На каменных ступенях бревенчатого дома стояла Ханне Сульволл в белом платье. Выглядела она так шикарно, что я вздрогнул и от неожиданности, и от того, как она была хороша со своими золотистыми волосами и загорелой от работы на солнце ровной кожей.

Я почувствовал, что что-то не так, как только свернул с областной дороги. Шлагбаум был поднят. Трава на обочинах скошена. Солнце ярко освещало постройки, растительность цвела буйным цветом. При жизни дедушки меня всегда встречала эта картина: все ухожено, свежо, морковные хвостики стройными рядами торчат на свежепрополотых грядках, кусты смородины красные от обилия ягод.

Так не должно было быть. Лужайка должна была неровно зарасти травой, сорняки должны были вытеснить с грядок овощи. Когда я подъехал ближе и увидел перед домом «Манту», мне стало до боли неловко. Ведь в дверях стояла Ханне, и должно быть, она удивлялась, что это за незнакомый «Бристоль» прибывает в Хирифьелль. Узнав меня, она уже подняла было руку, чтобы помахать мне, но уронила ее, увидев, что в машине нас двое.

Сюда я ехал в прекрасном беззаботном настроении – я действительно не думал, что Ханне окажется здесь. Глупо и наивно с моей стороны, понял я теперь. Будто мои представления о реальности потеряли свою четкость на Шетландских островах. Я смотрел на наш приезд в Норвегию просто как на остановку по пути во Францию. Поначалу я испытывал острые уколы сомнения, раскаиваясь в том, что согласился взять с собой Гвен, но как только паром отвалил от Холмсгарта, мне сразу же полегчало. Она взяла с собой всего два старых кожаных чемодана. А мой багаж представлял собой хаос коробок и пластиковых пакетов.

– Ты, похоже, не слышал о fitted luggage, – сказала она. – Это чемодан, размер которого соответствует багажнику. У нас для «Бентли» были такие. Мне разрешали брать только эти два.

Она тут же влюбилась в расшатанный и скрипучий «Бристоль» и, устроившись на потрескавшемся кожаном сиденье, сказала, что это все равно что Уайтхолл на колесах. Я был счастлив, когда сошел на берег в Норвегии, когда увидел фруктовые деревья и солидные деревянные дома. Счастлив ехать домой на машине с красными временными номерами, пить чистую воду из-под крана, видеть все тот же набор товаров в киосках на бензоколонках и даже заправляться дорогущим бензином. Когда мы проехали поблескивающий на ослепительном солнце Лауген, Гвен сказала, что this place is just marvellous, — и она действительно так думала, пока мы не приехали на ухоженный хутор среди леса.

А тут на тебе, на каменных ступенях – эдакая повелительница воинов в белом платье, совершенная, как только что отлитая скульптура, как бы говорящая: «И все это ты готов поставить на карту, глупец». Ханне пристально оглядела «Бристоль», пристально оглядела меня, пристально оглядела Гвен. Смерила ее от туфель до макушки взглядом, говорившим: «Что за гадость притащила в дом кошка?», а потом повернулась ко мне, провела пальцем по моему твидовому пиджаку и сказала:

– Красивый пиджак. Добро пожаловать домой.

После этого она пошла к «Манте».

Я пошел было за ней, но поймал себя на этом и остановился посереди двора, между коренастой девушкой в пальто от «Бёрберри» и гибким, как тростинка, созданием природы.

Я ждал, что Гвен крикнет: «Who the hell are you?», и так крикнет, что шотландский выговор зазвенит на весь двор. Но одним из пунктов программы воспитания высокородных представителей высших классов являлся, видимо, план поведения в ситуациях, подобных этой. Не обращая никакого внимания на Ханне и не глядя сопернице в глаза, Гвен открыла багажник и достала свои чемоданы.

Однако не успела осесть пыль, поднятая «Мантой», как она поставила чемодан прямо на землю, села на него и спросила, глотая слезы:

– Кто это такая, к чертовой матери?

Она не сказала «кто это была такая» – она видела в Ханне силу, которая в полной мере сохраняется, – и выговорила это так тихо, так печально, что мне захотелось застрелить ее и застрелиться самому, чтобы покончить со всем этим.

– Ты что, держал ее про запас? – Гвен всхлипнула.

– Она сама сюда переехала, – сказал я, ковырнув ногой гравий.

– Надо же!

Я боялся подумать, что ждет нас в доме. Не валяются ли повсюду разбросанные шмотки и книги Ханне?

– И когда же вы расстались? – спросила Гвен. – Сейчас?

– Давным-давно. Это она себе вбила в голову. Я лишь просил ее присмотреть за хозяйством.

Я взглянул на картофельные поля. Хотел побежать туда, посмотреть, всё ли в порядке, или все-таки на картошке распространились сухая гниль и парша.

– И когда же ты попросил ее убраться отсюда? – продолжила расспросы Гвен.

– Когда понял, что она собирается обустроиться здесь насовсем.

На летней жаре бревенчатые стены испускали слабый аромат дегтя.

– You are bloody motherfucking asshole. И когда же это? Прямо перед нашим отъездом с Шетландских островов?

– Нет. Я сказал ей это, когда ты якобы поехала в Эдинбург. А оказалось, что ты тайком побывала в Леруике.

– Мне казалось, мы это уже обсудили. А скажи мне, когда вы трахались последний раз? Только честно.

Мне не хотелось отвечать. Я ругнулся. Снова ковырнул гравий.

– За несколько дней до моего отъезда на Шетландские острова. Но это было в первый раз за…

– Вот оно что, теперь понимаю! – закричала Гвен, вставая. – Это как бы мне наказание за то, что я втайне от тебя проникла на склад!

– Ну хватит уже! – сказал я, пытаясь схватить ее за руку.

– Скотина! – огрызнулась она, увернувшись. – Будь добр, окажи одну последнюю услугу. Отвези меня на станцию. И больше мы не увидимся.

– Я выбрал тебя, Гвен. Еще когда позвонил ей. Я хочу быть здесь с тобой.

– Ответь мне сейчас только на один вопрос. Если б ты приехал домой один и она бы встретила тебя так… в этом платье… наверняка без трусов и уже вся мокрая снизу… Тогда бы ты устоял?

– Она же не знала, что ты приедешь со мной, Гвен.

– Да отвечай же ты! К тому же ты говоришь, что она не знала про меня… Ты что, совсем жалкий трус?

– Просто…

Гвен зашвырнула чемодан в багажник.

– Дома только шлюхи так одеваются… Вот ведь черт! Мне бы такие сиськи! Спорим, ты себе ее представлял, когда мы с тобой спали вместе.

– Ну хватит, Гвен!

Девушка уперла руки в боки. Отошла подальше. Посмотрела вдаль, на поля, повернула лицо навстречу теплому ветру, несущему с собой запах свежескошенной травы.

– Черт, – тихо произнесла она. – В придачу ко всему я ей еще и завидую. Выставить всю себя напоказ и оставаться такой соблазнительной… И не надо прятать никаких красных прыщей на затылке…

– Вовсе она не выставляла себя.

– Ну, разумеется, мужики ведь такого не замечают. Мне-то бабушка не уставала повторять. You don’t do hair, makeup, legs and cleavage at the same time. You just don’t.

Она еще раз взглянула на бревенчатый дом, отвернулась и уселась в том единственном месте, которое здесь хоть как-то напоминало ей о доме. На пассажирском сиденье английского автомобиля.

Я зашел в дом. Все отмыто дочиста. Нигде ничего принадлежащего Ханне. Двуспальная кровать на втором этаже застелена шершавым серо-голубым льняным бельем. Возле телефона стоит фото моих родителей.

Затем я снова вышел. Гвен закрыла дверцу машины и смотрела прямо перед собой. По травке подошел и сел неподалеку от нас Грюббе. Пушистым хвостом этот кот лесной породы лениво пошлепывал по траве. Посмотрел на меня, но пойти мне навстречу тоже не захотел.

– Поехали, – сказал я и завел «Бристоль». – Сядешь на поезд до аэропорта. Я оплачу тебе билет до Абердина. Или до Лондона. Куда захочешь. Но сначала я прошу тебя об одной услуге.

– Прости?.. Ты не заслуживаешь никакой услуги от меня.

– Просто пройти по центральной улице вместе со мной.

– Это еще зачем?

– Поймешь потом.

– Это где – в той деревеньке у реки? Чего это ради я соглашусь разгуливать там?

– Только от почты до магазина.

– Я тебе ничего не должна.

– Должна. Должна осознать, откуда я.

– Что, разве не отсюда?

Я притормозил. Заставил себя четко припомнить, что я рассказывал ей о своей жизни и как приукрасил ее. Затем дал задний ход, взял ее за руку и потащил через двор к сеновалу, где пылился дедушкин «Мерседес».

– Узнаешь его? – спросил я.

Гвен прижала палец к крышке багажника и, проведя им по цветочной пыльце, обнажила черный лак. Протерла окошко и заглянула внутрь.

– Это его машина? – уточнила она. – Я видела ее в Норвике, когда хоронили Эйнара.

Я кивнул.

– Никуда нам от этого не деться, Гвен. Ни тебе, ни мне. Он мне никогда не рассказывал ни что был на этих похоронах, ни что…

– Эдуард, – перебила она меня. – Все, ты меня достал уже всеми этими россказнями. Вези меня к поезду.

– Подожди, – сказал я. – Ты же не знаешь, для чего я это рассказываю. Но ты ведь часть этого. Посмотри на дверцу. Этим летом на ней нарисовали свастику, потому что дедушка воевал на Восточном фронте за немцев. Пока я не познакомился с тобой, я был не таким, каким, может быть, тебе представляюсь. Я был нелюдимым. Мой мир кончался у этого забора. И так пока я не встретил тебя.

– А теперь, значит, меня надо таскать с собой в качестве трофея? Чтобы все сказали: «О, а он не такой, как мы думали!»?

– Это не ради меня, просто так будет лучше и для тебя. Без этого как бы не будет полноты картины.

Мы встали возле почты, и вскоре возле «Бристоля» остановились мальчишки на великах. Перегнувшись через рамы, они заговорили о том, во что это встроен спидометр.

Гвен резко захлопнула дверцу, затянула пояс пальто и перешла на другую сторону улицы, где остановилась между кооперативным магазином и галантереей, и вытащила сигарету «Крейвен А». Она зажгла ее, глядя на свои туфли, закурила привычным способом, подняв сигарету высоко над плечом в руке, не сжатой в кулак.

И вдруг насторожилась. Вздрогнула, быстро повернула голову.

Никакой «Манты» было не видать. Но на углу возле почты стояли, пялясь на нее, хафстадские парни. Пристроившись около доски спортивных объявлений, они вяло оглядывали Гвен и тихо переговаривались друг с другом. Мари Эверенг, вечно спешившая по делам, вдруг резко сбавила шаг.

Деревенские были верны себе.

Гвен не шевельнулась, и я ее не торопил – видел, что в ней копится упрямство.

– Это ничего, – сказал я, подойдя к ней. – Они просто хотят знать, кто ты такая.

– Как они могут увидеть, кто я такая?

– Не могут. Потому и пялятся.

– Но зачем им знать что-то обо всех?

– Да в общем, что такого в том, что они пялятся? Просто хотят быть в курсе того, что происходит вокруг. Я сам такой же. Тоже вечно на все пялюсь. Просто раньше я этого не замечал.

– Значит, ты раньше думал, что все на тебя пялятся?

– Дa, – кивнул я. – Так я, наверное, и думал.

Что-то перевернулось в Гвен. Она двинулась к продуктовому магазину Нурлиена, где голосующие за правую партию покупают бифштекс для воскресного обеда, а детям тех же голосующих за правую партию продают лакомства в долг, и в ее движениях читалась решимость.

Когда мы вошли, торговля замерла. Она взяла корзину и принялась укладывать в нее товар.

«И что теперь? – подумал я. – Может быть, она останется все-таки?»

Гвен сложила в корзину яйца, пакет цельного молока, кусочек копченой грудинки и банку черных оливок. Упаковку коулмановской, а не идунской горчицы. Бутылочку вустерского соуса – перед тем как положить ее в корзинку, Гвен осмотрелась с таким видом, будто вопрошала: «Ну и что такого, что я беру вустерский соус? Раз он здесь продается?»

А что же я?

Я-то собирался съездить в центр, чтобы почувствовать, что стал другим. Мне это даже понравилось сначала – прогуливаться по Саксюму с новой подругой, утверждаться в праве носить туфли от Лобба, покупать вустерский соус и ездить на «Бристоле». Но сейчас я чувствовал себя раздетым. Саксюм сказал то, чего не высказали ни кот, ни Ханне: