– Почему ты не ешь? – спросила Гвен.

На столе стоял нетронутый кувшин с водой. Два лоснящихся гамбургера с деревянной шпажкой, наискось пронзившей прожаренный до золотистой корочки хлеб. Желтый сыр растаял и растекся по сырому луку и мясной котлете грубой рубки.

– Из-за шейки приклада, – ответил я.

– Что?

Я стремительно наклонился через стол и схватил ее за запястье.

– Оружейник говорил, что, когда держишь приклад дробовика за шейку, возникает ощущение, будто обхватил рукой запястье леди.

– И что?

– Ты не служанка, – объявил я, сжав ее запястье так же, как на пароме, в постели. – Ты – внучка Дункана Уинтерфинча.

– Я знала, что ты знаешь, – призналась она после долгой неловкой паузы. – Но я рада, что ты сказал это только сейчас. Дал мне побыть Гвен Лиск.

Я выпрямился на стуле и придвинул ногу вплотную к стоящему на полу чемоданчику с дробовиком. Продай я его, денег у меня было бы полно.

– Почему Лиск? – поинтересовался я.

– А, обычная фамилия на Шетландских островах, – сказала Гвен, крутя в пальцах вилку. – У Джона Лиска транспортное агентство в Леруике. Когда ты спросил, как меня зовут, мимо как раз проезжал их грузовик.

– Так ты врала мне все время?

– О, умоляю, – вздохнула она, вытерев губы. – Про грецкий орех я не знала. Честно. Знала, что с Хаф-Груни что-то связано, но что именно – не имела понятия.

– Брось! Ни за что не поверю.

Она поступила как в ресторане «Раба» – желая скрыть выражение лица, принялась жевать.

– Но это правда. У дедушки были свои секреты. Что-то не давало ему покоя. Остров был наш, но когда я спрашивала его, почему он позволяет там жить этому странному человеку, которого считают убийцей, дед отвечал уклончиво. Он был зол на Эйнара, но причину я узнала только сегодня. Потому что Эйнар забрал орех себе.

– Это еще неизвестно. Зачем бы он тогда поселился у вас под носом?

Девушка прищурилась. Mы моментально превратились в выразителей унаследованной от своих семей вражды.

– А не может эта древесина храниться на Хаф-Груни? – предположил я, чтобы снять напряжение. – Ведь приклад он сделал из нее.

Гвен отодвинула на край тарелки маринованный огурчик и отрезала кусочек хлеба. Вилкой повозила его в соусе, оставляя на фарфоре чистую дорожку. Интересно, подумал я, как она подаст свою историю, чтобы придать ей аппетитный вид.

– Невозможно, – сказала Гвен. – Как-то раз Эйнар уехал, и дедушка послал целую бригаду, чтобы обыскали весь остров. Они провели там четыре дня. Взломали замки, покопались в земле, даже внутреннюю облицовку стен сняли. Я спросила его, что они ищут. Он ушел от ответа. А дед был не из тех, у кого захочешь допытываться.

– Почему после смерти Эйнара вы не выкинули его вещи с Хаф-Груни?

Гвен опустила глаза. Бесцельно повертела ножом и вилкой. Наконец положила их на стол и снова вытерла губы. А когда подняла на меня глаза, ее светских ужимок как не бывало.

– Потому что я… – начала она. – О господи, это все так по-детски!

– Да что?

– Я это уже давно спланировала. Я ждала, чтобы ты приехал.

– Ты ждала меня?

Гвендолин протянула руку через стол и накрыла ею мою ладонь.

– Дa, тебя, Эдуард Дэро Хирифьелль.

Она рассказала, как ее беззаботная юность разом закончилась, когда дедушка оступился на лестнице, упал и умер. Шериф вручил ей копию документа на участок, Хаф-Груни. В этом документе говорилось, что право проживать там принадлежит Эйнару, а после его смерти переходит к некому Эдварду Дэро Хирифьеллю, ее ровеснику.

Гвен вышла наружу и посмотрела на остров в бинокль. Увидела поднимающийся над ним дым от растопки торфа, вспомнила о странном столяре, делавшем гробы. Она встречала его иногда на паромной пристани, но они не общались. Неужели у него правда есть наследник? И она впервые задумалась о том, каков я, как выгляжу.

Через несколько лет пришло известие, что единственный обитатель Хаф-Груни умер. Гвен тогда жила в Эдинбурге и отправилась на похороны в надежде встретиться со мной. Но в Норвике она встретила лишь молчаливого пожилого мужчину, приехавшего на «Мерседесе» с норвежской регистрацией. Девушка рассказала, что Хаф-Груни принадлежит семье Уинтерфинч, и спросила его, собираюсь ли я претендовать на право проживания там.

– Это мой внук пусть сам решает, – ответил дедушка на плохом английском, после чего сел в машину и уехал.

Это лишь разожгло любопытство Гвен. Она взяла «Зетленд» и впервые сошла на берег Хаф-Груни. Девушка задавалась вопросом, зачем ее дед обыскивал остров. Это было еще до того, как Агнес Браун съездила туда навести порядок, и дом стоял незапертым. Гвен зашла в мастерскую, где Эйнар изготавливал гробы. Порылась в его вещах, но ей стало не по себе, и она убралась восвояси. Через пару дней приехала снова. Но к тому времени там уже побывал кто-то, и этот человек сменил замки, что ее только подзадорило.

Адвокат предложил ей связаться со мной в Норвегии и выяснить все напрямую. Но Гвен подумала – нет. Лучше подождать. Оспорить предоставленное документами право, но не более того. У человека, прятавшего что-то от дедушки, есть родственник. Если прервать с ним связь, исчезнет последняя возможность разобраться в этом деле. Лучше посмотреть, что будет дальше. Эдвард Дэро Хирифьелль приедет.

– Так что дa, признаю, – сказала Гвен. – Я надеялась, что ты появишься и где-то проколешься, оставишь след, по которому я смогу пойти.

– А ты цинична, – заметил я.

– Да не особенно, – возразила девушка. – Я ведь не знала, что твои родители погибли в Отюе. Кстати, а ты? Почему ты не раскрыл карты? Почему делал вид, будто ты такой простачок, что готов поверить всему, что надует тебе в уши Гвен Лиск? Объясните, месье Дэро!

Она произнесла мое имя на прекрасном французском. Ее произношение было куда изящнее моего, будто моя предыстория принадлежала ей в большей мере, чем мне самому. Родовое имя, произнесенное так звучно, распалило во мне желание разобраться в действительно важном вопросе, и я задумался о лесе, принадлежавшем маминой семье. Как он сейчас выглядит?

– Эй. Нечего ответить? – спросила моя собеседница.

– Отчего же, – спокойно ответил я. – Потому что общаться с тобой мне стало интереснее, чем копаться в прошлом.

Гвен замолчала. Воткнула вилку в блестящую от жира одинокую картофелинку, всю в темных крапинках рубленых трав, и стала жевать ее. Разрезала маринованный огурец пополам и тоже отправила его в рот. Потом и я последовал ее примеру. Долго не глотал, продлевая восприятие языком вкуса уксуса.

– А мне понравилось, – сказала она. – Понравилось быть Гвен Лиск. Ездить в твоей вульгарной машине, ночами где-то болтаться… Может быть, я уже влюбилась в тебя, только еще не поняла этого.

Ее глаза приобрели мечтательное выражение, как в тот раз, когда мы только познакомились. Вот так, подумал я, чем дальше в лес, тем больше дров.

– После похорон Эйнара я вернулась в Эдинбург, – продолжила Гвен, – но на каникулы приезжала в тот каменный домик. Мне нравилось думать, что в сказочной Норвегии есть незнакомый мне человек, которого судьба раньше или позже приведет сюда. Ты для меня превратился в неразвернутую конфетку моей жизни. К этому году я уже почти забыла всю эту историю, как вдруг позвонил продавец из того магазина. В тот же вечер я увидела, как ты переплываешь пролив.

Она изменилась. Стала красивее, словно застывшие в маску черты вдруг расслабились.

– Я представляла тебя изворотливым типом, который попытается меня обхитрить. А ты оказался handsome. Благородным по-своему. Как голодное, истекающее кровью породистое животное. Намерения которого противоречат моим. Ты меня удивил. Никто из моих знакомых мужчин не стал бы вытаскивать на берег дохлую овцу.

Я кашлянул, думая о нашем возвращении. В Эдинбург отправились Гвен Лиск и Эдвард Хирифьелль. Назад вернутся Гвендолин Уинтерфинч и Эдуар Дэро.

– Можно спросить, – заговорил я. – Что ты будешь делать с грецким орехом, если найдешь его?

– Зависит от того, по какой причине Эйнар его прятал.

Гвен подозвала официанта, отказалась от чая и попросила счет. Посмотрела на свои старые часы, рассчитывая, сколько времени уйдет на обратный путь. Сказала, что мы, к сожалению, не успеем зайти в ее тутошнюю квартиру.

– Почему такая спешка? – спросил я.

– Если верить словам оружейника, дедушка был алчным оптовым торговцем лесом, случайно наткнувшимся на что-то ценное.

– Ну, алчным, не алчным, он…

– Остался вопрос, который никто не задал, – перебила меня Гвен.

– Какой?

– Почему капитан Дункан Уинтерфинч был одержим тем, чтобы заполучить шестнадцать ореховых деревьев с того места, в котором он вместе с остальными бойцами «Черной стражи» сражался в шестнадцатом году?

Постель без нее казалась пустой. Я повернулся на бок и позвал в пустоту:

– Гвендолин…

В домике было темно. Ночью мы не сдерживали себя. Словно оба хотели добраться до самого нутра друг друга. Извлечь вранье и посмотреть, что скрывается за ним. Наполовину влюбленность, наполовину растерянность, нашедшие выход в поту и в грубой ненасытности.

Ее будильник показывал без четверти три. Я прошел в гостиную, миновал журнальный столик, заваленный музыкальными журналами. В ночной тьме разглядел свет на верхнем этаже Квэркус-Холла. Мы договаривались пойти туда утром.

Вернувшись в спальню, я покосился на валявшуюся на полу элегантную одежду и достал из чемодана свои старые вещи из Норвегии. Вышел под жидкий лунный свет в рубашке, не надев куртки. Море у скал подо мной было спокойно. Волны лениво плескались о берег, и сверху их колыхание было едва заметно. Снова пошел дождь. Не как из ведра, а отдельными теплыми каплями.

Входная дверь была приоткрыта. Высокая и широкая, она тяжело скользила на петлях. По мере того как мои глаза привыкали к полутьме, вокруг проступали очертания помещения за дверью. Просторный холл с винтовой лестницей на второй этаж. Вовсе не та солидная, богатая обстановка, какой я ожидал. Прямые линии. Высокие потолки, простота убранства. Крупная плитка на полу, уложенная в центре картушкой. Здесь легко поместилось бы человек двадцать. Высокие резные двери.

Я нащупал выключатель за гардиной. Зажегся ряд колпачков, свисавших с потолка на тонкой стальной проволоке. Выцветшие прямоугольники показывали места, где раньше висели картины. Я поднялся по лестнице. Перила из блестящего красного дерева извивались жирной змеей, балясины были выточены в форме вытянутых песочных часов. Наверху передо мной открылся темный коридор. Я не нашел выключателя, но увидел впереди светящуюся щелочку под дверью.

– Гвен, – сказал я, продвигаясь туда.

Нет ответа. Дверь оказалась запертой, и я пошел дальше, миновал другой холл. Там выключателя не нашлось, и я ощутил запах плесени и старой кожи. Спустился по еще одной лестнице и увидел слабый свет за дверью с матовым стеклом.

Я открыл ее, вдохнул свежий воздух и понял, что обнаружил одну из тайн этого дома.

Внутренний сад. Большой, цветущий, омытый дождем, зеленый. Заросший настолько, что стал почти непроходимым. Не знакомые мне высокие деревья колоннами стояли вокруг округлых кустов с широкими листьями. И я понял, чего мне так не хватало на Шетландских островах, что было у Дункана Уинтерфинча и чего был лишен Эйнар: звука дождевых капель, падающих на свежие листья больших деревьев.

– Здесь он обычно стоял и смотрел на меня, – сказала Гвен.

Ее голос прозвучал сверху. Я повертел головой, пытаясь увидеть, где она. Теплые капли воды стекали с листьев и падали мне на лицо. Я обвел взглядом ряд окон на стенах, окружающих сад. Обнаружил ее на балконе на уровне второго этажа. Раздвинул ветки и, высоко задирая ноги, чтобы перешагнуть кусты, добрался до винтовой лестницы в углу.

– Какая-то теплица, – проговорил я.

– Нет, – отозвалась она, свесившись через перила. – Это дендрарий. Ботанический сад для деревьев. Восемнадцать видов. Тут сначала была стеклянная крыша, чтобы поддерживать нужную температуру, но она разбилась в тридцать третьем году. Осколки полетели на садовника и чуть не убили его.

Вслед за Гвен я поднялся на третий этаж, где по всему периметру здания шла внутренняя веранда. Отсюда мы смотрели на кроны сверху. Самые длинные ветки слегка задевали перила. Вид был как из шалаша в лесу, а шум прибоя был здесь едва слышен. Пусть снаружи бушует ветер, пусть соленая вода заливает берег и губит редкие чахлые побеги. Здесь же растения защищены: стены бережно заключили их в свои объятия.

– Мы всегда жили за счет деревьев, – сказала Гвен. – За счет того, что они давали и что мы с ними делали. Семь поколений семьи торговали древесиной, привезенной из тропических лесов Амазонии, из русской тайги, из Норвегии и Швеции. Древесиной для отделки, для мебели, для строительства. В нашем каталоге за тысяча девятьсот первый год перечислено семьдесят восемь видов древесины.

Она подошла к самому краю веранды, чуть согнула колени и раскачала пол так, что тот заходил ходуном. Ни одна дощечка не скрипнула.

– Дуб? – спросил я.

– Дa. С дуба началась история нашей семьи, и на дубе заработано наше состояние. Некоторые говорят, что акционерное общество «Уинтерфинч» извело леса в Великобритании, но это чушь. Только война может оставить страну без лесов. Особенно без дубрав. Лишь дуб достаточно прочен для постройки боевых кораблей. Для одного семидесятичетырехпушечного корабля требуется срубить три тысячи семьсот дубов. На постройку корабля королевского флота «Виктория» в тысяча семьсот шестьдесят пятом году пошло пять тысяч семьсот строевых дубов. Распоряжался лесом, идущим на постройку флота, Грегор Уинтерфинч. Он лично проверял каждое бревно, использованное на «Виктории». Документы хранятся в подвале. На них есть подпись адмирала Нельсона.

– Начинаю понимать, что вы отличаетесь от норвежцев, – сказал я.

– Вы слишком долго раскачивались с захватом колоний. Наше семейное предприятие основал Грегор. В тысяча семьсот семидесятом году он начал возить лес с берегов Балтийского моря и вскоре стал одним из крупнейших лесоторговцев страны. С восемьсот пятьдесят восьмого по восемьсот девяносто третий мы были крупнейшими. С отделениями во всех крупных портах империи. Поставляли всё, от судового леса до ценнейших пород для изготовления шкатулок и тростей. Половина британских столярных изделий, продававшихся на гинеи, делалась из нашей древесины.

– А почему ты упомянула гинеи? – спросил я. – И оружейник тоже использовал это выражение…

– Серийная продукция оценивалась в фунтах. А все, что изготовляли в соответствии с пожеланиями заказчика, оплачивалось в гинеях. Стандартный стол – цена в фунтах. Стол, сделанный по размерам вашей гостиной, – в гинеях. Винтовка «Ли-Энфилд» серийной сборки – фунты. Ружье «Диксон Раунд Экшн» по твоим меркам – гинеи. Беговые лошади, твой портрет маслом…

– А в чем разница?

– Да почти ни в чем. С тысяча восемьсот шестнадцатого года не выпускают ни монет, ни бумажных денег достоинством в гинею. Но одна гинея равна одному фунту плюс один шиллинг. По традиции мастер забирал фунт, а подмастерье получал шиллинг.

Ветерок качнул верхушки деревьев, зашелестели листья. Жужжали мухи.

– Собственно, фирма не должна была отойти дедушке, – продолжала рассказывать Гвен. – Старшим был его брат Стэнли. Дедушка учился в военной академии в Сэндхёрсте, предвкушая полную приключений жизнь в колониях. Но съездив с инспекцией в джорджтаунский офис, Стэнли умер от малярии. Когда дедушка принял дела, он был уже ослаблен войной. Одной из его первых крупных ошибок была постройка этого дома.

– Почему это ошибка?

– Стройку начали в тысяча девятьсот двадцать первом году, а в двадцать восьмом прекратили.

Я непонимающе наклонил голову.

– Идем в дом, – нетерпеливо сказала девушка. – Покажу.

Мы прошли через три пустых зала, освещенных сероватым светом летней ночи. В пустоте залов гуляло эхо. Оттуда мы попали в длинный коридор без окон, какие бывают в школьных зданиях. Гвен раздраженно фыркнула, когда выключатели не сработали, и мы на ощупь добрались до двери, перед которой она остановилась. Ее движения в темноте едва прочитывались, будто одно черное покрывало было наброшено поверх другого.

– Я восхищалась дедушкой, – добавила она. – За этой дверью находится комната, которая когда-то казалась мне самым безопасным местом в мире. Я всегда думала, что он неспроста такой, какой есть. Но вот явился ты. И вынуждаешь меня задуматься, было ли для этого достаточно оснований…

Девушка протянула руку вперед. В темноте я увидел, что светящиеся стрелки ее часов образуют острый угол. Было пять минут четвертого.

– Когда мы встретились, ты все время смотрел на эти часы, – сказала Гвен.

– Потому что они мужские, – объяснил я. – Я подумал, может, ты помолвлена.

– Эти часы побывали в Отюе, в том месте, где ты пропал, – рассказала она и открыла дверь. – На пятьдесят пять лет раньше.

Она вошла в полутемную комнату. Первым, что я заметил, было протертое в полу углубление. Как будто тут вытанцовывали пируэты металлические станки.

Что-то пронзительно кольнуло мою душу. Меня посетило дежавю, исчезнувшее так быстро, что я ничего не успел толком извлечь из памяти. Запах, вот что послужило толчком. В комнате чувствовался аромат старины и кожаной мебели, но сквозь него глубокой органной нотой пробивался острый земной букет.

– Что за запах? – спросил я. – Чем это здесь пахнет?

Девушка раздвинула занавески. Провела указательным пальцем по подоконнику и наморщила нос – пыль.

– Пахнет дедушкой, – сказала она. – Его трубочным табаком. Смесь «Балканское собрание». Он здесь пятьдесят лет курил.

Она повернула выключатель, и помещение залило желтым светом. В этой комнате было с шестьдесят квадратных метров, и занимала она весь угол дома. С одной стороны все окна выходили на море, а из окон на другой стороне открывались пейзажи Анста. Я подошел поближе: отсюда видно было веранду и зеленую листву дендрария.

Гвен стояла спиной к окну и молча наблюдала за мной. Я походил по комнате, осматриваясь. Перед одним из книжных шкафов стояла громадная конторка с облезлыми краями. В плетеных корзиночках лежали высохшие ластики, очечники и потускневшие авторучки. Книжные полки ломились от пожелтевших газетных вырезок и книг в кожаных переплетах.

В одном шкафу-витрине стояли бутылки виски; спирт в большинстве из них испарился. В другом обнаружилась стопка плоских жестяных банок.

– Вот что так пахнет, – сказала девушка, открыв одну. – «Балканское собрание».

На внутренней стороне крышки была надпись: «A long cool smoke to calm a troubled world». Я поднес банку с высохшим табаком к носу. Попробовал вызвать в памяти промелькнувшее воспоминание, но не сумел.

– Тот пиджак, в котором я ходил, – спросил я. – принадлежал твоему дедушке?

Гвен кивнула.

– Ты дала мне его, чтобы посмотреть, как отреагирует оружейник?

– Нет. Дала потому, что тебе нужен был твидовый пиджак. Не будь таким подозрительным. Тебя это не красит. Я этого не хочу. Не здесь, пожалуйста.

Перед закопченным камином стояла потертая мягкая мебель и низкий столик с огромной пепельницей из хрусталя. Над каминной полкой висел портрет маслом, на котором Гвен была запечатлена девочкой двенадцати-тринадцати лет. В профиль, старомодно наряженная в клетчатую юбку и блузку без рукавов, она смотрела на далекий морской берег. Я узнал это место – залив здесь же, на Ансте.

– А портретов других членов семьи тут нет, – заметил я.

– Есть. Вот его вторая семья, – сказала она, показывая на стену за письменным столом.

Фотография была с метр шириной, а в высоту не больше листка почтовой бумаги. Я подошел вплотную и увидел, отчего был выбран такой формат. На фото было запечатлено крупное воинское подразделение, точно не меньше трехсот человек, выстроившихся в шесть рядов. На рамке была маленькая латунная табличка с гравировкой «Черная стража, 1915».

– Он сидит среди офицеров в центре первого ряда. Без усов. Капитан уже в двадцать лет, – сообщила Гвендолин.

Хорошая фотография. Все лица четко очерчены оттенками серого. Солдаты моего возраста, веселые и беззаботные на вид.

– «Черная стража» шла в бой в килтах до тысяча девятьсот сорокового года, – рассказала девушка. – Немцы думали, что это юбки, и называли их адскими женщинами. Вот, посмотри на эту четверку рядом с офицерами. Это волынщики. Они шли вместе с солдатами до самой линии фронта. До конца. Не случайно музыканты «Черной стражи» играли на волынке на похоронах Кеннеди.

– Почему их так называли?

– Называют. Полк существует с семнадцатого века. Думаешь, шотландцев можно расформировать только потому, что прошло несколько веков? А откуда название – никто точно не знает. Дедушка мог часами рассказывать о разных объяснениях. У них темные тартаны, но мне больше всего нравится думать, что их называют «Черной стражей», потому что у солдат в сердцах такой сумрак.

Рядом с фотографией меня снова накрыл этот запах. Запах табака, засевший в комнате или в одежде. Так дедушка всегда всплывал у меня в памяти, когда я чувствовал аромат сигарилл. Может, отец курил «Балканское собрание»?

Я нагнулся поближе, разглядывая Дункана Уинтерфинча. Портупея гордо пересекала ему грудь, но смотрел он не в камеру. Смотрел в сторону, на рядовых солдат. И, на удивление, многие из них тоже смотрели не в камеру, а на своего капитана. Но трудно было сказать, с сомнением или с восхищением.

Гвендолин достала из шкафа холщовую форменную тужурку цвета хаки и осторожно положила ее на стеклянный столик перед камином. Хрустальная пепельница взвизгнула, когда девушка отодвигала ее. А когда Гвен развернула тужурку, я сначала подумал, что она просто сделала это не полностью, и лишь потом сообразил, что не хватает левого рукава целиком. От плеча ткань свисала клочьями. Черные лоскуты походили на грубые шнуры. Это кровь впиталась в разодранную ткань, засохла, да так и не отстиралась до конца. На погонах матово поблескивали три капитанские звездочки.

– Тебе неприятно? – спросила моя собеседница.

– Нет, – сказал я. – Скорее грустно.

Она сняла с себя часы и положила их на стол, примерно там, где заканчивался бы левый рукав, если б он был.

– Дедушка уже с год пробыл на фронте, когда с ним случилось это. Он участвовал и в сражениях первого, самого катастрофического дня. И вот тогда «Черную стражу» послали захватить лес. Рассказ оружейника совпадает с тем, что поведал мне дедушка. Но он мне ничего не говорил ни о деревьях, ни о газах. Я никогда раньше не слышала о «Шестнадцати деревьях Соммы». Не представляю, почему.

Должно быть, тот же газ убил моих родителей, подумал я. Но ничего не сказал Гвен, потому что у каждого из нас был свой особый путь в этой истории и потому что, возможно, окончится она для нас по-разному.

– Дедушка рассказал только, что в него попал осколок снаряда. Когда он пришел в сознание, живых вокруг не оставалось. Его солдат или разорвало в клочки, или они лежали вокруг, умирая. Он привстал на колено, но его шатало. Его оторванная рука лежала на земле перед ним. Чуть в стороне валялся револьвер «Уэбли». Знаешь, что ему показалось самым странным?

Я покачал головой.

– Что часы на оторванной руке продолжали идти, – рассказала Гвен.

Я провел рукой по материалу. Грубый, плотно сотканный. Меня тянуло поднять форму перед собой на вытянутых руках, как я поднял платье на Хаф-Груни, но я сдержался.

– А сколько тебе было лет, когда у тебя появились эти часы? – спросил я.

– Десять. А их историю я услышала в пятнадцать. Как он поднял собственную руку, выбрался к путям подвоза, и как его, в конце концов, нашли возле Анкра.

Девушка отложила форму в сторону. На виду оказалась помятая эмблема подразделения в форме звезды – она едва держалась на ткани.

– И он никогда не упоминал те шестнадцать ореховых деревьев? – уточнил я.

– Никогда.

– Странно. Ведь рассказ о них ничем не грозил!

– Ничем. Совершенно безобидная вещь; более того, даже есть в этом какой-то изыск. Но нет. Ни словом. Как и о том, что в сорок третьем году он нанял Аайнарра, чтобы заполучить эту древесину.

Я помнил подслушанные пастором слова. «Достаточно, чтобы заполнить грузовик». Шестнадцать стволов – ровно столько.

– А каким он был с тобой? – задал я новый вопрос.

– Самым добрым в мире. Ему нравилось, что я всегда ношу эти часы. А с другими людьми он бывал очень резок. Его мучили кошмары. В три часа ночи он всегда просыпался. Требовал исполнения своих распоряжений. Мне иногда бывало слышно его. Голос был такой строгий…

В полукружии на эмблеме подразделения было что-то написано на латыни. Я тихонько прочитал:

– Их девиз, – сказала Гвен. – «Никто не тронет меня безнаказанно».

Я стоял и разглядывал форму. Девушка отошла в угол комнаты, и внезапно послышался громкий скрип металла по дереву. Я резко обернулся. Гвен выкатилась из-за ширмы на древнем кресле-каталке с высокой спинкой. Огромные колеса были окованы железом – должно быть, их сняли с какой-то конной повозки. Обивка спинки была вся в прорехах.

– Он вернулся на ней с войны, – сказала девушка, покатав колеса туда-сюда. – В двадцать первом году в лондонском королевском госпитале из его тела извлекли пятнадцать осколков. А в сорок седьмом прооперировали в США. Стоило это целое состояние, зато в пятьдесят третьем он уже смог ходить сам. Только после восьмидесяти лет ему время от времени приходилось передвигаться на этой колымаге.

Гвен долго сидела в каталке. Потом резко встала, открыла какую-то дверь и вышла на веранду. За перилами был устроен примитивный лифт. Грубо сколоченная из дерева кабина, подвешенная на талях с маховиками и стальными тросами.

– Конечно, удобнее было бы оборудовать кабинет на первом этаже, но там же нет такого вида: деревья с одной стороны, море с другой.

Она подергала черную рукоятку. Зажужжал электромотор. Мы сели на пол деревянной кабинки. Гвен нажала на рычаг, и кабина, слегка дергаясь и трясясь, поползла вниз вдоль стволов. В ноздри нам ударил запах листвы, моря и застывшего машинного масла.

– Иногда я поднималась к нему на лифте, – продолжила рассказывать девушка. – Садилась вот так, болтала ногами. Стучалась в дверь на веранду и попадала в аромат «Балканского собрания». Он знал, что я пришла: видел, что лифт заскользил вниз, а потом опять наверх.

– Фантастика, – сказал я.

И тут Гвендолин Уинтерфинч улыбнулась.

– Что, не то слово? – спросил я.

– Fantastic? Тo. Если ты так считаешь.

– Постараюсь найти более подходящее, – сказал я. – Я работаю над этим.

– При дневном свете это не так fantastic, – заметила Гвен. – Я же говорила, что дом так и не достроили. В боковых крыльях не настелены полы, нет стеновых панелей. В двадцать шестом году поток денег иссяк. Ведь дедушка, собственно говоря, был романтиком. Он строил Квэркус-Холл как святилище мира и разнообразия деревьев в мире. Он обожал дерево и мебель, после войны стал пацифистом, совершенно не умел вести дела, и его подводило здоровье. На самом деле его интересовали декоративные сорта для изготовления мебели и ружей. Торговля стройматериалами, и в самом деле рентабельная, шла все хуже и хуже. Сбыт упал. Отделение за отделением закрывались. В сорок шестом стало еще хуже. Ситуация была как в девятнадцатом. У людей не осталось денег на красивые материалы. Требовались дешевые древесные плиты для восстановления жилья. Мама родилась в двадцать седьмом году. На деле именно она руководила обществом «Уинтерфинч» с двадцати лет. Дедушка продолжал торговать экзотическими сортами древесины, но это все равно что работать в «Бритиш петролеум» и отвечать за машинное масло. Так что всем заправляла мама.

– Почему ты так произносишь – мама?

– Мое рождение не входило в ее планы. Она не хотела больше детей. Она хотела заниматься только фирмой. А отец интересовался лишь своими почтовыми марками. Поев, убегал к себе в кабинет, как олень в лес. У меня есть два старших брата. Здравомыслящие деловые люди, которые считают меня безнадежно избалованной девчонкой.

– Ты здесь росла? – уточнил я. – В этом доме?

– Практически так. Бабушка с дедушкой поставили себе целью воспитать меня в духе прошлого. Умение одеваться, вести себя за столом и разбираться в мебели. Я повидала все крупные города Европы с заднего сиденья «Бентли». Бабушка обожала аукционы. В двенадцать лет я умела оценить любую вазу Лалика. С точностью до четырех лет прикинуть время создания украшения Мириам Хаскелл. Когда бабушка умерла, я была ходячей энциклопедией довоенных обычаев.

– Ты же говорила, что отец научил тебя ходить под парусом? – напомнил я.

Гвен пожала плечами.

– Взяла тебя на пушку. Водить «Зетленд» меня научил дедушка. В компании с одноруким стариком я выходила на нем в любую погоду с десяти лет. Единственное, чем он мог мне помочь, – это своим спокойствием. Как ни крути, furious gale – ничто по сравнению с артиллерией немцев.

– Мне нравится твой Дункан, – сказал я. – Даже не знаю, почему.

– Когда дедушка умер, мама хотела продать это место. Но нельзя.

– А что так?

– Оно завещано мне.

– И земля, на которой все это стоит. Хаф-Груни. Плюс еще несколько шхер поблизости.

– Но почему же ты живешь в каменном домике?

– Здесь я теряюсь. Мой формат не позволяет заполнить этот дом. Я окончила частную школу. Мне там, в общем-то, нравилось. Но дальнейшее было предрешено. Эдинбургская школа экономики, потом должность начальника отдела в акционерном обществе «Уинтерфинч».

– У тебя никогда не будет недостатка ни в чем, – заметил я.

– Уже есть. Мне недостает кое-чего существенного.

– И что же это?

– Я как дедушка. У меня нет деловой хватки. Меня абсолютно не волнуют ни импортные пошлины, ни окупаемость. Сидишь в аудитории, слышишь, как остальные задают вопросы, а ты сжимаешься в комок. Последние экзамены я завалила, этой весной меня все окончательно достало.

В этой полутьме я наконец сумел разглядеть, что же, собственно, скрывается за фасадом Гвендолин Уинтерфинч. Чистое, неразбавленное отчаяние.

– Деньги мне дают родители, недовольные мной. Достаточно на дорогую одежду и музыку, но недостаточно для содержания огромного дома. Была бы я красива, подцепила бы мужа с кучей денег в банке. Но у меня маленькие сиськи, и я не умею готовить. Единственное, в чем я разбираюсь, – это антиквариат и heavy weather sailing. Мои немногие романы были с пожилыми женатыми мужчинами. Господи, Эдуард! Не понимаешь, что ли? Я – декоративный объект, я ведь даже не красивая.