Она стояла босиком у окна, завернувшись в один из застиранных пододеяльников в мелкий цветочек, которыми мы пользовались с незапамятных времен. Я лежал в кровати с полузакрытыми глазами. Бог знает, что Гвен думала про этот пододеяльник. Ведь она в жизни не носила ничего, не сшитого на заказ.

Видеть ее спину здесь, возле пожелтевшей обшивки стен, возле моих фотографий природы… Это видение могло вдруг раствориться в воздухе, как неудачный снимок. Она была столь чужда окружающему, что я сомневался, действительно ли вижу ее, хотя она и стояла прямо передо мной, а ее тело излучало тепло. Но стоило мне закрыть глаза, и я уже не был уверен, что она здесь.

– Ладно, – сказала Гвен вчера в магазине. – Давай вернемся на хутор. Продолжай вечно бороться с какой-то там фигней, случившейся в незапамятные времена.

Я так и не понял, почему она передумала. У меня снова зародились сомнения. Может быть, она была готова вытерпеть унижение примитивностью в этом захолустье ради того, чтобы продолжить охоту за миллионами, коих стоили шестнадцать деревьев на Сомме…

Гвендолин всегда вставала рано, но я удивился тому, что она не поставила кипятить воду для чая. На Шетландских островах ее день начинался с этого. Может быть, потому, что в этой комнате находилась и Ханне. Загорелая тень ее вчерашней сидела на подоконнике, болтая голыми ногами.

Гвен почувствовала, что я проснулся, и обернулась. И мы поступили так же, как поступали в Хирифьелле всегда, лишь бы не касаться сложных проблем.

Мы плотно позавтракали, как можно меньше разговаривая.

Покурили на каменном крылечке, наблюдая, как обсыхает от росы трава.

Завели старый трактор «Дойтц» и поехали работать.

Но это давалось ей плохо. Она осторожничала, поднимая тяжести: раскорячивала ноги, чтобы ноша не коснулась ее и не запачкала одежды. Я привел ее на картофельное поле и показал, что надо делать, но Гвен за всю жизнь ни разу не притронулась к земле. Тем единственным, с чем она действительно умела управляться, кроме чайника и проигрывателя, был «Зетленд». Здесь же она бестолково суетилась, не зная, за что взяться, и боясь попортить маникюр. Но в конце концов решилась попробовать.

Лемех взрыхлял землю, откидывая верхний слой, и на поверхности, словно драгоценные камни, появлялись мелкие плоды семенного картофеля. Однако Гвен собирала их пальцами, а не всей ладонью, осторожно складывала в ящик, и это занимало уйму времени, потому что она все время следила за тем, чтобы не запачкать одежду, и постоянно отряхивала руки от земли. Через пять минут, взглянув в зеркальце, я обнаружил, что она остановилась и озирается по сторонам.

Я слез со старого «Дойтца» и положил руку на его капот.

– Как ругаться по-норвежски? – спросила Гвен.

– Чего?

– Я спросила, как ругаться по-норвежски! – крикнула она.

– А…

– Я серьезно. Останови этот чертов трактор!

Кудахтанье дизельного мотора замерло.

– Как вы ругаетесь? Damn здесь не подходит. Fuck тоже.

Пара ворон покружила над нами и уселась на елку.

– Ну, черт – это как бы универсальное словечко, – ответил я.

– Ну. Не «Э», а «О». Ты произносишь, как врач-иностранец.

– Черт! А что еще? Давай еще!

– Вот попробуй: «к чертовой матери». «Елки-моталки». «Да катись все к чертовой бабушке».

Она схватила камень и бросила в меня.

– Fuck, катись все к чертовой бабушке. ЧЕРТ! К ЧЕРТОВОЙ МАТЕРИ!

– «Мать твою» тоже неплохо, – добавил я.

Гвен продолжала ругаться по-норвежски и неожиданно рванула на себе блузку. Пуговицы покатились в борозды на земле. Она скинула блузку и принялась ее топтать.

– Черт! Комары! Чешется! – закричала она и стала чесать руку испачканными в земле пальцами так истово, что кожа покраснела. А потом натянула на себя испорченную блузку и зашагала к дому.

Вороны снялись с ветки и улетели. Я принюхался к воздуху. Худшее, что могло сейчас случиться, – это если б пошел дождь. Может быть, Ингве согласится помочь мне выкопать остальную картошку? И еще одна мысль свербила у меня в мозгу. Если б я вернулся на хутор один, то картина, которая открылась бы мне утром, представляла бы собой длинный ряд ящиков с картошкой и отдых под сливовым деревом в компании с Ханне Сульволл.

Картошка уродилась неплохая, хотя за ней неделями не ухаживали. Весна выдалась теплой, и картошка начинала прорастать на свету еще до того, как попадала в землю. Но, казалось, сама земля возмутилась, что хуторянин из Хирифьелля так рискует, и взяла все на себя.

Я пошел к дому. Когда был уже на полпути, увидел идущую навстречу незнакомую тетку. Она чапала в клетчатом переднике, платке и высоких резиновых сапогах – они были ей велики, и голенища хлопали по икрам.

Только когда между нами оставалось метров тридцать, я поверил, что это Гвен. Двадцать метров, пятнадцать… Вроде и она, и не она.

Она надела рабочую одежду Альмы.

Воспоминание стрелой пронеслось у меня в голове. Голос бабушки, внимательный взгляд исподтишка. Но это видение тут же исчезло, словно унесенное порывом ветра, – и вот уже это снова Гвен, в одежде, позволявшей ей нагибаться без того, чтобы где-то давило. Косметика смыта. По пути сюда она плакала, да и теперь все еще всхлипывала, погружая пальцы глубоко в землю и нащупывая картофелины, – в черной одежде, с черными пальцами, и на душе черно.

– Почему тут зола среди поля? – спросила она.

– Я тут кое-какую мебель сжег, – сказал я, помолчав. – А здесь – чтобы искры не долетали до домов.

Я продолжал возиться с картофелекопалкой. Обернулся, а Гвен нет. Положил на землю вилкообразный ключ и догнал ее, когда она уже ступила на тот мертвый участок, где землю покрывали обугленные головешки и зола. Зато картофельная ботва рядом поднималась куда выше, чем в других местах.

– А она здесь крупная выросла, – сказала Гвен.

– Зола – хорошее удобрение, – объяснил я.

Она выдернула кустик картофеля. Похлопала им по голенищу, отряхивая от земли. Здоровая, с сеточкой на розовой поверхности «Пимпернелька».

– Смотри, хорошая какая, – сказала Гвен. – Наберем на обед?

– Давай лучше на другом поле накопаем, – предложил я, повернувшись, чтобы уйти.

– Не-а, давай этой наберем, – возразила она, вытащив еще кустик. – Хочу эту. Я ее своими руками вытащила.

– Гвен, – сказал я, отерев ладони о брючину. – Я здесь не мебель сжег. Я сжег гроб.

Она так и стояла с картофельной ботвой в руке, пока я рассказывал о гробе из свилеватой березы и о дедушкиных похоронах номер два.

Долго молчала. Потом начала отделять картофелины от корней.

– Да уж, из тебя все клещами приходится вытягивать, – заявила Гвен.

«Из тебя тоже», – подумал я.

– В любом случае, – сказала девушка, – спасибо, что рассказал. Но я не передумала. Совсем наоборот. Я хочу поесть именно этой картошки.

Она собрала клубеньки в складку фартука, ступила в выгоревший круг и пошуровала ногой в угольках, оставшихся от сожженной березы. Словно Альма, танцующая на могиле у дедушки.

– Здесь что-то лежит, – сказала она.

Это было лезвие ножа. На черенке я увидел клейма, которые раньше были скрыты под рукоятью из свилеватой березы. Соскоблил сажу большим пальцем. Проступили цифры номера и свастика.

С чего я взял, что штык русский? Простое объяснение, удовлетворившее ребенка? Несколько слов, оброненных целую вечность тому назад?

Я узнал номер. Тот же самый, что на дедушкином бергмановском «Маузере», который я до сих пор прятал под флисовой изоляцией на чердаке. Штыки получали тот же серийный номер, что и ружья, – значит, этот обломанный штык был его собственным. Сам ли он сломался, во время войны или после нее, или дед сломал его в порыве гнева от увиденного?

Вопрос без ответа. Преображения без свидетелей.

Так, раз за разом, менялась наша история. Я ожидал найти правду, а находил только пепел от нее. И опять я один должен делать выводы на основе противоречивых свидетельств.

Мы всё работали. Гвен свалила усталость, она заснула с натруженными мускулами и проснулась голодной. Никогда ей не стать хуторянкой – это нам обоим было понятно, – но охвативший нас азарт превратил нас в шуструю бригаду.

Грузовик, присланный с винокурни в Странне, забрал в соответствии с договором несколько тонн посевного картофеля, рассортированного по огромным деревянным ящикам. Шофер одобрительно кивнул, отмечая хорошее качество продукции, произнес пару фраз соболезнования в связи со смертью дедушки и удивленно покосился на Гвен.

Я следил, как грузовик протарахтел по скотной решетке и помигал фарами, сворачивая на областную дорогу. За еловым лесом рев мотора затих.

Тишина осени.

Уже скоро пора будет сгонять овец с гор. Потом придет зима, и я буду привязан к хутору. Поначалу мне не терпелось поскорее отправиться во Францию, но меня потихоньку соблазняла отрава неторопливых дней, а столярная мастерская Эйнара походила на надгробие, мимо которого я ходил не задумываясь. Хаф-Груни занял в моей памяти место, покинутое мною как будто много лет назад.

Хорошие это были деньки, потому что мы совсем не упоминали в разговорах ни грецкий орех, ни Квэркус-Холл.

Зато мы сгоняли на Звездочке к Саксюмскому морю. Тянули сеть, а солнце блестело на ячейках сети и на форели в коричневую крапинку. Гребла на нашей старой деревянной лодке Гвен, и уж это она умела, а я сворачивал головы рыбам, одной за другой. Она гребла и табанила лучше, чем мы с дедушкой, и я вспотел в своей фланелевой рубашке, снял ее и следующую сеть тянул уже в одной футболке, и поймал себя на том, что, когда выбираю снасти, встаю к ней боком, чтобы продемонстрировать ей мускулистые предплечья. Она гребла к устью реки, а я любовался ею. Она вела лодку по воде с той точностью, которая характерна для каллиграфии. Еще не было семи, и мне хотелось, чтобы мы появились на свет только вдвоем, начав с нуля, без всяких предысторий, без родных… Родились бы сами по себе.