему? Полечили бы тебя.
– Вот именно, полечили бы. Полечили бы, да не вылечили. Тут, паря, медицина бессильна. Когда я эту, гм, новость узнал, веришь – первый раз за многие годы себя живым почувствовал. До этого болтался… как цветок в проруби. Есть человек Василий, нету человека Василия – никому от этого ни горячо, ни холодно. Да и мне самому тоже пофигу все. Пустота внутри. Холодная такая сволочь… Ни солнце не радует, ни дождик, даже баба пройдет мимо – годная баба! вот такенный бабец! – Василий развел руки, – а ты зенки ей вслед пучишь, и ничего в тебе не шелохнется. Думаешь: помереть бы скорей, Господи! – От беспредельной тоски в его голосе Бабкину стало не по себе. – А тут бац! Товарищ доктор, заботливый такой, чисто мамаша, пихает в больничку, к моргу поближе. Эх, я взбодрился! Сразу жизнь почувствовал! Как она меня, падла, за яйца берет… Поганая житуха у меня была. Как ни повернешься, все плохо. Умел бы я Бога просить, может, молился бы, но у нашего брата одна молитва: сесть да повыть. И тут Нинка! Притащила меня сюда… Я с год всему заново учился: как дышать, как ложку держать, как в постели засыпать… А еще под открытым небом можно, во! На воздухе!
– На воздухе ты, должно быть, и раньше спал, – осторожно сказал Бабкин.
– Пока Нинка меня не подобрала, я по Москве валандался, какой там воздух, – отмахнулся Василий. – А тут лежишь как человек… Сеном пахнет, травой… Не бьет тебя никто, не орет, не гонит… Ни одна тварь тебе ботинком не засадит под ребра. У меня, было дело, башку подпалили. – Он провел ладонью по макушке. – Волосня полыхнула и сгорела, как одуванчик. Думал, уж новая не отрастет. Нет, смотри-ка ты: прет почище, чем трава… Лучше бы девке достались.
– Непростая у тебя жизнь была, – нейтрально сказал Бабкин.
– Разная…
Василий тщательно раздавил окурок в земле.
– Погодь… Мусорить не хочу.
Он ушел и вернулся с банкой из-под шпрот.
– А ты чего спросить-то хотел?
– Почему ты на пожар не успел?
– А-а, вон оно что! – Василий понимающе кивнул. – Думаешь, я ее грохнул? Бабу эту, которая пропала.
– А это ты?
– Я ее ни живую не видал, ни дохлую. Одни только разговоры слышу: тра-та-та! тра-та-та! Все про Верку талдычат. Слушай, паря… – он замолчал, озабоченно шевеля пальцами, – давай договоримся: я тебе – про ту ночь как на исповеди, а ты про это молчок. Никому ни полслова. В деревне ведь знаешь как: в одном конце пернут, на другом толчок обвалится. Не заложишь меня Нинке?
Василий с тревогой взглянул на сыщика.
– Отец, ты меня в неловкое положение ставишь. Я сейчас пообещаю, что не выдам тебя, а потом окажется, что ты Бакшаеву снасильничал и в саду зарыл, – сказал Бабкин, подстраиваясь под его речь. – Сам понимаешь…
Бродяга молчал. Пальцы, будто помимо его воли, слабо двигались, отдаленно напоминая игру на невидимом фортепиано. Странный этот жест второй раз привлек внимание Сергея.
– Что ты делаешь?
– Чего? А, это! Черт его знает… Когда нервничаю, всегда щупаю чего-то.
«Нервничаешь, значит».
– Слушай, Василий, – проникновенно сказал Сергей. – Ты ж сам говоришь, что не видел ее ни живой, ни мертвой. А до остального мне дела нет. Но согласись сам, странно получается: ты каждую ночь обходишь деревню, чтобы не случилось пожара, и тут как раз горит под самым твоим носом, а ты шляешься неведомо где. Камышовка – не Бродвей, огонь отовсюду видно.
– Не отовсюду, – буркнул Василий.
Сергей выжидательно замолчал.
– Короче… – бродяга собрался с силами. – Ночным сторожем по деревне меня назначила Нинка. В пику охотнику: он больше всех вонял, чтобы меня отсюда выперли. Она подсуетилась, и накося-выкуси: я вроде как не асоциальный элемент, а приносящий пользу обществу. Я эту пользу вертел на… Но делать-то чего? Пришлось ходить. У меня с двенадцати до четырех один черт сна толкового нет, кошмары снятся да всякая дрянь. Но таскаться туда-сюда, как трамвай… тоже, знаешь, удовольствие небольшое. Да стучать еще…
– Ты кого-то видел в ночь убийства Бакшаевой?
Василий раздраженно взмахнул рукой.
– Чекушку я видел!
– Кто такая Чекушка? – спросил Бабкин, решив, что это прозвище.
– Паря, не тупи. Думаешь, почему я ошивался по ночам на том конце? Там хата Филимоновых. Хозяев нет. А ключ под цветочным горшком.
Сергей, наконец, понял. Дом Филимоновых, куда владельцы, почтенная семейная пара, приезжали на пару недель летом, стоял наособицу, в глубине раскидистого сада. Его надежно скрывали груши, черешня и яблони. Василий обнаружил ключ и проводил время, понемногу опустошая хозяйский бар.
– Ты меня не выдавай, – попросил бродяга. – Я у Филимоновых не свинячил. Даже пол за собой вытирал!
– И давно ты там хозяйничаешь?
– Отхозяйничался уже. Кончилось бухло.
Василий в расстройстве махнул рукой.
– В ночь пожара во сколько ты туда зашел, помнишь?
– До полуночи еще вышел от Нинки, с час колотушкой стучал, ждал, пока она уснет. А потом сразу к Филимоновым. И сидел там, пока тревожно не стало. Я выскочил, смотрю – горит! Тут и побежал.
Сергей занес в блокнот все, рассказанное Василием.
– Пойдем, покажешь, как филимоновский дом отпирал, – сказал он, поднимаясь.
Жилец Худяковой не соврал: ключ от дома действительно нашелся под расколотым цветочным горшком. Сергей хотел заглянуть в комнаты, но Василий подергал его за рукав:
– Не тебя ищут, паря?
Возле дороги маячил Илюшин.
– Похоже, меня, – прищурился Сергей. – Ладно, убедил: Худяковой ничего не скажу. Кстати, а почему она не почувствовала, что от тебя спиртным пахнет?
– Конфетой заедал. «Школьницей».
* * *
Когда Илюшин втащил недоумевающего Бабкина в дом Яковлевой, старушка дремала в кресле, уронив голову на грудь.
– А просто забрать фотки и принести нельзя было? – буркнул Сергей.
– Нельзя. Долго объяснять…
– Уж постарайся!
– Она не разрешила.
– А что, так можно было? – изумился Бабкин. – Тогда я не разрешаю тебе НИЧЕГО.
– Смотри сюда!
Илюшин выложил перед ним две фотографии. На одной Анна Возняк прижимала к себе младшего сына, на другой колхозники выстроились рядами на ступеньках помпезного здания с колоннами.
– Вот на эти лица смотри! На эти!
Бабкин пожал плечами:
– Ну, вижу… Мать, отец и сын. Мамаша красивая очень! Чем они тебя так поразили? Ликом ее ангельским?
– Тем, что это не мать, отец и сын, – торжествующе сказал Макар. – Это жена Возняка, ее младший сын Леонид и зоотехник Семен Дьяченко, которого наш охотник утопил в болоте.
Сергей собирался присвистнуть, но вовремя вспомнил про спящую хозяйку дома.
– Вот это номер, – тихо сказал он.
Две фотографии лежали перед ними как неоспоримое свидетельство греха. Одна и та же кровь текла в жилах мальчика и мужчины, в этом невозможно было усомниться, глядя на их лица: одинаковые подбородки, брови, скулы, губы, даже линия роста волос мальчика была словно снята под копирку с Семена Дьяченко. Только глаза, большие и темные, ребенок унаследовал от матери.
– Хорошенькие новости! – Бабкин фыркнул. – Возняк воспитывал чужого сына! Ха-ха!
– Тише ты!
– Да спит она!
– Вот именно! Двигай на улицу…
Они расположились на крыльце.
– Получается так, – сказал Макар, – в восемьдесят девятом Григорий утопил зоотехника. Нутром чую, что фотографии сыграли здесь не последнюю роль.
– Может, просто заметил сходство. Для этого, знаешь, фотки не обязательны. Оно невооруженным глазом видно.
– Насчет глаза мы не знаем. Худякова ничего не говорила о том, что младший сын Григория – не от него, а уж у нее наблюдательности хватает. Правда, она могла вообще не встречать Дьяченко или не обращать на него внимания… В общем, восемьдесят девятый – гибель Семена. В девяностом, год спустя, умирает Анна Возняк.
– Сама ли?
– Пока нет ни одного факта, который говорил бы об обратном. Болела… Может, Возняк ее травил?
– Запросто.
– Сойдемся на том, что это недоказуемо. А в девяносто первом – та-дам! – пожар у Бакшаевых, и сын Семена Дьяченко отправляется следом за матерью и родным отцом. Под суд идет Худяков, клянущийся, что он невиновен, а главный свидетель обвинения показывает, что поджигал все-таки Иван. И что делает после этого наш свидетель? Сбегает в город на следующие двадцать пять лет! Причем такая же участь ждет и старшего сына Возняка.
– Сбагрил он, значит, кровинушку от греха подальше, – пробормотал Сергей.
– И на что все это похоже?
– Что снова лежит нам путь-дороженька в дом Бакшаевых. Черт, только вчера у Надежды полдня ошивался. Она решит, что я к ней клеюсь.
Надежда Бакшаева подметала крыльцо. Увидев сыщиков, она злобно швырнула в угол неповинный веник и топнула ногой.
– Что ж вы все ходите? – заголосила она. – И ходите, и ходите! Нету мне покоя, господи! Скоро тропу ко мне протопчете! В калитку вас не учили стучаться? У-у, рыла! Видеть вас больше не могу!
– Слышь, Надежда, – сказал Бабкин, игнорируя ее возмущение. – Кто поджег ваш дом в девяносто первом?
Женщина осеклась и отступила на шаг. Двое мужчин пристально смотрели на нее. Она пошевелила губами, но сыщики не услышали ни слова.
– Ты чего молчишь, Надь?
– Иван… Худяков… – выдавила она.
– А если подумать? – недобро спросил Макар.
Бакшаева собралась с силами.
– Суд был? Был! – выкрикнула она, вводя себя в состояние истеричной взвинченности и продолжая повышать градус остервенения с каждой секундой. – Ну и все! Чего судья сказал, так тому и быть! А вы катитесь оба к чертовой матери! Чего ты мне тут в прокурора играешь, сопляк? Иди Худякову допрашивай, а ко мне не лезь! Сволочь! Гнида! Хам! Нашлось тут… говно малолетнее!
Она крепко выругалась и для убедительности взмахнула кулаком.
– Только подойди!
Малолетнее говно шагнуло к ней. В серых глазах полыхнула злость, рядом с которой вся искусственная ярость Бакшаевой рассыпалась горстью пепла. Эта злость заострила черты юного, почти мальчишеского лица, преобразила его, и вместо сопляка перед Надеждой оказался взрослый рассерженный мужчина.
– Кто. Поджег. Дом, – очень тихо спросил он.
Бакшаева в ужасе попятилась и уперлась спиной в дверной косяк.
– Кто? – повторил мужчина.
Про его спутника, которого все это время она боялась куда больше, Надежда и думать забыла. Чужая воля расплющила ее собственную, и из тела, словно из рыбного филе, исчезли все кости. Она не только испугалась этого молниеносного преображения, но и ощутила полное свое бессилие и невозможность собраться для новой лжи.
– Петр… Возняк… – они скорее прочитали имя по ее губам, чем услышали.
– Повтори, – без выражения сказал мужчина.
– Петр. Возняк.
– Почему Вера солгала?
– Гришка денег ей посулил. Много.
Надежда закатила глаза и мягкой кучей осела на пол.
– Ну ты даешь, – сказал Бабкин, рассматривая ее из-за плеча Илюшина и не делая ни малейших попыток помочь. – Она хоть живая?
– Такие последними дохнут. – Макар присел перед Бакшаевой, проверил пульс и довольно грубо похлопал ее по щекам.
– Я все жду, когда кто-нибудь при виде тебя окочурится. – Бабкин спустился с крыльца и зачерпнул ладонью снег, захватив – безусловно, по чистой случайности – немного грязи. – Явление дьявола крестьянке!
– Она телятница.
– Явление дьявола телятнице! – исправился Сергей. – Так даже лучше. – Он вернулся на крыльцо, сел рядом с Макаром и уставился на бесчувственную женщину. – Кстати, давно хотел спросить: а ты вообще эти свои приступы контролируешь? С тобой в трамвае такого не случается? Бац – и у кондуктора кондрашка.
Макар не слушал.
– Они невиновного пацана отправили в тюрьму.
– Не он первый, не он последний…
Бабкин растер содержимое ладони по лицу Бакшаевой. Илюшин поднял на нее глаза и внезапно фыркнул.
– Ты чего творишь?
– Ну, немножко грязно, – невозмутимо признал Сергей. – Снега-то мало! Мало снега, понимаешь?
– Не стыдно над женщиной глумиться? – уже нормальным голосом поинтересовался Макар.
– В обморок она грохнулась из-за тебя, а стыдно должно быть мне?
– Прямо уж из-за меня…
– Слушай, ты как-нибудь выбери время и рассердись как следует перед зеркалом, – посоветовал Бабкин. – А потом будем обсуждать, кто из-за кого грохнулся. Даже я чуть не описался, а мне, между прочим, был виден только твой затылок.
Бакшаева застонала.
«Хорошо, что я его развеселил этой чингачгучной раскраской, – флегматично подумал Сергей. – А то сейчас снова бы сомлела».
– Петр Возняк поджег дом и сарай, – сказала Бакшаева.
С ней что-то случилось: рухнула плотина, и слова лились быстрее, чем Бабкин с Макаром успевали задать вопрос. Казалось, она испытывает облегчение от того, что наконец-то нашлось с кем поделиться страшной тайной.
Вера видела сына охотника из окна. Он заглянул в сарай, прежде чем поджечь сено, и убедился, что его младший брат спит там беспробудным сном.
Вера потом говорила сестре: «Петька не дал бы мне сгореть, просто пугал! А сам дверь бы вышиб, чтобы меня спасти. Покрасоваться хотел!» Надежда ей не верила. Такие как Петр не пугают и не красуются.
Но тогда она этого не знала. Сестра рассказала ей о том, что произошло, в свой предпоследний приезд, десять лет назад.
– Пьяная она была, вот и проговорилась, – сказала Надежда, избегая глядеть на Макара. – Видно, тяжело ей было такой секрет в себе держать.
Сколько в точности предложил охотник ее сестре, Бакшаева не знала. Верка обмолвилась, что хватило на три года безбедной жизни. Затем пришлось искать работу.
Идея назначить на роль жертвы сына Нины принадлежала Григорию. «Алиби у парня нет, – сказал он, – а его вражде с Леонидом свидетелем вся деревня».
Вера Бакшаева показала на суде, что поджигатель – Худяков. Иван отправился в тюрьму, а Вера – просаживать деньги охотника.
– Что ж ты, когда узнала правду, не пошла в полицию и не сказала, что осудили невиновного? – спросил Бабкин.
Надежда слабо махнула рукой.
– Кто бы мне поверил? Или Верка, думаешь, раскаялась бы и призналась? Ни в жисть. Я бы твердила, что его оклеветали, а она – что я с глузду съехала.
– Ну хоть в деревне вы могли рассказать? – спросил Илюшин. – Возняк из себя тридцать лет героя лепит, святого Георгия, покровителя Камышовки. А вы смотрите и молчите, будто так и надо.
– Сам рассказывай, – насупившись, сказала Надежда. – Мне еще пожить охота. Для Возняка мы с Веркой не люди, клопы.
– Ты поэтому боялась, что он ее придушит?
Бакшаева кивнула.
– Она начала ему ту историю припоминать. Возняк – мужик на расправу быстрый. А если всплывет, что он это придумал… Ему здесь жизни не станет. Затравят его бабы.
Сергей хмыкнул:
– На твоем месте, Надежда, я бы уже паковал чемоданы и менял место жительства. Или Григорий не знает, что ты в курсе?
– Догадывается, – пробормотала Бакшаева. – Наверняка-то не знает, откуда бы?
– Если ему Вера не рассказала, – вкрадчиво заметил Илюшин.
Надежда судорожно вздохнула.
* * *
Проводив сыщика, Татьяна Маркелова вернулась в дом. Взгляд ее упал на стопку бумаги. «Нет! – сказала она себе. – Ты не впадешь в это безумство».
Бесполезно. То, что раз за разом заставляло ее брать лист бумаги и выводить один и тот же сюжет, было сильнее здравого смысла. Татьяна знала: если попытаться занять руки, уйти из дома, неосуществленная картина станет проявлять себя другим способом. Сложится из теней на траве, наполнится звуками: хрустом веток, пением птиц, шелестом листьев… и голосами. «Ну, Танюха, давай подсажу!»
Свет брызжет сквозь ветви. «Выше, карабкайся выше!»
Маркелова села за стол, взяла карандаш, будто подчиняясь чужой воле. И придвинула к себе лист.
Завибрировал телефон. В первую секунду она восприняла этот сигнал как избавление, но, увидев на экране имя абонента, отвела взгляд. Телефон продолжал звонить. Слава всегда был очень настойчив.
При мысли о том, как он сейчас бесится там, в Москве, в своей огромной, точно аэродром, квартире, унаследованной от дедушки-профессора, она не удержалась от смешка.
Когда они поженились, друзья на свадьбе желали им плодотворной жизни. «Пусть брачный союз дополнится творческим!» – высокопарно заявил Славкин двоюродный брат, который Татьяну на дух не переносил, но считал необходимым вслух постоянно одобрять выбор родственника. «Красивую жену нашел себе Вячеслав! Молодую! Талантливую!» От каждой его похвалы Таня внутренне ежилась. Казалось, ей набивают цену, чтобы Славка не выглядел неудачником, женившимся на провинциалке.
Десять лет подряд она засыпала и просыпалась с кистью в руке; рисовала круглосуточно, хваталась за любые заказы. И училась, училась, училась без конца. Вырабатывала свой собственный почерк, узнаваемый авторский стиль. Изучала анатомию: хороший рисовальщик немыслим без понимания, как устроено тело. Она околачивалась по вокзалам, зоопаркам, торговым центрам – всюду, где были люди, – и делала наброски, пока не чувствовала, что онемела рука. Ее одежду покрывали пятна краски. Этой участи не избежала даже ночная рубашка: десятки раз, едва проснувшись, Таня бежала к столу, чтобы зарисовать свой сон. У нее сохла кожа на руках, село зрение. Она начала бояться слепоты.
Больше всего угнетала не нищета, не голод, даже не отсутствие возможности купить нужные краски; хуже всего было то, что она и ее работа оказались никому не нужны. Заказчики, даже самые серьезные, оборачивались классическими рыночными кидалами, памятными ей по девяностым. И все до единого привыкли к тому, что художнику можно заплатить копейки. Он же художник! Он должен голодать.
Она и голодала.
Позже Слава говорил: «Я был первым, кто накормил Таньку досыта».
Татьяна вышла замуж по любви. Однажды, расспрашивая ее о предыдущей жизни, Слава наполовину в шутку, наполовину всерьез спросил: «Почему в содержанки не пошла?» «Времени не было», – без улыбки ответила Таня.
В профессиональной сфере для нее ничего не изменилось. Она по-прежнему хваталась за любой заказ, по-прежнему получала гроши и даже не задумывалась о том, чтобы бросить свое занятие.
А потом разом открылись двери, в которые она не то что боялась стучаться – даже не думала о них. Ключом стала работа над иллюстрациями к книге для подростков известной писательницы Ники Авдеевой «Домашний волк моей бабушки». Книга была сложная, далеко не детская, от нее отказалось несколько художников, а те, кто брался, не нравились самой Авдеевой. Татьяна сразу отбросила мысль изображать волка в традициях Сутеева, как пытались сделать до нее. Никакой антропоморфности! И на лайку он не должен быть похож. Маркелова ложилась с книгой и вставала с ней, она знала наизусть каждую строку, но ей требовалось больше – пропустить сквозь себя крупицы текста, как сквозь сито, чтобы остался авторский замысел: то, что Авдеева не сказала, но хотела сказать. «Всегда слушай, о чем промолчали».
Татьяна слушала. И однажды среди ночи встала, в полубессознательном состоянии подошла к столу и вывела карандашом огромный косматый силуэт, ничем не заполненный. Волк вбирал в себя то, что было вокруг: дом, реку, горы, лес. Он был самой жизнью, сконцентрированной в образе жутковатого зверя, которого удалось приручить только бесстрашной старухе, потерявшей любимого мужа и навсегда переставшей бояться смерти. От страницы к странице силуэт его разрастался, в итоге занимая целый разворот, а фигура бабушки, наоборот, уменьшалась и наконец поместилась в волка целиком. В финале книги героиня умирала. Маркелова нарисовала, как гигантский зверь несет уютно свернувшуюся в нем бабушку на Север, к истокам ее жизни. Закончив, Таня несколько секунд смотрела, не дыша, на результат своей работы, а затем вдруг подписалась детским именем, которым звал ее дед: Мура. Мура Маркелова. В следующий миг она уже спала, уронив голову на стол.
Успех книги был оглушителен. Ника Авдеева получила самую престижную награду, которую только может получить детский писатель: премию имени Андерсена. «Домашнего волка моей бабушки» обсуждали на форумах, бранили, хвалили и спорили. Татьяна в одночасье стала известным иллюстратором. Теперь перед ней открылись совсем другие возможности.
Муж был единственным из близких, кто не обрадовался победе. Для него этот год оказался тяжелым. Несколько заказов сорвалось, а когда в итоге одна из книг все-таки вышла с его рисунками, из-за недосмотра выпускающего редактора в выходных данных не поставили его фамилию. Вячеслав устроил скандал, издательство выплатило компенсацию, но он не мог забыть того, что случилось.
– Это ты украла мою порцию удачи, – сказал он однажды жене. – Пока у тебя не начало получаться, у меня все было хорошо!
– Славик, ты шутишь? – недоверчиво спросила Таня.
– И потом, – злея на глазах, продолжал он, – ты должна была проверить! Я не могу всем этим заниматься сам, не могу ходить за каждой тупой стервой и смотреть, указала ли она мое имя! Я для этого не приспособлен. Ты меня подвела! Не ожидал от тебя такого. Думал, могу на тебя рассчитывать…
Тане стало стыдно. Он так поддерживал ее в начале ее творческого пути… Когда она была нищей, никому не известной художницей, каждый день твердил, что когда-нибудь все получится, она добьется успеха.
И еще ей стало страшно. «Украла его порцию удачи»… Муж в самом деле так считает?
– Не талантом же ты прославилась! – фыркнул Слава. – Ну, правда, Тань… Давай начистоту: ты не мастер, ты – ремесленник. До хорошего художника тебе еще расти и расти. Ты просто попала в струю. Не забывай об этом. Уж мне-то ты можешь верить! Вячеславу Ковинскому устраивали выставки, когда ты еще малевала покемонов в школьном блокнотике.
– Покемонов в моем детстве не было, – испуганно сказала Таня. Она всегда пугалась, когда он напоминал о разнице в их возрасте: обычно за этим следовал скандал.
– Оставь, пожалуйста, подробности своего нищего отрочества при себе, – сморщился муж. – Я пытаюсь объяснить тебе, что как профессионал ты не существуешь. Возможно, когда-нибудь появишься, если не поверишь всеобщим восторгам и не купишься на похвалы бездарностей, не отличающих Моне от Мане.
Что ж, Таня постаралась не верить восторгам. Организационную сторону всех его дел она взяла на себя. Встречалась с менеджерами, заключала договоры, пересылала работы мужа в издательство, добивалась, чтобы типография печатала календари Ковинского с минимальным искажением цвета… И всегда оказывалась виноватой, когда что-то не получалось.
Слава начал выпивать, ссорился с редакторами.
«Ты – серость, – твердил он жене. – Прими это со смирением и будь благодарна, что я говорю тебе правду. Ты попала в струю, потрафила низменным вкусам толпы. Все писают в штаны от восторга, но твой последний проект – это художественная графомания. Трудись над собой, Танька!»
Однажды она увидела на подрамнике законченный пейзаж. В последнее время это случалось все реже: Слава не дописывал картины. «Слушай, какая прекрасная работа!» – искренне сказала она.
Слава молча вышел из комнаты, вернулся с ножом. Лезвие с треском вспороло холст. Муж изрезал картину, обернулся к перепуганной до смерти жене и сухо сказал: «Твоя похвала – это унижение для меня».
Таня стала плохо спать. Снился один и тот же кошмар: ей отрубают руки. С чего бы ни начиналось сновидение, оно неизбежно скатывалось к одному и тому же финалу: ее ладони оказывались намертво приклеенными к столу, и кто-то из сидящих рядом доставал резак.
Измучившись, Маркелова записалась к психиатру. Однако прописанные им лекарства вызывали у нее сонливость и тошноту, а главное, ту вязкую неповоротливость мыслей, при которой невозможно было ни рисовать, ни придумывать.
Теперь и в минуты бодрствования ее стали настигать иррациональные страхи. Чудилось, что в магазине покупатели исподтишка показывают пальцем: смотрите, самозванка! Подходя к кассе, она боялась, что кассир откажется пробивать товар.
Татьяну не оставляло ощущение, будто ее вытащили за уши из черного цилиндра и вот она висит, обмякнув, под скрестившимися лучами софитов и взглядами зрителей. Белое и пушистое снаружи, перепуганное и трепещущее внутри. Спрячь меня, фокусник! Брось обратно в свою шляпу! Они так смотрят, словно я без пяти минут рагу.
Повседневные обыденные действия превращались в горные пики, на которые она карабкалась, теряя последние силы: маленький альпинист с паническим страхом высоты.
Спорить с мужем Татьяна не умела. Роскошь агрессии была ей не по карману: все силы уходили на то, чтобы не дать себе развалиться под его презрительным: «Дутое золото!»
В мае наступил просвет. Долгие, почти полтора года тянувшиеся переговоры внезапно завершились.
– Слава! – позвала она, придя домой. Муж не вышел. Таня сама отыскала его в гостиной, кинулась навстречу, лучась радостью. – ГУМ нанял меня оформлять каток на Красной Площади к следующему Новому году! Славка, это невероятно!
– И ты взялась? – изумился муж. – Но, Таня, ты опозоришься. Это не книжки для малолеток. Это большая серьезная работа. Ты понимаешь, что тебя ославят на весь мир? Твой позор будет виден каждому, ты никуда не скроешься. Даже я не смогу тебя защитить!
Иногда морок, держащийся годами, разрушается от одного-единственного слова.
– Защитить? – переспросила Таня.
Она вдруг первый раз в жизни увидела их пару со стороны: измученная женщина и мужчина, питающийся ее страхами; мужчина, который подвесил ей на ноги пудовую гирю и нахлестывал по спине кнутом.
Таня вышла на балкон и достала из шкафа чемодан. Слава наблюдал за ее сборами со скептичной ухмылкой, но когда она начала складывать принадлежности для рисования, забеспокоился.
– Ты что, обиделась? Твои амбиции не выдержали моих трезвых речей?
На нее снизошла благодатная опустошенность: больше не имело значения, что говорил и делал этот чужой человек. Она собрала самое необходимое и вызвала такси.
– Если перешагнешь порог, я тебя обратно не пущу, – пригрозил Слава.
Таксиста она попросила отвезти ее на вокзал. Среди потока суеты, в котором Татьяна когда-то могла стоять часами, ей легче думалось.
К друзьям? Не хотелось никого обременять.
В гостиницу? Там нет нормального рабочего места, она не сможет рисовать.
Она прислушивалась к себе, пытаясь угадать, что ей сейчас необходимо. Подальше от людей, от города! В то место, где представить Славку просто немыслимо. Туда, где ее никто не найдет…
К утру она была в Камышовке.
* * *
Сегодня лес полнился звуками: треском, пощелкиванием, хрустом веток, словно они не вдвоем шагали по песчаной дороге, а в сопровождении невидимых жителей деревни. По обочинам и под деревьями лежал снег: тонкий слой, выглядевший так, словно двоечник застелил промокашкой испорченную работу с чернильными кляксами, однако грязь неумолимо проступала сквозь капилляры бумаги. Машину брать не стали: Красильщиков предупредил, что можно завязнуть.
– …должны были насторожиться, когда узнали, что Худякова почти не общается с Возняком, – говорил Бабкин, продолжая начатый разговор. – А мы этого не сделали. Лопухнулись.
– А о чем это должно было нам сказать? Мало ли кто с кем в ссоре.
– Ты городской, поэтому не понимаешь. – Сергей перешагнул через толстую ветку, лежащую поперек дороги. – В деревне все! Всегда! Общаются друг с другом! Могут ссориться, ругаться, по пьяни дома поджигать и глотки резать. Но когда у одного дом отстроят заново, а у другого заживет горло, они будут сидеть на поминках за общим столом и распевать песни хором. Что не помешает им на следующий день сцепиться в драке. Месяц могут люди молчать, два могут. Даже полгода, хотя это крайности. Но чтобы двадцать лет жить по соседству и разговаривать лишь тогда, когда нужно обсудить судьбу городских бомжей, – нет, так не бывает без серьезнейшей причины.
– Худякова, похоже, сразу подозревала Возняка. А Бакшаеву она должна ненавидеть лютой ненавистью. Григорий хоть сына спасал, а эта за деньги парню жизнь загубила, не моргнув глазом.
На развилке двух дорог они остановились, сверились с картой.
– Налево.
– Ага. А пресловутая гнилая скамейка куда исчезла?
– Она не здесь, на следующем повороте.
– А, ну ладно. – Сергей осмотрелся, запоминая путь. – Так вот, про местных. Они все как на подводной лодке, и деться им с нее некуда. Так что волей-неволей будешь общаться. Это не потому, что они друг друга прощают. Вот уж нет! Таких из пальца высосанных поводов для ссор, как в деревне, еще поискать надо. Не найдут повода, так придумают, в придуманное поверят всей душой и будут искренне рыдать, что их обидели.
Он покосился на Илюшина, ожидая от него скептического замечания. В духе Макара было заметить что-нибудь вроде «С вами был “Вестник психологии сельской жизни”». Однако Макар саркастичных реплик не подавал, слушал внимательно.
– Вот поэтому я практически уверен, что Худякова знала о договоренности между Бакшаевой и Возняком, – закончил Сергей.
– Убедительно…
– Что-то ты подозрительно тих.
– Не выходят из головы Иван Худяков и Нина Ивановна, – неохотно сказал Илюшин. – Жил себе парень, зла никому не делал, за девками бегал и собирал птичьи яйца. С единственным врагом и то помирился. Мать, похоже, очень любил, а она в нем вообще души не чаяла. Ты знал, что у Худяковой вся семья погибла?
– Разом?
– Нет, по очереди ушли, за несколько лет. Сын у нее – единственный свет в окошке. Он еще и на ее любимого младшего брата похож. И этого безобидного пацана судят за убийство и поджог, пока он кричит, что ни в чем не виноват, отправляют отбывать срок, а там колесо завертелось – и все. Не будет тебе нормальной жизни, не будет семьи, детей, работы, кошку не заведешь, яблоню в саду не посадишь. Вторая судимость за рецидив, и кукуй на зоне до конца своих дней. Вся жизнь улетела в тартарары. Вся, Серега, от начала до конца.
– Карма у парня такая. Макар, мне его тоже жалко…
– А мне не жалко, – сухо возразил Илюшин. – Мне удивительно, как Нина Ивановна осталась в здравом рассудке, когда узнала, что сына можно еще двадцать лет не ждать. И как у Веры Бакшаевой хватило наглости вернуться сюда, рискуя столкнуться с Худяковой лицом к лицу.
– У таких наглости на все хватает, – проворчал Бабкин. – Зато у нас третий подозреваемый, с увесистым мотивом.
– Знаешь, – сказал Макар, – был бы я на месте Худяковой, грохнул бы Веру и спал спокойно, без всяких угрызений совести.
– Ага. А я бы тебя разыскивал, потому что меня нанял бы Красильщиков, – без улыбки ответил Сергей.
Некоторое время шли молча, огибая по обочинам подтаявшие лужи. Когда приблизились к очередному перекрестку, из кустов в двух шагах от Бабкина выскочил заяц. Сергей зычно гикнул ему вслед, и лес радостно принялся перебрасывать туда-сюда эхо, точно мальчишка, дорвавшийся до мяча.
– Видал, видал? – он возбужденно обернулся к Илюшину. – Здоровенный!
– С овчарку, – согласился Макар. – Карликовую.
– А уши какие! Как лопасти у пропеллера. Эх, жить бы здесь, – он мечтательно сощурился на переплетение ветвей в вышине, – завести бы ружье… ходить на охоту…
– …застрелиться в феврале… – в тон ему откликнулся Макар.
– Чего это?
– Ладно, – покладисто согласился Илюшин. – Сначала спиться, потом застрелиться.
– Не вижу причин.
– Тоска, холод, грязь, смерть, старухи, тоска, комары, духота, пыль, шансон у соседа, клещи, грязь, холод, тоска, смерть, – перечислил Макар.
– Сирень цветет… – протянул Бабкин, зажмурившись. – Черемуха пахнет… Озеро разливается, девки ходят полуголые… Кстати, о девках! Что говорит Маркелова?
– Утверждает, что колотушку слышала почти всю ночь, потому что работала и не ложилась спать. На пожар не пошла, испугавшись воспоминаний.
– Всю ночь? – недоверчиво переспросил Сергей.
– Я имею в виду, до пожара.
– Ты по минутам записал?
– Естественно.
– Хорошо. Дома сверим, потому что Василий рассказывает другое. – Он помолчал, раздумывая. – Знаешь, что меня удивляет? Как Надежда рискнула продать чужую землю, зная, что сестра жива? На что она надеялась?
Макар снисходительно глянул на него.
– Люди, Серега, существа не рациональные, а эмоциональные. Она увидела дурака, готового выложить немыслимые, по ее меркам, деньги, и схватилась за этот шанс, как рыба за червячка.
Впереди показалась скамья, над которой когда-то был установлен навес-грибок, но сгнил от сырости, обвалился, и теперь только основание его трухлявой ножки торчало из земли. Они остановились возле нее.
– Резюмируем: веский мотив для убийства Бакшаевой был у троих. – Илюшин ладонью провел по скамье, сбрасывая опавшие листья. – Надежда продала дом без разрешения сестры и не хотела отдавать деньги. У Худяковой вполне очевидные причины для ненависти. Но больше всех в смерти Веры заинтересован Возняк. Выгораживал сына, подставил невиновного… Правда, если бы Вера заговорила, она бы автоматически обрекла на преследование и себя…
– Да ей, может, пофиг. – Бабкин снова бросил взгляд за спину. – Она как взбесившаяся овца: себе лоб расшибет, но забор все равно опрокинет.
– Ты слышишь кого-то? – Макар тоже насторожился. – Головой крутишь…
– Просто не дает покоя тот мужик, которого мы видели возле машины Бакшаевой… Он совершенно точно не из местных, но откуда взялся, ума не приложу.
– Из Уржихи?
– А побежал зачем?
– Каторжник это, – легкомысленно сказал Макар. – Гримпенская трясина… Кто это так страшно воет на болотах? Это сэра Генри кормят овсянкой!
– Баян!
– Не отрицаю. Ладно, двинулись. До избушки еще пара километров, если верить Маркеловой. Хотя я предлагаю ей не верить. Врет она… как и все остальные.
Однако Татьяна не обманула: черед двадцать минут неторопливого шага справа от дороги открылась тропа, уходившая в глубь леса. Снег на ней был вытоптан.
– Ходил кто-то, – озабоченно сказал Сергей. Он присел на корточки и пытался разобрать отпечатки следов на мокрой листве.
– Может, сами егеря?
Дальше двинулись без разговоров, время от времени оглядываясь. Чистый светлый березняк перешел в смешанный лес, затем перед ними встали высоченные дряхлые ели, под которыми земля была словно вытоптана и посыпана блеклой желтой хвоей.
– В лесу родилась елочка, – пробормотал себе под нос Бабкин. – В лесу она росла…
Сидевшая на ветке ворона покосилась на него неодобрительно.
– Ворон ворону глаз не выклюет…
– Ты чего там, камлаешь? – обернулся Макар.
– Зубы заговариваю.
– Кому?
– Всем, – твердо сказал Бабкин. – А вот и наш коттедж.
Они остановились на краю поляны, рассматривая невзрачную избу, осевшую глубоко в землю. Скаты крыши поросли седым лишайником.
– Дымом тянет, нет? – шепотом спросил Бабкин.
– Не чувствую. – Илюшин принюхался. – Но снега на ступеньках не видно. И по тропе ходили.
– Давай, что ли, внутрь сунемся. Чего мы тут кишки морозим!
– Давай. Только осторожно.
– Пусто там, – проворчал Бабкин. – Иначе бы печь топили. Не шкурами же они греются…
Он оказался прав. Когда поднялись на крыльцо и толкнули дверь, под ее безысходный скрип разглядели всю скудную обстановку: грубо сколоченный стол, две табуретки, топчан и печь. Возле небольшой батареи консервов на столе лежала записка, призывавшая случайного путника не свинячить в доме, а консервы употреблять без жадности, чтобы хватило и на других.
– Макар! – позвал Бабкин. – Печь не холодная.
– Когда топили?
– Ну ты вопросы задаешь! Я тебе что, следопыт? Не знаю. Просто вижу, что кирпичи не успели окончательно остыть.
Однако больше никаких следов присутствия человека в доме не нашлось.
– Двигаем. – Сергей провел пальцем по консерве с тушенкой и посмотрел на серый след пыли. – Или хочешь засаду устроить?
Макар не успел ответить – снаружи послышались шаги. Оба замерли, где стояли.
– Вера! – позвал негромкий голос. – Вера, ты здесь? Слышь! Не бойсь! Не обижу…
Дверь распахнулась, и перед изумленными сыщиками появился Григорий Возняк. Повисла тяжелая пауза.
– А вы чего здесь? – процедил охотник, переводя взгляд с Макара на Бабкина.
Не дожидаясь ответа, повернулся, чтобы уходить. До Сергея донеслось ругательство.
– Опять хотите денег ей предложить, Григорий Матвеевич? – раздался насмешливый голос.
Возняк замер. А затем очень медленно обернулся и уставился на Макара.
– Что ты сказал?
– Душновато здесь. – Илюшин расстегнул куртку. – Я спросил, это вы отправили Петра убить сына вашей жены? Не похоже, чтобы Петр самостоятельно додумался, кто настоящий отец Леньки. Хотя мог и заметить сходство. Так кто из вас решил сжечь семнадцатилетнего мальчишку?
Раздался странный глухой звук, нечто среднее между воем и стоном, от которого Бабкин вздрогнул и недоуменно огляделся, не понимая, откуда он идет. А затем Возняк двинулся на Макара.
«Это он воет!»
Лицо охотника сделалось страшно. Губы зашевелились, словно изнутри рвались слова, однако из горла вылетало лишь это жуткое завывание; Григорий побелел как мертвец и глаза его остекленели. Он отшвырнул табуретку, оказался возле Илюшина и схватил его за шею.
Попытался.
За секунду до того, как его пальцы сомкнулись на горле Макара, охотника отбросило в сторону. Возняк поднялся, удивленно тряся головой, словно не понимая, что произошло, и обнаружил, что между ним и его жертвой стоит новое препятствие.
– Не советую, – сказал Бабкин.
Мгновение спустя по комнате покатился гигантский ком, сносящий все на своем пути. Илюшин отскочил за печь и вжался в угол. Рука его нащупала что-то твердое.
Бабкин отшвырнул своего врага раз, отшвырнул другой, третий. Происходило что-то небывалое: он физически чувствовал волну беспощадной ярости, которую излучал охотник; она звенела в ушах и холодила кровь. Возняк, казалось, обезумел: он рвался к Илюшину, будто единственной целью его жизни было свернуть ему шею.
Сергей раз за разом отражал эти попытки, встав стеной между Макаром и озверевшим, потерявшим человеческий облик мужиком. Но он уставал, а тот от каждой неудачи впадал в еще большее исступление. Кулаки его молотили, не разбирая, и Бабкин уже только защищался, слабея с каждой секундой.
Наконец один из ударов достиг цели. Он охнул, согнулся пополам, и громадная тяжелая туша навалилась на него сверху. Бабкин оказался погребен под издыхающим китом; он барахтался, но не мог вылезти, а тот давил, давил сверху, словно хотел проломить доски пола и уйти на дно вместе со своим врагом.
И вдруг все разом прекратилось. Сквозь шум в ушах Сергею показалось, будто он услышал голос Илюшина.
– В сторону, – сказал Макар. – Без резких движений! Стрелять буду сразу, без предупреждения. Ты упырь. Тебя не жалко.
Это прозвучало по-детски и вместе с тем так ужасающе чистосердечно, что Бабкин понял: Илюшин выстрелит. Зря они притащились в эту чертову деревню. Зря согласились на просьбу Красильщикова. Это место что-то сломало в его бессердечном веселом друге, всем вежливо сочувствовавшем и никого не жалевшем; он слишком близко к сердцу принял историю мальчишки, которого Возняк и Бакшаева сообща отправили в тюрьму. Макар убьет охотника, и после этого ничего никогда не станет прежним.
– Макар! – прохрипел он. – Не надо!
Неожиданно стало много воздуха и много пространства. Он глубоко вдохнул и сел.
Возняк скрючился рядом, не шевелясь. Лицо его снова окаменело. Сергей с облегчением увидел, что оно набухло клюквенной краснотой, включая прижатые к черепу уши. Если бы Возняк и после такой драки не утратил своей жутковатой бледности, впору было бы считать его вурдалаком.
За его спиной стоял Илюшин и держал в руках кочергу. Чугунный конец был прижат к шее охотника.
Бабкин оцепенел.
– Вставай! – сказал Макар. – Иди к двери.
Григорий подчинился. Что будет, если он обернется и увидит, что в руках Илюшина нет огнестрельного оружия, Сергей старался не думать.
– Проваливай! Увижу тебя рядом, буду стрелять. Надеюсь, тебе хватит ума не поджигать эту избушку и не возвращаться сюда с ружьем.
Возняк толкнул дверь и остановился на пороге. Глядя на широкую фигуру в белом прямоугольнике света, Бабкин вдруг отчетливо понял, что нужно сделать.
– Эй, Григорий, – позвал он.
Охотник слегка обозначил движение головой.
– Ты не смотри, ты слушай, – торопливо посоветовал Сергей. – Убийство Леньки мы не докажем. И ты это знаешь, и мы это знаем. Но если выкинешь какой-нибудь фокус, вся деревня будет в курсе, что ты семнадцать лет валандался с пацаном, которого твоя жена родила от другого. То-то они порадуются, считая годовые кольца на спиле твоих рогов! Понял ты меня, Григорий?
Возняк как-то странно дернул головой и вышел.
Илюшин кинулся к окну. Когда огромная фигура охотника окончательно скрылась за деревьями, он выдохнул и опустился на табурет.
Бабкин задвинул засов и обернулся к нему.
– Ты ополоумел?
– Я то же самое у тебя хотел спросить, – отозвался Макар. – Ребра целы?
– Не в ребрах моя печаль. – Кряхтя, Сергей подошел к столу, взял холодную банку и прижал к скуле. – Ты зачем его взбесил?
– А ты зачем ему добавил?
– Чтобы он тебя не убил, остолопа! И вообще, – он вдруг ужасно рассердился, – это страшное свинство с твоей стороны!
– Прости, Серега!
Бабкин опешил.
– Чего?
– Извини! Я просто не смог удержаться, когда увидел этого урода. Клянусь тебе, если б у меня мелькнула хоть тень подозрения, что он полезет в драку, я бы смолчал.
– Ладно, хрен с ним, – пробормотал Сергей, почувствовав себя неловко. Макар редко считал себя виноватым и еще реже извинялся. Лучше бы он делал вид, что все идет как должно! Бросил бы что-нибудь небрежное в своем духе, типа, ребра срастутся, а синяки пройдут, – и этого было бы более чем достаточно.
Бабкин насупился еще сильнее и сидел, чувствуя себя идиотом, прижимая банку к щеке, пока она не нагрелась.
– Думаешь, Возняк вернется? – спросил Макар после долгого молчания.
– Вряд ли. Как ты додумался приставить ему к башке кочергу?
– Решил, что проломить всегда успею.
Сергей хмыкнул.
Что-то важное все время ускользало из фокуса его внимания, как те стекловидные червячки, что плавают перед глазами, если сильно устанешь, но оказываются всякий раз в стороне, едва соберешься рассмотреть их как следует.
Он перевел взгляд в окно. Воображение дорисовало фигуру охотника, выходившего из леса.
И тут он вспомнил.
– Возняк звал Веру!
– Что? – поднял голову Макар.
– Возняк, когда подходил к избушке, звал Веру. Помнишь? Обещал, что не тронет ее. Елки-палки! Это что же получается?
– М-да, – сказал, помолчав, Илюшин. – Получается, что Григорий ее не убивал.
* * *
В тереме было тепло и чисто, путался под ногами кот Арсений с хвостом, лихо закинутым на спину и имевшим несомненное сходство со страусиным пером на шляпе, трещали поленья в печке и пахло чем-то воодушевляющим, вроде пирогов с грибами. Бабкин принюхался: действительно, грибы.
– Вернулись! – встал им навстречу Красильщиков. – Ого! А что у тебя с лицом?
Бабкин отмахнулся. Мысли о еде вытеснили воспоминания о недавней драке.
– Вы пирогов напекли, – неопределенно-уважительно сказал Илюшин.
Красильщиков покраснел.
– Это Татьяна заходила. Она иногда… В общем, бывает…
Илюшин с Бабкиным продолжали смотреть на него, и Андрей поторопился сменить тему:
– А что с вашей поездкой? Нашли лагерь и избушку?
– Нашли. И в лагере тоже побывали.
Илюшин сказал правду: придя в себя после встречи с Возняком, добрались и до лагеря, благо идти оставалось всего три километра. Прогулка обоим пошла на пользу. Сам же лагерь оказался местом не таинственным, как ожидал Макар, а скучным, больше всего похожим на помойку, куда сваливают картофельные очистки и рыбьи кости. Домики были разграблены и пусты, в корпусах гулял ветер. Уныло и холодно.
– А зачем они вам понадобились? – не удержался Красильщиков.
Илюшин оценил его терпение. Хозяин терема, куда бы они ни собирались, вопросов не задавал, кроме одного-единственного: что им понадобится взять с собой. Хотя не мог не терзаться, ожидая результатов расследования.
И вот рискнул проявить любопытство.
– Мы подозревали, что там может скрываться Вера Бакшаева. – Илюшин сел напротив него.
– Веру Бакшаеву я убил, – со спокойствием, доведенным до автоматизма, возразил Красильщиков.
– Нет, Андрей Михайлович. Вы ее убивали, но не убили.
И Макар рассказал, что на самом деле случилось в ночь с пятнадцатого на шестнадцатое августа.
Красильщиков, слушая его, ни разу не изменился в лице, и лишь тогда, когда Макар дошел до возвращения Веры к жизни, протянул к нему по столу большую красную ладонь, как если бы собирался что-то взять и на полпути передумал. Это чрезвычайное спокойствие чем дальше, тем больше казалось Илюшину ненормальным. Наконец он замолчал. Красильщиков смотрел на него, и лицо его по-прежнему было лишено выражения, как у спящего без снов. Единственное изменение заключалось в том, что он заметно побледнел.
– Михалыч, – позвал Бабкин. – Все в порядке?
Илюшин встал и отошел в сторону. Взгляд Красильщикова, прикованный к нему, не метнулся следом, а так и остался, словно завис, устремленный в пустое пространство.
– Лови, – быстро сказал Илюшин.
В следующую секунду Бабкин подскочил к хозяину, и крайне своевременно: не меняя позы, не дернувшись и не застонав, Красильщиков повалился всем корпусом, точно срубленное дерево, и рухнул бы на пол, если бы не Сергей.
– Тяжелый, – прокряхтел Бабкин. – Не стой столбом! Помоги!
Вместе они перетащили несчастного Красильщикова на диван.
– Надеюсь, не помер, – проворчал Бабкин.
– Не переживай: он почти весь гонорар нам уже перечислил.
– Гнида ты циничная, – сказал Сергей с удовлетворением человека, не обманувшегося в своих ожиданиях.
Красильщиков дернулся и открыл глаза.
– Лежите, Андрей Михайлович. – Илюшин сел рядом. – Мой друг сейчас вам лекарство принесет.
В аптечке нашлась груда пузырьков и блистеров, наводившая на мысль о том, что Красильщиков либо крайне предусмотрителен, либо не так здоров, как хочет казаться. Бабкин пожал плечами, отыскал в шкафу початую бутыль и вернулся к Красильщикову с кружкой, заполненной на треть.
– Коньяк? – хрипло спросил Красильщиков, понюхав воздух над кружкой.
– С валерьянкой, – невозмутимо уточнил Бабкин. – Пирожком закуси!
Понемногу на лицо хозяина вернулся румянец.
– Извините, – виновато сказал он, отводя глаза. – Не ожидал такого… Господи, живая! Я… ее… а она… – Красильщиков махнул рукой и молча опустошил кружку. – Если бы не вы…
Сергей похлопал его по руке.
– Слушай, Андрей Михалыч, вот какое дело… С точки зрения закона, имело место покушение на убийство. Сорвалось по независящим от тебя обстоятельствам. Я тоже рад, что не ты ее убил, если ее вообще кто-то убивал. Но…
– Плевать на закон, – перебил Красильщиков. – Я человека жизни не лишил, понимаешь ты? Мне ночами снилось, как я сижу возле печи и жгу ее туфлю, а в комнате такая вонь, будто там не обувь, а целый живой человек сгорает. У меня в носу этот запах стоял, я просыпался от гари. А она живая! Живая!
– Это большой вопрос.
Илюшин сел рядом и рассказал оставшуюся часть истории.
– Андрей Михайлович, мне нужно понимать, что делать дальше. Если Бакшаева жива, она может быть где угодно. Если ее кто-то убил, мало шансов, что мы ее найдем. Скорее всего, это сделает кто-то другой, и случится это не нарочно. Например, грибники пойдут в лес и наткнутся на кости, разбросанные волками. Хотите, чтобы мы продолжали искать дальше? Это может быть очень долгий и бесплодный процесс.
– Хочу, – сказал Красильщиков без колебаний. – Если она жива, то объявится снова, и я не могу сидеть в ожидании этого момента, угадывая в каждой приближающейся женщине фигуру Веры. Я не знаю, чего от нее ожидать! Она совершено непредсказуема.
«Возняк ее ищет по этой же причине, – подумал Макар. – И Надежда, если только не она убила сестру, сидит и трясется, представляя, как возвращается этот ураган и снова нарушает естественный ход ее жизни. Все они боятся и хотят ее отыскать. Только я не хочу».
Красильщиков уловил его сомнения.
– Я заплачу… – начал он.
– Не в этом дело.
Недоуменный взгляд Бабкина мешал Макару сосредоточиться, чтобы придумать убедительное объяснение, потому что имевшееся не годилось. «У меня дурное предчувствие» – так он должен объяснить, почему собирается бросить расследование?
Хорош профессиональный сыщик!
– Нас ждут большие сложности… – выдавил он наконец и почувствовал, что Бабкин недоумевает еще сильнее.
– Можно тебя на пару минут? – вкрадчиво сказал Сергей.
Когда они вышли в коридор, Макар прикрыл дверь.
– В чем дело? – вздохнул он.
– Это я у тебя хотел спросить. Какие большие сложности? По-моему, из-за сложностей мы раньше не бросали дела на полпути.
– Почему на полпути? – пытался протестовать Илюшин, но сдался прежде, чем Бабкин начал возражать. – Ладно, ладно, ты прав.
– Я тебя не понимаю!
– Послушай, – начал Макар, тщетно ища, за что бы зацепиться, – Красильщиков нанял нас потому, что считал себя убийцей, и единственным способом как-то примириться с самим собой для него было – понести наказание. По закону. Теперь нам известно, что он не убивал Бакшаеву, она была жива, когда охотник и сестра вытащили ее из могилы. Можно считать, что наша миссия исполнена, и остановиться на этом.
– Успокаивать совесть Красильщикова – работа психотерапевта. Нас наняли, чтобы найти женщину, и мы этого до сих пор не сделали.
– И не найдем. Все, что от нас зависело, мы выполнили.
– Нет, не все, и ты об этом знаешь. Мы не опросили жителей Уржихи, а там могут найтись свидетели. Мы не связались с Петром, не установили за ним слежку, хотя есть вероятность, что Бакшаева испугалась и вернулась к нему. В конце концов, ответ на запрос до сих пор не пришел…
– Какой запрос?
Бабкин раздраженно мотнул головой.
– И Красильщиков просит тебя о том же, – настойчиво продолжал он. – Ты не можешь даже оправдаться тем, что оставляешь клиента удовлетворенным.
– Звучит не очень, – заметил Макар.
Сергей не заметил иронии.
– Может, я чего-то не знаю? Или ты боишься, что я очумею рядом с Маркеловой? Забуду дом, семью, жену и деток?
– У тебя нет деток.
– Вот видишь! Уже слабею памятью.
– Хорошо, убедил. – Илюшин раздраженно отпихнул вьющегося под ногами кота. – Но давай хотя бы поставим себе разумные сроки! Ты же понимаешь, мы можем крутить это колесо вхолостую много дней.
Бабкин задумался, подсчитывая.
– Неделя, – сказал он наконец. – За это время или появятся новые зацепки, или окончательно станет ясно, что дело тухлое.
Илюшин молча кивнул. Они вернулись в комнату, где ждал взволнованный Красильщиков.
– Мы работаем по вашему делу дальше, Андрей Михайлович, – сказал Макар и заставил себя улыбнуться в ответ на обрадованную улыбку Красильщикова.
Чуть позже, когда они намечали план действий, он заметил на себе пристальный взгляд Бабкина.
– Ну что? – спросил Макар.
– Ты мне так и не сказал.
– Что?
– Почему ты хочешь отсюда сбежать.
– Не сбежать!.. – запротестовал Илюшин.
– Правда? А как еще это называется? Я тебя разве что за уши не держу, чтобы ты не слинял. Это из-за твоей тети? Травма юности?
Илюшин поднял на Бабкина неприязненный взгляд.
– Травма юности к делу не относится. Камышовка твоя мне ненавистна, и оставаться тут я не желаю!
– Камышовка моя – отличное место, – возразил Бабкин, тоже начиная злиться. – Родная русская деревня! Даже алкашей – не сто процентов жителей, а всего сорок. Я бы тут запросто годик провел! А ты нос воротишь, и без всякой причины.
– Знаешь, что такое твоя русская деревня? – холодно сказал Макар. – Приехал сюда мужик, хороший мужик, умный, ответственный. Восстановил редкий дом музейной ценности и заодно начал помогать всем вокруг. Жизнь потихоньку стала возрождаться. И чем у него все закончилось? Я тебе скажу! Сумой и тюрьмой. По старинной русской традиции.
– А деревня здесь при чем? – помрачнев, спросил Бабкин.
– Ни при чем? – удивился Илюшин.
И вышел.
Сергей молча приблизился к окну и ткнул кулаком в подоконник. Спохватился, присел на корточки, но трещины, слава богу, не было. Не хватало еще своими руками разрушить здесь что-нибудь.
Внутри него ворочалось громоздкое, не оформленное словами, – да что там словами! – даже в подобие мыслей не переводимое ощущение огромной убежденности в неправоте Илюшина. «При чем здесь деревня? Ни при чем здесь деревня!» – яростно бормотал он, борясь с желанием догнать Макара и выложить ему этот довод. «При чем здесь деревня? Ни при чем!» Но он понимал, что с таким уровнем аргументации Илюшина не переспорить.
* * *
Григорий, заходя в дом, споткнулся на крыльце. Это случалось с ним прежде лишь однажды: за неделю до смерти жены. Он встал как вкопанный, тупо глядя на ступеньку, словно надеясь в трещинах и потеках краски разглядеть ответ. Постоял, качаясь, и шагнул в сени.
Привычные с детства комнаты казались чужими. Он не сразу сообразил, с какой стороны рукомойник. Комната плыла, пахла дурным запахом. «Вся деревня будет в курсе…»
Вода из чайника, которую он бросился жадно хлебать, точно горячечный больной, имела гнилостный привкус, хотя он сам набирал свежую воду из колодца только вчера. Григорий принюхался. Гнилью воняло все: и стол, и вода, и шкаф… Он поднес к носу собственную руку и отдернул: сильнее всего пах он сам.
Больше смерти, сильнее увечья он всю жизнь боялся осмеяния. И вот оказался в шаге от него. Его бросят на поругание тем самым людям, которых он презирает. Этого еще не произошло, но случится. Сыщики не будут хранить его тайну.
Никто не станет задавать вопрос, что было не так с женой Григория, как он спрашивал самого себя долгие годы; никто не станет вспоминать ее, пытаясь осознать, какой душевный изъян заставил Анну предпочесть убогого слизняка собственному мужу. Зоотехник! Нет: все станут говорить, что причина в Возняке. «От хорошего мужа жена гулять не станет!»
Григорий обхватил голову руками. Он сжимал ее, словно пытаясь выдавить оттуда змейки чужих шепотков, но они извивались, свивая гнездо.
При мысли о том, какие объяснения будут найдены измене, Григорий побелел. Нет такой похабщины, которую постеснялись бы высказать вслух его односельчане.
И Петр не избегнет этой пытки. Даже после смерти отца ему нельзя будет появиться в Камышовке без того, чтобы кто-нибудь из старух, скаля зубы ему в лицо, не поинтересовался: точно ли его папаша – Гришка Возняк? Может, кто из Уржихи? А то вообще приблудный, городской!
И хохот! Едкие смешочки, улыбочки, гнусные подмигивания, сплетни за спиной, едва он отвернется.
Из хозяина деревни Григорий Возняк превратится в шута.
Он съежился, скрючился, пытаясь уменьшиться. Затем резко вскочил, схватил с вешалки куртку и набросил на плечи, не в силах отделаться от стыдного ощущения, будто он совершенно голый стоит среди толпы одетых людей.
В минуту просветления Григорий попытался мыслить разумно. Как они узнали, эти столичные сыщики? Что предпринять? Подкупить их? Умолять Красильщикова, чтобы убедил их молчать? Однако всякая рассудочная деятельность оказывалась парализована, стоило Григорию представить, что все откроется.
Комната плыла, предметы то таяли, то вновь обозначали себя в пространстве, но в неуловимо изменившемся виде, и это было даже хуже, чем их полное исчезновение. Они тоже глумились над ним. Он схватил тетрадный лист и ручку, силясь заставить себя написать план действий и тем самым упорядочить невообразимый хаос, разъедавший его ум и душу. Конвульсивно стиснутые пальцы выцарапывали на бумаге одну лишь абракадабру. Он был словно во сне: бежал – и не мог двинуться с места; придумывал одну идею спасения за другой, но они оборачивались галиматьей. Рушился, пропадал его мир, и уже преждевременно пах гнилью и тлением.
«Они ведь и про Петра расскажут», – прорезался чей-то пронзительный голос в его измученной голове.
Сумбурные мысли Возняка приняли новое направление.
Расскажут про Петра… Верка подтвердит… Она видела, как он поджигал… Тогда что же – тюрьма? Петька пойдет в тюрьму за убийство брата?
Возняк от ужаса громко клацнул зубами. Мертвые звери со стен глядели на него с ехидством: что, Григорий, прикончил ты нас? Теперь тебя убьют. Ни в берлоге не спрячешься, ни в норе.
А если сказать, что сам поджег? Что Петьки в помине рядом не было?
Нет, Верка не даст соврать. Да и Петр слишком глуп, чтобы держаться этой версии.
Суд, тюрьма, посмешище.
Петьке конец.
Жизни конец.
В отчаянии он молча воззвал к покойной жене: «Помоги!» Но Анна не приходила. Григорий пытался вызвать в памяти хотя бы крыльцо, и женщину в вечерних лучах, и курочка сидит у нее на руках, точно котенок, а пальцы жены задумчиво перебирают рыжие перышки на птичьей спине. Но кто-то вторгался в его воспоминания, переписывая их, и крыльцо лизали языки пламени, а за крыльцом огонь перекидывался на избу, и вот уже все горело, а среди пожара ходила страшная рыжая курица с пылающей головой. «Зачем, Гриша, ты не дал жить моему мальчику?»
Хохот, крики, треск огня, бабьи выкрики: «Гляньте, гляньте-ка на него!», – и он посреди шумящей толпы, огрызающийся, точно загнанный зверь.
На дом опустились сумерки. Григорий, погруженный в кошмар наяву, не услышал скрипа двери и не заметил, как за его спиной выросла темная фигура.
