Сидя в твидовом пиджаке под явором, я почитывал «Шетланд таймс» и попивал черный чай с медом. На столе стояли остатки завтрака – кровяная колбаса, глазунья и жареные помидоры. Я приготовил его на газовой плитке в домике Гвен и отнес на потемневшем серебряном блюде с крышкой под промозглым ветром в дендрарий, где мы и поглотили его в сени дерев.

Но покоя я не чувствовал. Ощущение было, как когда «Гейру» сносило в море. Дна в этом затягивающем водовороте 1971 года было не видать. Никогда больше, проснувшись, я не увижу лица Ханне. Простой и доброй девушки, которую я променял на аферу с Гвен, хотя эта афера не может закончиться ничем хорошим.

Деньги. Я их зарабатывал, я их тратил. Свою долю выручки за картошку или овец, которых мы отправляли на убой. На это были куплены музыка, «Лейка», автомобиль. Копить деньги мне не было необходимости. Плодородная земля Хирифьелля снова даст урожай, и он принесет деньги.

«Но вот это…» – подумал я, взглянув на Квэркус-Холл. Я по себе заметил, как крупные деньги обретают власть над человеком. Сначала я смотрел на этот дом, считая, что он принадлежит другим и что таковые имеются. Теперь же я думал, что бы я сделал, если б он был моим, если б он принадлежал мне.

Если верить оружейнику, то заготовки для лож – если они сохранились – теперь сильно поднялись в цене по сравнению с голодным послевоенным временем. В уме я прикинул, за какую сумму их можно было бы продать. Ее с избытком хватило бы на покупку любого из богатых хуторов в Саксюме.

Но мама не чувствовала потребности в этом. Если судить по тому, что она писала Эйнару. Хотя и выросла в нужде.

На дне чашки плавали чаинки. Неизбежное зло, по словам Гвен, презиравшей чайные пакетики. Я выплеснул опивки на траву – травинки влажно заблестели. Над ними покружилась и села бабочка, привлеченная сладким запахом.

Кому же, собственно, принадлежит этот грецкий орех? Моей семье во Франции, поколения которой ухаживали за лесом, или Дункану Уинтерфинчу, который и сражался за эти деревья, и заплатил за право их срубить? С ходом ночи на этот вопрос становилось все труднее ответить. Потому что, показав мне западный флигель Квэркус-Холла, Гвен хлопнула в ладоши и сказала:

– Хватит уже валять дурака. Да, студентка из меня никудышная. Но все-таки четыре года обучения в Эдинбургской школе экономики подготовили меня к тому, чтобы разобраться в деловом архиве. Однако прежде чем начать в нем копаться, я хочу получить ответ на один вопрос.

– Понимаю: на чем мы сойдемся? – отозвался я.

– Именно. Эйнар дедушку надул, и от этого никуда не денешься.

– Ну, это нам неизвестно, – сказал я. – Мы ведь так и не знаем, что он ставил в вину твоему дедушке.

Гвендолин отошла к окну.

– Эдуард, – сказала она, не поворачиваясь ко мне. – Мы можем достичь цели, только ничего не скрывая друг от друга. Если мы найдем орех, то поделим его пополам. К тому же, возможно, ты узнаешь правду о том, что случилось в семьдесят первом.

Она снова повела меня нескончаемыми коридорами и открыла ключом стальную дверь. За ней оказалась лестница, ведущая вниз. Воздух в подземелье был сырым и тяжелым. Вскоре мы оказались в зале размером со всю Саксюмскую сельскую библиотеку. Там повсюду стояли архивные папки и покоробившиеся скоросшиватели.

– Архив сделок общества «Уинтерфинч» до тысяча девятьсот сорок седьмого года, – сказала Гвен. – Плюс весь дедушкин личный архив. Увы, теперь он в некотором беспорядке…

На полу валялась сломанная приставная лестница. В одном углу стеллаж завалился, и кучка бумаг из него перекочевала в лужу, образовавшуюся после давней протечки. Половина лампочек перегорели, но тем не менее можно было видеть, как количество папок служит барометром роста и упадка акционерного общества «Уинтерфинч». Чтобы охватить период с 1899 по 1906 год, потребовался целый стеллаж. В двадцатых годах торговля пришла в упадок, затем настал новый период расцвета, а в 1940 году – новый упадок. Послевоенное время, когда бразды правления перешли к матери Гвен, перенесшей основной офис в Эдинбург, помещалось в нескольких отдельных папках.

– Помоги, – сказала девушка, придвигая скособоченную стремянку. – Подержи, я влезу вон туда, – она показала на верхние полки. – Это его старый личный архив.

Часом позже Гвен воскликнула:

– Ага, вот! Медицинская справка с войны.

И она спустилась на пол.

Бланк был тоненьким и хрупким, точки напечатанного на машинке текста пробили бумагу насквозь.

– Что за Спейсайд-авеню? – спросил я.

Опустившись на колени, Гвен проглядела один документ, потом взяла следующий, а потом вернулась к предыдущему и прочитала его внимательнее.

– Проходам к линии фронта и окопам давались названия, как улицам, – рассеянно откликнулась она. – Чтобы управлять передвижениями по ним. Тысячам солдат требовалось найти дорогу на позиции.

И протянула мне еще одну справку.

Мы стали искать дальше. Вскоре Гвен попалась грязная и порванная военная карта осени 1916 года. В ее руках карта развернулась, и я вздрогнул, потому что вот так же в свое время развернулся передо мной томик «События года: 1971».

Река Анкр. Деревня Отюй. Заштрихованный участок на берегу реки. Лес Дэро. Четко обрисованы каждая возвышенность, каждая излучина реки, тропинки и поля. Пути продвижения, позиции неприятеля и санитарные пункты. Трасса под названием Спейсайд-авеню. Условные знаки и стрелки, нанесенные карандашом. Вероятно, их чертил капитан Уинтерфинч, пока ему не оторвало руку.

Там находилась позиция 324, на которой они сумели удержаться при помощи пулеметного огня. Где росли шестнадцать ореховых деревьев.

Постепенно война словно стерлась с карты, а моему взору открылась местность. Такая, какой она была без позиций артиллерии, в шестнадцатом веке, когда проросли ореховые деревья, и в 1971 году, когда туда приехали мои родители.

Ведь я же знал, где умерли мама с отцом. Но это была только точка в атласе. А здесь я ясно видел место, где это случилось, как на карте для ориентирования. На небольшом участке у кромки леса река делала изгиб и образовывала три большие запруды.

Должно быть, в одной из них они и утонули.

Во мне росло непривычное ощущение. Смесь ожидания и уверенности. Как когда я, поездив по дорогам с фотографией Хаф-Груни, сделанной дедушкой, спустился к воде и увидел, как постепенно все детали местности встают на место, словно совмещаются два одинаковых чертежа на кальке.

Воспоминание обретало очертания.

И постепенно это произошло, карта и мои воспоминания совпали. Дорожка, по которой мы шли. Запахи леса. Пение незнакомых птиц. Каждую из моих рук держит теплая рука. Одна из них больше – это рука отца. Кусты, через которые нужно пролезть. Колыхающаяся под ногами земля, трясина. Но это всё.

Убежал ли я от них тогда? Или мне просто хотелось помнить так, а не иначе?

Гвен не заметила, что я ушел в свои мысли. Что-то бормоча себе под нос, она рылась в архиве фирмы. Архив демонстрировал верность общества «Уинтерфинч» своим поставщикам. До самого 1929 года архивисты пользовались исключительно бледно-желтыми папками от «Стоунхиллз». Потом перешли на папки производства «Истлайт» с мраморными разводами и использовали их до 1967 года.

Но среди серых корешков 1943 года выделялась светло-желтая папка. Стоунхилловская папка с числом «1921» сзади. Случайно перескочившая на двадцать лет вперед.

Бумага, которую Гвен вскоре нашла, представляла собой написанный по-французски контракт. На листке – традиционная шапка компании «Уинтерфинч». «Suppliers of fine and exotic materials worldwide. Edinburgh – London – Rangoon – Georgetown – Takoradi». Договор был подписан в 1921 году и давал разрешение срубить «все наличные деревья» в лесу семьи Дэро в Отюе. Рядом с несгибаемой подписью Дункана Уинтерфинча читалось имя, компактно выписанное авторучкой с синими чернилами. Буквы низенькие и широкие. «Эдуар Дэро».

Этот мой прадедушка был истинным крестьянином. Ведь целью договора с Уинтерфинчем являлась не нажива, а приведение леса в порядок для дальнейшей эксплуатации.

Взамен за право срубить шестнадцать ореховых деревьев Уинтерфинч обязался оплатить работу частных саперов по расчистке участка от того, что оставалось после разминирования, выполненного властями. Землю следовало очистить от взрывчатых веществ и «узнаваемых частей тел» с целью посадки в будущем нового леса.

Но довольно скоро возникли проблемы. И те же давние разногласия вскоре всплыли на поверхность и между нами с Гвен, стоящими в архиве Квэркус-Холла спустя семьдесят лет. Мы начали подбирать слова. Следить за оговорками в словах собеседника, автоматически заняв противоположные стороны в этом деле.

– За срубленные деревья им причиталась кругленькая сумма, – сказала девушка. – Вероятно, достаточно для того, чтобы твоя семья выстроила на ферме новые дома.

– Что толку-то, – проворчал я, – раз контракт не был выполнен…

Дело в том, что среди бумаг оказался рапорт командира частной саперной команды. Всего за несколько дней погибли три человека. Местность была заболочена. Оборудование отказывало. Сплошные проблемы. То, что оружейник сказал об узоре древесины, «продолжавшем развиваться», лишь отчасти объясняло дело. Уинтерфинчу так и не удалось организовать разминирование леса.

Такое происходило не только в этом месте. Работы по расчистке земли от снарядов велись годами, и даже там, где было возможно использовать трактор и плуг, саперы гибли сотнями. Только к концу тридцатых годов Уинтерфинчу удалось набрать людей, готовых рисковать собой. Похоже, все они были алкоголиками и оборванцами, но договор эти люди не выполнили. Теперь среди снарядов пышно разросся подлесок и кустарник, и задача стала невыполнимой. Уинтерфинч написал письмо на завод «Рено» в надежде ускорить разработку новой «чудо-машины», бронированного трактора с молотильными цепами, которые вызывали бы детонацию снарядов, не подвергая опасности людей.

Но тут запротестовала комиссия по военным захоронениям. Они возражали против использования грубой техники на земле, в которой покоятся тысячи британских солдат. Либо разминировать лес вручную, либо уж оставить массовые захоронения как есть, за колючей проволокой.

Мы продолжили поиски. Быстро пролистали личный архив, медленнее – деловой. То и дело всплывали бумаги, подтверждавшие план Уинтерфинча, касающийся продажи древесины: опционный договор с Перди, поставщиком охотничьего оружия королевскому двору, o закупке тридцати заготовок лож на заоблачную сумму.

До сих пор Гвен казалась немного смущенной тем, как обошлись с моими французскими родственниками, ведь с ее стороны попадались лишь хладнокровные расчеты окупаемости.

Но тут ей попался листок, поставивший все с ног на голову. Письмо руководителю банка «Скоттиш уидоуз», основанного в качестве фонда помощи вдовам солдат, павших во время наполеоновских войн.

– Как я понимаю, «Скоттиш уидоуз» еще существует, – сказал я.

– Разумеется, – ответила Гвен. – У них и эмблема прежняя – вдова под вуалью, – только с годами она стала выглядеть менее печальной. Гораздо менее печальной.

Она вдруг замолчала. Я заглянул ей через плечо, чтобы увидеть, что написано на том листке.

– Я так и думала, – сказала Гвен. – Он вовсе не собирался забрать себе прибыль. Наоборот, основал фонд поддержки семей погибших солдат. Себе он не хотел оставлять ни фунта.

Было шесть часов утра. Но мы не прекращали поиски, и когда нам попался следующий важный документ, распоряжение Уинтерфинча саперной команде, нам обоим стало жалко друг друга.

Шли годы. Уинтерфинч продолжал выплачивать семье Дэро небольшие суммы, чтобы сохранить право на ореховые деревья. Только в 1938 году, благодаря разработке нового защитного оборудования и металлоискателей, ему удалось наладить эффективное разминирование местности.

В своем распоряжении, касающемся этих работ, Уинтерфинч подчеркивал, что расчищать следует только участок вокруг ореховых деревьев, а все старые дорожки в лес оставлять как есть, до тех пор пока все деревья не будут срублены и вывезены. Безопасные участки и проходы к ним следовало обозначить на карте, на которую он несколько раз ссылался в этом письме, но которой мы в архиве не нашли. Последние строки содержали план Дункана по охране грецкого ореха от браконьерской вырубки: оставить защитную полосу газовых снарядов вокруг деревьев. То же и с берегом реки – он требовал практически заминировать его, чтобы никто не мог сойти там на берег.

Гвен застыла, держа в руках эту бумагу, будто смертельный приговор. Долго молчала. Затем убрала ее в папку.

Мы покинули холодный подвал с архивом, и она заперла дверь. Прошли длинными коридорами в теплую прихожую, вышли на свежий утренний воздух, и девушка захлопнула дверь Квэркус-Холла.

– Договор расторгнут, – сказала она по пути к своему домику. – Не хочу даже думать о том, что там случилось во время войны или после. Одержимость передается по наследству. Дедушка всю жизнь прожил, кидая горькие взгляды на Хаф-Груни. Эта история не имеет никакого отношения к нам, Эдуард. Давай-ка, дорогой мой, ляжем спать. Или, во всяком случае, ляжем в постель.

Мы лежали, обнаженные, под просачивающимися сквозь занавески лучами утреннего света. Но потом я не смог заснуть. Потому что с моей стороны обман был уже свершившимся фактом. Пока Гвен читала документы, я тайком достал «Лейку» и сфотографировал старую военную карту Дункана Уинтерфинча.