Глава 5
* * *
– Итак, – сказал Макар, усевшись на подоконнике, – что у нас есть? В восемьдесят девятом году Григорий Возняк утопил в болоте зоотехника Семена Дьяченко, который был любовником его жены.
– Предположительно, – сказал Сергей.
– Что?
– Предположительно утопил. Это показания свидетелей, не подтвержденные судом. А точнее, рассказ свидетелей, слышавших рассказ других свидетелей. В глубоком детстве. Больше четверти века назад.
– Не занудствуй!
Илюшин спрыгнул на пол и прошел из угла в угол, словно двигался к какой-то цели. В углу он развернулся и в том же напряжении устремился обратно.
– Не мельтеши, – недовольно потребовал Бабкин.
Это была часть ритуала. Илюшин обязан ходить по комнате, Сергей – требовать, чтобы он сел на место; и все это вместе – слагаемые успеха, помимо собственно расследования; синоним троекратного поплевывания через плечо или скрещенных за спиной пальцев.
– Нынешние деревенские даже не помнят, что был такой зоотехник Дьяченко и погиб в болоте. Нина Ивановна вообще ничего не смогла мне рассказать о том случае, послала к Яковлевой.
– Кстати! Все хотел тебя спросить, как ты ее разговорил. К покойному мужу она тебя отправляла?
– Отправляла, – кивнул Макар. – Я пришел к нему, он мне все и выложил.
Бабкин замолчал и стал смотреть на Илюшина уважительно.
– Вопрос тут вот в чем, – говорил тот. – Знала ли Вера Бакшаева о происшествии на болоте?
– Могла знать. А что это меняет?
– Допустим, шантажировала Возняка…
Бабкин засмеялся.
– Красильщикова с его собственным признанием в убийстве отфутболили в полиции, поскольку трупа нет в наличии. А ты хочешь, чтобы там поверили пьющей бабе, рассказывающей сказки вековой давности? Слово против слова, а кости Дьяченко никому никогда не найти.
– А репутационные потери? – не сдавался Илюшин.
– Макар, ты меня удивляешь, ей-богу. Мы же видели этого чурбана! Думаешь, для него быть замешанным в убийстве – удар по репутации? Ха-ха-ха! Да он бы сам всем рассказал, если бы Кужма не разболтал. Кстати, отчего именно детям?
– Пес его знает. Должно быть, просто потому, что проводил с ними много времени, и никто другой алкаша слушать бы не стал. Но ты прав, Серега, прав… Возняку должно быть глубоко начхать на то, что кто-то начнет делиться подробностями.
– Пытаешься подтащить охотника под исчезновение Веры Бакшаевой?
– Нутром чую, что он здесь замешан.
– Нутро к делу не пришьешь, как говорил один мой знакомый следователь. А в тебе говорит мотив личной антипатии.
Бабкин поднялся и налил себе чаю.
Снаружи доносился размеренный стук: Красильщиков с самого утра занимался каким-то делом, Сергей даже не полез спрашивать, убоявшись лекции на полчаса. Накануне поздно ночью уехал маленький бородатый печник. «Починили?» – спросил Бабкин, ужинавший на кухне. «Починили!» – подтвердил Красильщиков. И принялся рассказывать, что не так было с дымоходом. Сергей потом засек: тридцать две минуты объяснял, вдохновенно, что твой экскурсовод в Третьяковке.
– В общем, выяснили то, что и так подозревали: Возняк – убийца, – подытожил Макар. – И узнали, откуда пошла легенда про болото. Все это очень увлекательно, но не продвинуло нас ни на шаг. Что у тебя, Серега?
Бабкин выложил на стол таблицу, над которой корпел до самого вечера, предварительно обойдя всю Камышовку и вытряхнув душу из самого захудалого деревенского босяка. Сопоставив все показания, он вывел, что пожар начался около половины первого ночи, плюс-минус десять минут. К половине второго, а не к двум, как утверждала Бакшаева, все потушили, и еще около сорока минут ушло на толкотню и неизбежные разговоры: кто виноват, что делать и отчего продавщица Кунаева пропускает уже второй четверг, не открывая магазина, хотя всем известно, что вторник, четверг и суббота – магазинные дни. Около трех ночи Надежда с Возняком пришли к терему Красильщикова и сбежали, испуганные собакой, внезапно остервеневшей при их появлении.
– Разложить поминутно, кто где был и что делал, оказалось трудновато, – сказал Сергей, преуменьшив свои заслуги в десять раз. Определение «трудновато» не отражало тех сложностей, с которыми ему пришлось столкнуться при попытке заставить свидетелей вспомнить, во сколько они выбежали из дома, кого застали на пожаре и в котором часу вернулись обратно. У троих из опрошенных часов не имелось вовсе; последний из них, беззубый старик, источавший запах сивухи с такой силой, словно самогонный аппарат непрерывно работал у него внутри, самодовольно сообщил Бабкину, что утопил их в ведре. «Тикали, падлы, – сказал он. – Отвлекали от дум». – «Пьяный был?» – с пониманием спросил Бабкин. «Не без этого», – с достоинством согласился старик.
– Держи. – Он придвинул Макару два листа с таблицей.
– Здесь каждый житель Камышовки?
– Все до единого.
– Круто! Серега, ты молодец, отличная работа.
– Это еще не все, – сказал Бабкин, скрывая гордость. – Мы вместе с Красильщиковым провели следственный эксперимент.
– Закопали тебя под горнистом?
– Подожгли избу.
Он посмотрел на лицо Илюшина и засмеялся.
– Избу, – утвердительно сказал Макар. – Подожгли. Вы с Красильщиковым. А я думал, это мне в Камышовке не нравится!
Бабкин сжалился над ним.
– На другом конце деревни есть бесхозный сруб для бани, за таким же бесхозным домом. Хозяйка померла, наследников нет. Дом мы, естественно, не тронули, а на срубе поэкспериментировали: обложили его сухой травой и подожгли.
– Зачем?
– Знаешь, сколько времени ушло на то, чтобы загорелись сами бревна?
– Нет.
– Будут предположения?
Илюшин ненадолго задумался.
– Допустим, шесть минут, – сказал он наконец. – Или семь. Около того.
– Городской ты человек, Макар Андреевич, – преувеличенно окая, сообщил Бабкин. – Ничево ты в пожарах не сечешь! – И уже обычным голосом добавил: – На то, чтобы поджечь баню, у нас с Красильщиковым ушел почти час. Трава была совершенно сухая, из коровника, и дров мы натаскали березовых… Давай сделаем поправку на ноябрь. Дожди, бревна отсырели…
– Дождей-то как раз и не было.
– Верно, не было. Но поправку все равно сделать надо. Ноябрьское бревно и августовское бревно – это два разных бревна.
– Какое глубокое философское замечание, – благоговейно сказал Макар.
– С детства питал склонность к «Декамерону».
– К Декарту, может?
– А какая разница?
– Декарт – про рационализм, «Декамерон» – про смерть и секс.
– К «Декамерону», – подумав, сказал Бабкин. – Так вот, чтобы сруб загорелся, потребовалось сорок пять минут, и еще пятнадцать огонь расходился: подъедал бревна снизу, полз потихоньку вверх… Затем скачок: р-раз – и уже пылает. От первого огонька до этого момента прошел один час десять минут. Понимаешь, к чему я клоню? Мы с тобой предполагали, что имеем дело с поджигателем, который хотел отвлечь Возняка и Бакшаеву от выкопанной Веры. Но я подсчитал, сколько времени занял разговор возле могилы. Получается минут пятнадцать-двадцать, не больше. За этот срок невозможно поджечь дом так, чтобы огонь был заметен от площади с горнистом.
– Подожди… А как ты подсчитывал?
Бабкин слегка смутился.
– Зашел к Бакшаевой и заставил разыграть, как спектакль, с часами в руках. Она все реплики мне расписала: и свои, и сестры, и Возняка. По ее ощущениям, прошло не меньше часа, она на этом стояла насмерть. Но Капитолина заявила, что огонь она увидела в двенадцать сорок и сразу кинулась к Бакшаевым, а спустя десять минут отправила человека бить в железяку. Кстати, вот из кого отличный свидетель! На редкость дельная старушенция! Мы с Надеждой дважды прогнали вслух их совместную беседу, и она признала, что ошиблась. Не получается дольше двадцати минут, даже если все паузы увеличить вдвое. Ну и еще такой момент – он мне покоя не давал и ставил под вопрос всю нашу стройную конструкцию: откуда поджигатель мог знать, что Вера Бакшаева ослабеет настолько, что не помчится со всеми на пожар, а останется возле горниста? Никто этого не ожидал. Даже сама Надежда.
– Справедливо, – признал Макар. – Тогда что получается? Исчезновение Веры и пожар никак не связаны. Все-таки совпадение?
– Похоже на то.
Илюшин задумался.
Если Сергей прав и за двадцать минут невозможно вызвать такой сильный огонь, то они преждевременно скинули со счетов охотника и младшую сестру.
Илюшин придвинул к себе таблицу, составленную Бабкиным, и погрузился в изучение. «А где… где…» – забормотал он, водя пальцем по именам.
– Эй! Ты кого ищешь? – позвал Сергей.
– Худяковского бомжа…
– Василия? Внизу смотри, в предпоследней строке. Всех, кто опоздал на пожар или пропустил его, я вынес отдельно. Насчет него у меня тоже много вопросов.
Макар задумчиво взъерошил волосы. Василий, Василий…
С Василием тоже дело нечисто. На пожаре, который он должен был если не предотвратить, то хотя бы заметить, жилец Худяковой не присутствовал. Убрел со своей колотушкой на дальний конец деревни, где два жилых дома, и зачем-то там бродил, причем долго, не меньше сорока минут. Когда забили в гонг, примчался не сразу… Чем же был занят Василий, не имеющий фамилии, рода занятий и места жительства?
– Изнасиловал и грохнул? – сказал Бабкин, думая о том же. – Пожар пропустил, потому что выпивал где-нибудь в кустах. Допустим.
– Не пьет он. Худякова держит его в черном теле и денег не выдает.
– Шатался трезвый, значит. А тут вдруг огонь на вверенной ему территории. Пошел на свет, видит: сидит слабая баба, не способная оказать сопротивление. А весь народ на пожаре. Он ее изнасиловал и закопал на пустом огороде, благо их тут не перечесть…
– …а мы, как дураки, роем историю Камышовки, – закончил Макар. – Запросто. Случайное убийство, которое мы с тобой никогда в жизни не раскроем.
– Оно само раскроется. Со временем. Собаки разроют тело или кто-нибудь выкупит дом с участком и начнет садоводческие работы…
– Если он не оттащил Бакшаеву в лес.
Бабкин задумался, подсчитывая.
– В лес бы времени не хватило.
– На огород в ночь пожара тоже не хватило бы, – сказал Макар. – Яму копать – не меньше часа. Василий ее задушил, спрятал за чей-нибудь дом, а похоронил другой ночью. Если на участок не забредут собаки и у него не появится новый владелец, то Бакшаеву так никогда и не найдут. Отличная версия!
– Главное – жизненная.
Макар вдруг засмеялся.
– Ты чего? – подозрительно спросил Бабкин.
– Представил, что она подтвердится. Ирония судьбы: женщину, которую безуспешно пытался сжечь сын Худяковой, убил бродяга, подобранный Худяковой! По-моему, очень смешно. Бакшаева отсюда уехала на двадцать пять лет, а Нина Ивановна все равно до нее дотянулась.
– Чувство юмора у тебя, как у пираньи, – сказал Бабкин. – Кстати, раз уж зашла речь: твою Нину Ивановну я бы тоже не сбрасывал со счетов. Она пришла к концу пожара, где была до этого – неизвестно, а оснований ненавидеть Бакшаеву у нее предостаточно.
– Я и не сбрасываю. Нина Ивановна у меня идет первым номером в списке подозреваемых.
– Ты серьезно?
– Абсолютно. Хотя нет: первым – Возняк. После него – Худякова.
– А третьим кто? – заинтересовался Бабкин, которому идея составления подобных списков была глубоко чужда. Он имел дело только с доказательствами, игнорируя шепот интуиции, и без подтверждения фактами не готов был ранжировать свидетелей от «менее подозреваемых» к «более подозреваемым».
– Третьим, естественно, Надежда Бакшаева, – с удивлением, словно речь шла об очевидном, отозвался Илюшин. – Она скупа как Гобсек, сидит на мешке с деньгами и не тратит оттуда ни копейки; отдать их сестре – для нее удар ножом в сердце. Предположим, Веру они не нашли после пожара по самой простой причине: та уснула где-нибудь за чужой избой и не слышала, как ее звали. Под утро очнулась, пришла к сестре, и Надежда ее убила. Только не зарезала, это не в ее духе. Задушила, скажем.
– Как Красильщиков?
– Нет, иначе. Шнурочек накинула сзади на шейку и затянула покрепче.
– И, конечно, труп мы не отыщем, потому что она вывезла его в лес, – закончил Бабкин. – Что ни говори, а я не хочу опускать руки. Верю, что мы найдем тело Бакшаевой.
– Например, если Надежду убьют, и мы первыми окажемся на месте преступления…
– Тьфу на тебя!
– Чувствую себя охотником, который пытается найти следы лисицы на камнях, – пробормотал Макар, склонившись над таблицей. – Притом без собаки. Значит, на пожаре не было Василия, Яковлевой… – ну, с ней понятно, она еле ходит, – Худякова пришла под конец, а Маркелова не появилась вовсе. – Он выпрямился и удовлетворенно кивнул. – Пора нам с ней побеседовать.
– Нам?
– Оговорился. Мне пора.
В глазах Бабкина сверкнула искра вдохновения.
– А давай я с ней поговорю? Я на нее в прошлый раз произвел хорошее впечатление. У меня рост, физическая форма…
– У тебя жена и йоркширские терьеры, – в тон ему сказал Макар. – Поэтому ты пойдешь выяснять у Василия, отчего он не прибежал на пожар, как все порядочные люди, и где шлялся до двух часов ночи. Желчные бомжи – вот твоя епархия. А колдовских баб с волосами, глазами и грудями предоставь мне.
– Будь ты проклят, изверг! – с чувством сказал Сергей.
* * *
Татьяна Маркелова укрывала розы: выносила из сарая конусы из ивовой лозы и устанавливала над кустами.
– Подождете? – Она вытерла лоб рукавом. – Еще пять штук осталось, бросать не хочу.
– Подожду, конечно. Можно помочь?
Илюшин заглянул в сарай, где в углу громоздилась пирамида из конусов, поставленных один на другой, и взялся за верхний.
– Не трогайте! – сипло крикнула Маркелова.
Она схватила его за руку, как ребенка, и вывела из сарая.
– Простите… – Илюшин не мог скрыть удивления.
– Это вы меня простите. – Она не сразу овладела собой. – Конусы я плела сама, и они получились, откровенно говоря, ужасны. Ну, и от любого неосторожного движения они могут развалиться прямо в руках – и что тогда станет с моими розами?
– Вы перфекционист?
– Я женщина, не сумевшая сплести простейшую корзинку! А еще сарай – продолжение моей личной территории, как и изба. Мне неприятно, когда на нее вторгаются без спроса. Простите!
– Я понимаю. Это вы меня простите.
Татьяна укрыла оставшиеся кусты, пока он наблюдал невдалеке, и удовлетворенно оглядела сад.
– Пойдемте…
По дороге она захватила вязанку дров; Илюшин заметил, что все поленья аккуратно перевязаны вместе по пять-шесть штук. «Аккуратистка», – подумал он. В избе Татьяна села перед печью на низенькую скамью, сунула в топку узкое березовое полено.
– Ведь если нет огня, мы знаем, где его взять, – вполголоса пропела она.
Второе полено отправилось в воспаленное горло печи следом за первым. Маркелова поворошила угли кочергой.
– Не трудно одной управляться с хозяйством? – спросил Илюшин, наблюдая за ней. Она знала, что он наблюдает, но ему не удалось заметить ни одного движения, даже легкого поворота головы, который был бы исполнен в расчете на него. Эта женщина не хотела ему нравиться, что было, положа руку на сердце, несколько обидно.
– Очень трудно. – Татьяна выпрямилась, поставила кочергу за печь и стащила рукавицы. – Если откровенно, я не представляла, до какой степени, когда ехала сюда. Зимний дом похож на собаку: его нужно кормить хотя бы дважды в день, убирать снег вокруг конуры и заниматься его воспитанием. Это все требует сил и времени, а у меня нет ни того, ни другого.
– Однако в город вы вернуться не хотите. – Илюшин остался на границе, разделяющей вопрос и утверждение.
– Не хочу, – коротко сказала женщина.
И Макар отступился. Перед ним заперли дверь, и бить в нее лбом было бы невежливо.
Из окна просматривался горнист в коротких шортах, вечно трубящий сбор. Макар сделал шаг, вглядываясь в него и пытаясь прикинуть, слышны ли при открытой створке разговоры возле горниста. Получалось, что слышны.
– Зима близко, – за спиной Илюшина сказала Татьяна.
– Что?
– «Зима близко» – вот что он трубит. Помните, из «Игры престолов»? Северные народы постоянно друг другу повторяли эти слова, даже когда до зимы оставалось четыре года. Я сначала не понимала – зачем? А потом догадалась. Это же, собственно, memento mori. Смерть придет за каждым, и лучше быть готовым встретить ее во всеоружии, чем расслабиться. Вот и мы здесь в таком же положении: помним о смерти, готовимся к близкой зиме.
Взгляд ее скользнул по карандашному наброску, лежавшему на столе, и Татьяна быстро перевернула лист чистой стороной вверх. Илюшин успел рассмотреть, что там нарисовано дерево.
– Кстати, о смерти, – сказал он. – Можно вас спросить? Почему вы не были на пожаре?
«Если скажет, что спала, рассмеюсь в лицо».
– Я испугалась, – сказала Татьяна Маркелова.
Этого он никак не ожидал.
– Испугались?
– У меня нервы ни к черту. Сплю плохо, а в ту ночь заснуть совсем не могла и села рисовать.
– Вы не слышали ничьих разговоров?
– Разговоров? Нет, что вы. Я работала в другой комнате, окна там выходят в сад. В яблонях поют пеночки и славки… До меня долетал только стук колотушки. А потом раздались крики вдалеке, и почти сразу начали бить тревогу: бам-м-м! бам-м-м! Я кинулась в эту комнату и увидела через окно, как Андрей бежит с огнетушителем в руках, а за ним еще двое.
– Кроме них вы кого-нибудь заметили?
– Нет. Но я бы и не успела: отскочила за штору, чтобы меня не увидели снаружи… Не хотела разговоров о том, почему меня не было на пожаре.
– Так чего вы боялись?
Она зябко передернула плечами.
– Того, что случилось в девяносто первом. Меня мучил один страх: услышать крики из огня. Я ведь уже говорила, тот случай произвел на меня чрезвычайно сильное впечатление. Будь здесь мои родители, они могли бы подтвердить: я приходила в себя не меньше года. Наверное, у меня было что-то вроде нервного срыва. Настолько серьезного, что я не возвращалась в Камышовку до восемнадцати лет, да и после приезжала лишь изредка. Мне думается, все наши взрослые страхи являются прямым продолжением или отражением страхов детских. За исключением боязни за своего ребенка – но тут я теоретик, знаю понаслышке. У меня нет детей.
– Значит, вы не пошли на пожар, потому что испугались… – задумчиво повторил Макар.
– Да. Знаю, это объяснение меня не украшает. Но другого нет.
Она спокойно выдержала его взгляд.
И снова Илюшин вынужден был сдаться. Эта женщина была с ним откровенна, но лишь до определенной степени, и заставить ее рассказать больше, чем она хотела, было невозможно. Он достаточно хорошо знал людей, чтобы понимать это.
– Вы сказали, что, пока работали, до вас доносилась колотушка. Всю ночь?
Татьяна в задумчивости накрутила на палец кончик русой косы. «Хорошо, что я Бабкина не взял», – подумал Макар.
– Как ни странно, да, почти всю. Я имею в виду, до пожара. Но это неудивительно: Василий часто уходит на дальний конец деревни, оттуда не видно огня. Тут еще рельеф местности такой… Та сторона, получается, в небольшой низине. Помню, в свое время дед объяснял мне, отчего те участки стоят дешевле, а мне это казалось большой несправедливостью: как же так! им же нужно реже поливать огород!
Татьяна улыбнулась, и Макар второй раз подумал, что Бабкину здесь быть совершенно незачем.
Он попытался мимоходом разобраться, откуда проистекает ее колдовская притягательность. Красота? Да, но кроме того, подкупающая естественность, и замедленная речь, и мягкий тембр голоса…
И вот что еще: в Маркеловой, как и в Нине Худяковой, чувствовалась внутренняя сила. Он встречал женщин подобного склада характера; больше всего его удивляло, что сами они зачастую полагали себя слабыми и никчемными. Интересно, считает ли Мура Маркелова, что она хороший художник?
– Значит, колотушка стучала, – задумчиво повторил он.
– Всю ночь до самого пожара и потом еще минут десять, может быть, пятнадцать, пока Василий не заметил огонь.
– Во сколько замолчала?
– Около часа ночи. Мне кажется, я слышала топот за окном, но могу ошибаться. Или это был не Василий.
– Вы с ним общаетесь? – неожиданно спросил Макар.
– Нет.
– Совсем?
– Совсем. Он не самый приятный человек, а я не люблю беспричинное хамство.
– Нина Ивановна упоминала о том, что Возняк требовал выгнать ее гостя из Камышовки.
– А вот вам и иллюстрация к тяготам жизни в деревне без мужчины, – оживилась Татьяна. – Долгие годы Возняк был здесь совершенно незаменим, потому что, по сути, он единственный мужчина, на которого можно было рассчитывать. Капитолине он ставил покосившийся забор, а Яковлеву откапывал, когда два года назад замело по самые окна. Она с тех пор запасается продуктами на три года вперед, чтобы, если заметет, сидеть в своем доме, как в норе, а на три года – потому что сколько длится зима, она не знает. Точнее, не верит, что всего три месяца. Я, кстати, иногда тоже не верю. Все хочу ее нарисовать… всех их… но не важно. В общем, вы понимаете меня? Возняк здесь царь и бог, все до единой старушки молятся на него, потому что пропади он – и на местных алкашей надежды никакой.
– И тут появляется Красильщиков, у которого и забрало чище, и конь белее, – кивнул Илюшин. – Я помню, вы говорили.
Похоже, его выпад насчет Красильщикова ее уязвил, но Маркелова сдержалась.
– Совершенно верно. Однако, кроме него, есть еще Василий. Он, конечно, не разговаривает, а огрызается, но при этом половина местных старух бегают к Худяковой по любой нужде. И она командирует его к месту бедствия.
– Я был уверен, что он ее не слушается.
Татьяна рассмеялась:
– Вы пробовали хоть раз не послушаться Нину Ивановну? Она мигом выставила бы его, точно так же, как предыдущих.
– Разве они не сами ушли?
– Может, и сами. Но Худякова бездельников не любит. Василий у нее только кажется ленивым животным. Вы попробуйте каждую ночь дежурить по деревне!
– А кто придумал, чтобы Василий ходил с колотушкой? Как-то… странно оно. Мол, спите, жители Камышовки, в Багдаде все спокойно?
– Да это ж Возняк и настоял: чтоб точно знать, что сторож не завалился спать в укромный уголок, пусть всю ночь колотушкой гремит.
– Много толку от его колотушки, – пожал плечами Макар.
– Да, пожар он проворонил. Серьезный удар по Нине, и Возняк это отлично понимает. Василий сам дал ему в руки козырь. – Она улыбнулась, заметив выражение его лица. – Видите, как у нас тут все непросто? Интриги, борьба за власть.
«Борьба за власть…»
– Странно, что Григорий в ней участвует, – подумал он вслух. – Самодостаточный человек…
– Вы плохо его знаете. Возняку ведь что важно? Чтобы его уважали! А еще он, как и все мужчины такого типа, опасается насмешки. Быть высмеянным – вот что страшно! А тем более быть высмеянным людьми, которых он не может избить или запугать, то есть кучкой деревенских баб. Вы не представляете, до чего они язвительны.
– Почему же, представляю, – сказал Макар, вспомнив Капитолину. – Только я не понимаю, где предмет для насмешки.
– Мужик, живущий бобылем, отправляющий деньги в столицу на содержание безмозглого старшего сына? Этого достаточно. Возняку перемыли бы все кости, тем более что жизнь в деревне скучная и сплетни – наше неизбежное развлечение. Знали бы вы, что говорили про меня, когда я обосновалась в Камышовке. И за полгода ни одна из сплетниц не унялась. Но я не расчищаю снежные завалы перед их калитками и не меняю газовые баллоны при необходимости. А Возняк – да. Ни одна из бабок не станет плевать в колодец, из которого пьет. Потому что дойдут ее слова до охотника (а они непременно дойдут), и Григорий молча будет обходить ее дом стороной.
Илюшину вспомнился рассказ Бакшаевой. Надежда не сказала об этом прямо, но из ее слов определенно следовало, что Вера дразнила охотника. Их расспросы ничего не дали: эту тему Бакшаева обходила дальней стороной. Кого-то она очень боялась…
Но куда же, черт возьми, провалилась Вера? Не будь он чужд мистике, предположил бы, что та корова, которая слизнула ее языком, и есть сама деревня. Кому больше всех пакостила Вера? Камышовке! Деревне, только начавшей оправляться от смертельной, казалось бы, болезни – запустения. Выгони старшая Бакшаева Красильщикова, и что сталось бы с этим местом спустя двадцать лет? Ни жизни, ни памяти. Умрут старухи, утихнет шарканье их ног, обутых в валенки, и следы заметет снег, а сами валенки будут растащены мышами на гнезда. Умрет в конце концов и семижильный Григорий, чугунный голем, охраняющий от чужаков давно одичавшие сады. Постаревшая Надежда переселится в Уржиху. Из тех окон, из которых некогда перегибались на улицу девки, чтобы поцеловать в сумраке парней, будут торчать молодые березки, а никем не съеденные соленые помидоры в банках лопнут и будут уничтожены потомками тех мышей, что родились в гнезде из валенка.
От такой перспективы Илюшин, будь он среднерусской деревней, разевал бы шире пасти своих колодцев, замораживал бы надежней дорожки, обложенные булыжниками, чтобы враг поскользнулся и приложился головой о камушек. А то отправил бы за Верой Бакшаевой мальчика-горниста, и пусть тащит ее в мертвый пионерский лагерь, как Дон Жуана Командор.
«Надо допросить Камышовку».
Мысль Илюшина заработала в новом направлении. Прежде они с Бабкиным исходили из того, что старшая Бакшаева убита и тело спрятано. Если предположить, что Вера жива, где она может быть?
«Выбралась на трассу, поймала попутку и давно пьет в Москве, пока мы ищем ее труп. Логично? Нелогично. Она собиралась шантажировать Красильщикова и, кроме того, никогда не оставила бы деньги от продажи ее участка сестре. Нет, если Бакшаева жива, она не могла тихо исчезнуть».
– Татьяна, – позвал он, – неподалеку от Камышовки есть места, где можно укрыться?
– В смысле? Перезимовать?
– Допустим, протянуть пару-тройку месяцев, не привлекая внимания.
– В пяти километрах на северо-востоке – Уржиха, а если ехать в сторону Мурома – Загребня.
– Далеко она? – спросил Макар. – Загребня?
– Километров семь или восемь. Я, честно говоря, бывала там всего пару раз. Если свернуть к озерам, не доезжая Уржихи, будет заброшенный пионерский лагерь. Но жить в нем нельзя. Домишки с фанерными стенами, а в двух корпусах ничего не осталось. Стекла выбиты, внутри мусор…
«Все равно нужно туда наведаться».
– Думаете, Вера Бакшаева может прятаться в лагере? – Маркелова проницательно взглянула на него. – Не исключено. Но тогда ей должен помогать кто-то из местных. Возить продукты, топливо для костра… У этого кого-то должна быть машина.
«Смешно, – подумал Макар. – Под перечисленные условия подпадают двое: Красильщиков и Возняк».
– Постойте! – Татьяна щелкнула пальцами. – Я кое-что вспомнила. Есть избушка егерей!
– Что за избушка? – насторожился Илюшин.
– Ее построили в лесу ровно на половине пути между Камышовкой и Уржихой. Недавно возвели новую избу, не так близко к деревням. Старая осталась заброшенной. Но жить в ней можно. Насколько я помню, там всегда оставались какие-то припасы именно на тот случай, если забредет человек.
– Как ее найти? – живо спросил Макар.
– Если идти к Белоозеру, нужно свернуть на вторую дорогу, в ельник. Не доезжая до ельника пары километров, будет перекресток: выбираете тот, возле которого стоит прогнившая скамья, и идете до конца…
Маркелова не закончила: выражение лица Макара говорило само за себя.
– Я вам карту начерчу, – засмеялась она. – Вот, смотрите…
На сложенном пополам листе бумаги вырос островерхий лес, разделенный узким руслом дороги с притоками; пунктиром пролег будущий маршрут.
– Вот здесь скамья – видите? От нее – налево…
Четкая пляска карандашного острия завораживала.
– Макар, вы меня слушаете?
Илюшин вздрогнул и очнулся.
– Это похоже на танец змеи.
– Вы о чем? А-а, рисунок. Так вы запомнили, как идти, или вам показать дорогу?
– Спасибо, запомнил, – сказал Макар, складывая лист вчетверо. – А можно ваш автограф?
Выйдя от Маркеловой, он направился к терему Красильщикова, но на полпути остановился. Им овладела неожиданная тревога, какая нападает иногда на рассеянных людей, оказавшихся далеко от дома. Бусины на четках их неизменных забот падают одна за другой с нервирующим стуком. Выключен ли газ? Закрыта ли дверь? Не прорвет ли трубу? Не оплывает ли в эту минуту пластик под раскаленной подошвой утюга?
Илюшин не отличался рассеянностью. И все же шестое чувство нашептывало, что он должен вернуться, в то время как голос рассудка советовал идти к терему и продолжать все, что они запланировали с Бабкиным. Утром выяснилось, что проверены не все заброшенные колодцы; а еще предстоит поездка в пионерский лагерь, хоть Маркелова и утверждает, что в одиночку выжить там невозможно. В конце концов, их ждет избушка егерей!
Согласившись, что сделать все вышеперечисленное необходимо как можно быстрее, Илюшин очень медленно двинулся обратно. Он миновал двенадцатый дом, четырнадцатый, постоял с минуту возле горниста, рассматривая его не по погоде легкий наряд. Со стороны могло показаться, будто Илюшин отдает дань памяти юному пионеру. На самом деле Макар прислушивался, не руководит ли им желание вернуться к Маркеловой.
Нет, не руководило.
Расшвыряв снег носком ботинка, он неторопливо двинулся дальше. Буквально через пару шагов стрелка внутреннего компаса, бешено крутившаяся во все стороны, точно Илюшин попал в зону магнитной аномалии, внезапно успокоилась и твердо показала на почерневший от старости дом Яковлевой.
«Только этого не хватало. Опять ноги мыть и воду пить».
Стрелка дрогнула, но не отклонилась.
Отключать голос рассудка Макар не умел, но с возрастом приобрел и развил до предела способность переводить себя в состояние расфокусированности мысли, схожее с бездумным движением пловца по реке. Буквально одним усилием воли он шагнул с берега в воду и поплыл. Идеи и предметы с этой секунды утратили право вспыхивать в его голове электрическими лампочками; все они существовали на равном отдалении, потеряв всякое значение.
Как всегда, в этом состоянии подняла голову синестезия. Скомканная белизна снега; бледно-розовый шершавый воздух; густая патока теней, прокатившаяся по языку сладким фиолетовым шариком, – все вокруг обрело необычайную яркость, четкость и масштаб. Внешние раздражители формировали импульсы такой силы, что они вытесняли из мозга все, не относящееся к чувственному восприятию мира. Долго находиться в таком состоянии Макар не мог: наступало перенасыщение. Но пока его несло искрящимся течением.
Он постучал в деревянную (сухую, хлебную) дверь и вошел.
Сегодня Яковлева выглядела несравнимо лучше, чем накануне: причесана, одета хоть и в заношенный, но приличный спортивный костюм, да и на ногах тапочки. Она сидела со штопкой в кресле, отодвинув занавеску.
– Здравствуйте, Лариса Сергеевна. Зашел проведать, как ваши дела…
На полуслове Илюшин осекся. Светлые глаза взглянули на него с безбоязненным любопытством.
– Вы за газетами? – спросила Лариса. – Забрали их уже, третьего дня.
И вернулась к своему занятию.
Илюшин не стал уточнять, что это за газеты и кто их унес. С необычайной кротостью, охватывавшей его в присутствии этой старушки, он спросил, можно ли ему все-таки осмотреть полки. Возможно, где-то завалялся экземпляр-другой.
– А тебе зачем? – в Яковлевой внезапно проснулась подозрительность.
– На последней странице письма читателей, – не моргнув глазом, сказал Илюшин. – Сестра моя туда писала, когда развелась с мужем.
Объяснение, лишенное всякой логики, сработало: старушка смягчилась и махнула рукой.
– Там поищи…
Знать бы еще, где это «там» и что искать.
Илюшин постоял, собираясь с мыслями, и вдруг понял с совершенной ясностью, зачем он сюда пришел, словно зазвенел будильник, и оставалось лишь идти на звук. Три шага до стола, выдвинуть средний ящик.
– Лариса Сергеевна, можно взглянуть, что в конверте?
– Смотри, Игорек, смотри. – Яковлева даже не повернула головы. – Только не сори.
– Не буду.
Вот он, конверт: желтый, плотный, увесистый. Не запечатан, хотя Макар не удивился бы, увидев глянцевый сургучный круг. Твердая бумага захрустела под его пальцами, и на пол посыпались черно-белые прямоугольники, целая пачка.
Это были фотографии. Илюшин с трудом удержался от восклицания, увидев, сколько их. Десятки портретов, а еще коровы, гуси, пруды, окна в ажурной резьбе наличников, дворы, липы, очередь в магазин и деревянные подносы с ровными буханками… Это был архив Ильясова.
Макар сел на пол, забыв про грязь. Он забыл вообще обо всем. Пальцы его перебирали документальные свидетельства ушедшей, растворившейся жизни. Люди, люди, люди… На одной из карточек мелькнуло насупленное лицо Нины Ивановны, и он обрадовался, словно встретил друга.
Когда первое изумление прошло, Макар понял, что фотографий не так много, как ему показалось. Не было Капитолины, и старикана с авоськой найти не удалось; впрочем, он мог и не опознать его среди молодых лиц. А вот Лариса Яковлева была. Стояла, неловко улыбающаяся, перед зданием с табличкой «КЛУБ РАБОТАЕТ»: мешковатое платье, белые туфли-лодочки. Макар никогда не узнал бы ее, если бы не обувь: он зацепился за них взглядом и вспомнил ее рассказ. Значит, в самом деле были туфли. Надо же…
Не странно ли, что самая крепкая память о прошлом сохранилась в доме женщины, не способной запомнить, какой сегодня день?
Макар невольно посмотрел на силуэт возле окна. Лариса Сергеевна погрузилась в свое бессмысленное занятие. Кажется, она забыла о его существовании.
Он хотел уйти молча, собрав снимки в конверт, но его охватило что-то вроде стыда – чувство, которое он испытывал так редко, что даже не сразу понял, с чем имеет дело. Старуха, то и дело взывавшая к покойнику, помогла ему больше, чем любой из местных жителей, обладавших ясной головой.
Он не смел забрать то, что ей принадлежало.
– Лариса Сергеевна…
– Аюшки?
– Здесь в конверте фотографии. Можно я их возьму? Потом верну, обещаю.
– Нельзя, – сказала Яковлева. – Борис Ефимович любит их разглядывать.
– А я у него спрошу! – нашелся Макар.
– Он не разрешит. Кому говорят, не трожь.
Илюшин задумался. Он сам себя загнал в ловушку. Ничего не мешало заменить снимки нарезанной бумагой, но сейчас, когда он получил недвусмысленный отказ, это выглядело бы совсем уж нехорошо.
«Пересниму», – решил он на тот случай, если Яковлева поссорится с Борисом Ефимовичем и вздумает бросить в печь то, что ему дорого.
Телефон. Камера. Фотографировать сфотографированное – в этом была какая-то странность. На карте памяти его айфона поселилась хмурая Нина Ивановна лет сорока пяти, чумазые смеющиеся дети, молодой Григорий Возняк – плотно сжатая линия губ, накрахмаленный воротничок рубахи впивается в бычью шею; еще одна Лариса Яковлева в косынке возле пузатого мужичка, заботливо придерживающего ее под локоть… Фотография – магическое искусство. Лишь она рождает в зрителе ощущение, будто запечатленные на ней люди существуют где-то еще, в ином пространстве, кроме бумажной плоскости; что в неведомом измерении их смех продолжает звучать, и ребенок продолжает свой бег, и крутится колесо велосипеда, сверкая спицами, и юбка у девушки развевается на ветру, дующем откуда-то со стороны вечности.
Нашлись совсем юные Петр Возняк и Иван Худяков. Оба смотрели исподлобья, пытаясь придать солидности несерьезным физиономиям. Петр Илюшину категорически не понравился. «Упырь какой-то», – решил он. Лицо как из теста слеплено; неудивительно, что впечатлительные девчонки его боялись. Иван оказался тощ, нескладен, скуласт и безобразно обрит; узнать в нем ребячливого паренька из описания Худяковой было невозможно. Но на следующем снимке он застыл у края кадра, словно желая удрать из-под прицела объектива, и в нерезкой смазанной улыбке угадывалось и обаяние, и жизнелюбие, и беззаботность, и свет.
Младший сын Возняка тоже был здесь. Стоял рядом с матерью, держа ее за руку, и с любопытством смотрел на фотографа. «Красивый мальчуган, – подумал Макар. – С братом ничего общего». Но сильнее, чем бедный Ленька, которому суждено погибнуть в пожаре несколько лет спустя, его поразила жена Возняка. Совсем юное лицо, с чистым лбом и большими задумчивыми глазами. «Кто бы мог ожидать встретить в Камышовке Сикстинскую мадонну».
Оставался самый большой групповой портрет.
Илюшин взял его в руки и стал рассматривать.
Ильясов снимал коллектив совхоза. Многие из этих людей были Макару незнакомы, но жена Возняка нашлась и здесь: стояла в нижнем ряду, явно не зная, что делать с руками. А рядом с ней…
Макар вытащил предыдущую фотографию, тридцать секунд смотрел на нее и снова вернулся к общей. Вот так открытие!
– Лариса Сергеевна! – он вскочил, почти уверенный в справедливости своей догадки. – Лариса Сергеевна, посмотрите, пожалуйста! Вот это – кто?
– Где?
– Вот! – Макар ткнул пальцем в невысокого улыбчивого человека, стоящего возле Анны Возняк. – Как его зовут, вы помните?
«Дорогое провидение, только не дай ей снова уехать в туфлях на танцы!»
– Так это же Сеня наш, – удивленно сказала Яковлева. – Ты что, не узнал его? Семен Дьяченко.
